В конце января - начале февраля на прилавки магазинов поступит новая книга обозревателя "СЭ" Игоря РАБИНЕРА "Спартаковские исповеди". Повод для того, чтобы приводить отрывки из нее столь рано, выдался очень грустный - один из монологов принадлежит недавно скончавшемуся Владимиру Маслаченко, с которым Рабинер побеседовал 2 месяца назад. На минувшей неделе исполнилось 9 дней с того момента, как великолепного вратаря и комментатора не стало, и "СЭ-Воскресенье" счел, что лучшей памятью о нем станут его собственные воспоминания, первую часть которых мы публикуем сегодня.
Владимир Маслаченко: "Для Николая Петровича "Спартак"
был маленьким свечным заводиком"
- С того момента прошло уже больше 60 лет, но я по сей день его отчетливо помню. Однажды я заснул в спортзале стадиона "Спартак" в Кривом Роге, где пропадал днями и ночами. И меня там в два часа ночи нашла мать. Искали по всему городу – а я безмятежно спал на матах.
Вот с тех очень давних пор и поселилось в моем сердце это слово – "Спартак". По натуре я однолюб. Если уж с женой мы вместе уже 52 года, а это – "вредное производство", тут год за два можно считать (заразительно хохочет)... Вот и с клубом – такая же история. Однажды попав в московский "Спартак", я больше никогда не болтался по командам, хотя возможностей было – не счесть.
Рядом с тем поселком в Кривом Роге, где я жил, находился стадион "Строитель", а до "Спартака" надо было ехать на трамвае. Зато там были интереснейшие для мальчишки водные пространства – одна река, вторая, а между ними какой-то затопленный рудник, глубину которого никто даже и не знал. До и после тренировок мы с дружками бесконечно прыгали в воду с крутых берегов, со скальных участков высотой метров 10 - 15. Полеты были такие – дух захватывало.
В общем, любил я это место – и полюбил название "Спартак". Тогда ведь, после войны, началась эра великих "Динамо" и ЦДКА. И когда тебя спрашивали, за кого ты болеешь, то добавляли: "За ЦДКА или за "Динамо"?" А я отвечал: "За "Спартак" - и на меня смотрели как на свалившегося откуда-то с Луны.
А я и не знал, что такое "Спартак" московский! У нас там было только радио, Вадим Синявский. Но вырос я на стадионе "Спартак" и усвоил, что болеть можно только за него. И командой моей первой, естественно, стал криворожский "Спартак".
Потом был днепропетровский "Металлург" - и я уже оттуда мог перейти прямо в "Спартак". Тогда бы моя карьера наверняка ограничилась только двумя клубами. А было так. В 54-м году "Металлург" неожиданно для всех вышел в полуфинал Кубка СССР. Я, 18-летний, отыграл в основном составе все игры с 1/128 финала. И перед полуфиналом, который проходил осенью в Москве, нас поселили не где-нибудь, а в Тарасовке! Только не там, где жил "Спартак" - в деревянной гостинице, а на другой стороне, где были финские домики.
Там было очень холодно – мы на одном матрасе спали, другим укрывались. Тренировались на том же поле, что и "Спартак", сразу после него. Хоть и шел дождь, две трети спартаковского состава оставались у поля – любопытствовали, что это за никому не известные люди из Днепропетровска, которые ворвались в четверку лучших команд Кубка. В те времена этому турниру придавалось большое значение.
И вот уже тогда, на тренировках, я летал и нырял. Не знаю, обратили ли на меня внимание в тот момент, но в конце 55-го года, на традиционном послесезонном собрании тренеров и начальников команд, Николай Старостин рассказывал близким ему людям, что собирается пригласить меня в "Спартак".
Это услышал Николай Морозов, который в 66-м году приведет сборную СССР к ее высшему достижению на чемпионатах мира – 4-му месту. А его как раз пригласили в Днепропетровск по договоренности на год, потому что у нас тренер умер. Он подошел к Николаю Петровичу и сказал, что в "Металлурге" понаблюдает за мной, поработает – а потом вернется в Москву и передаст им из рук в руки.
Но вышло по-другому. Вернувшись из Днепропетровска, Морозов стал начальником команды "Локомотив". И вместе с Борисом Аркадьевым, "Локомотив" возглавившим, они быстренько меня туда затащили. Про интерес "Спартака"-то мне известно не было, зато из других городов – Киева, Донецка, Кишинева - у меня была пачка телеграмм.
А Аркадьев – глыба. Видите (показывает на тумбочку около кровати. – Прим. И.Р.): одной из двух моих настольных книг является его "Тактика игры". Он опередил время не на годы – на десятилетия. Много лет спустя автор тотального футбола тренер "Аякса" Стефан Ковач сказал мне: "Тотальный футбол на самом деле придуман вами. Просто в "Аяксе" я нашел игроков для его воплощения. А школу я прошел в Советском Союзе у Михаила Товаровского по книге Бориса Аркадьева "Тактика игры".
Пять лет я честно отработал в "Локомотиве", выиграл с ним Кубок СССР (кстати, в финале 1957 года мы обыграли как раз "Спартак" - 1:0), серебряные медали чемпионата. Попал оттуда в сборную, где был вторым вратарем после Льва Яшина на чемпионате мира 1958 года в Швеции. Это время вовсе не было для меня потерянным, и "Локомотиву" я благодарен.
Но мой любимый "Спартак" не мог никуда от меня уйти.
***
В сборной мы со спартаковцами регулярно встречались. И к тому же чемпионату мира готовились как раз в Тарасовке. Вот "спартачи", как их все называли, и стали звать меня к себе. Особенно усердствовал Толя Масленкин.
Тогда, во время подготовки к Швеции, состоялся мой первый матч в составе "Спартака". Основной состав сборной со Львом Яшиным в воротах, Стрельцовым (в тот момент еще не произошло несчастье), Ивановым, Ильиным, Нетто и другими звездами играл против "Спартака". Учитывая, что вся национальная команда тогда сплошь состояла из "спартачей", условный "Спартак" на самом деле был дублем. Его усилили несколькими игроками из других команд, в том числе мною. Самым известным из моих партнеров был Алексей Парамонов. И мы их "дернули"! После той игры Парамонов, олимпийский чемпион Мельбурна, подошел ко мне и спросил, не хочу ли я в "Спартак".
Такие вещи западали в душу. Общаясь постоянно со спартаковцами в первой и молодежной сборных, я все больше проникался мыслью: это мне нравится все больше. Хотя в "Локомотиве" мы были очень дружны, но судьбой мне было предписано другое, и я это чувствовал. "Спартак" здесь (показывает на сердце. – Прим. И.Р.) все время был.
Я не пропускал ни одной игры "Спартака" - естественно, когда они не совпадали с матчами "Локомотива". У нас всех были билеты участников чемпионата СССР, которые давали нам право проходить на любой стадион страны. Солидные такие билеты, их до сих пор храню. Так я при первой возможности посещал спартаковские матчи.
И вот в 59-м году "Спартак" решил взять меня с собой в турне по Южной Америке.
В "Локомотиве" таких поездок и близко не было, а если они и возникали, то не были мне интересны. А тут – Южная Америка! Безумно хотел сыграть против этих людей и окунуться в атмосферу этих стран и стадионов. Уже пригласили в контору "Спартака", чтобы оформить в поездку. И вдруг бац – у "Локомотива" возникает турне в Болгарию. Как назло!
Я обратился к Морозову и попросил разрешения съездить со "Спартаком". Но он, к тому времени уже сменивший Аркадьева на посту старшего тренера, не разрешил. Пришлось ехать в Болгарию. Чувства мои вы понимаете. И когда мы вернулись, я тут же подал заявление об уходе. Оно мне однажды здорово аукнется: Морозов затаил за тот демарш жуткую обиду, и в 66-м не взял меня на чемпионат мира.
***
Тогда, в 59-м, переход мне не разрешили, потому что вмешался министр путей сообщения Бещев, друживший с набиравшим влияние Брежневым. Как это произошло – расскажу чуть позже. В "Локомотиве" мне предстояло отыграть еще до середины 1962 года.
Я сближался со спартаковскими людьми, самым близким из которых по духу оказался Сергей Сергеевич Сальников. Особенно мы сдружились в 1962 году после чемпионата мира, когда я восстанавливался после страшной травмы. Нас объединило то, что, несмотря на советские времена, мы с ним обладали, как я выражаюсь, комплексом неподчинения.
Однажды он стал из-за этого невыездным, а еще раньше эта участь едва не постигла и меня. В кругу футболистов я рассказывал о безобразиях, которые творятся в нашем сельском хозяйстве – благо по временам, проведенным в Кривом Роге и Днепропетровске, знал эту тему хорошо. Меня вызвали в ЦК КПСС. Был там такой инструктор – Молчанов, так он меня два с половиной часа "имел", а я с ним еще ругался. Говорил: мол, все, что он рассказывает, я и так знаю – политэкономию сдал на "пять" в институте. А как все обстоит на самом деле, тоже знаю, поскольку объездил все колхозы Днепропетровской области.
Мне могли перекрыть выезды, но первая и молодежная сборные в тот момент поехали играть в Польшу, и в молодежке, кроме меня, играть было некому. Один из руководителей федерации Владимир Мошкаркин нашел аргументы, чтобы меня-таки выпустили. В день матча на правительственном самолете Ил-14 доставили прямиком в Лодзь и из аэропорта отвезли на игру. Мы победили – 1:0, а я еще и пенальти отбил. После чего невыездная опасность была снята. Тем не менее я был своего рода диссидентствующим человеком, и этот комплекс неподчинения во мне сидит до сих пор. И никогда в жизни не выветрится.
Все это я рассказываю к тому, чтобы нарисовать полную картину моего душевного проникновения в это совершенно необъяснимое образование под названием "Спартак". Что в нем такого, что манило миллионы людей? Мне повезло в том, что это был не только по футбольным, а по самым высоким меркам интеллектуальный коллектив спортивного назначения. Интеллигенция считала шиком болеть за "Спартак".
Это тоже считалось неким элементом скрытого диссидентства. Потому что "Спартак" создавался в пику динамовскому движению, которое ассоциировалось у людей сами понимаете с кем и с чем. Максим Горький, провозгласив: "Динамо" - это сила в движении", немножечко подыграл определенной публике, и это раздражало.
Взрослея, я задался целью понять феномен "Спартака". Но из футбольных людей беседовал об этом разве что с Сальниковым, который был склонен к философствованию, аналитике – но с обязательным присутствием юмора. И вот, куда ни повернись, все крутилось вокруг Старостиных. Нет, даже вокруг одного из них – Николая Петровича. Божок, Будда, что-то вообще неземное.
И меня страшно это заинтересовало – что же за феномен такой? Почему без хохм, историй, которые этот человек рождал чуть ли не каждый день, и они тут же становились хрестоматийными, не обходилась ни одна выпивка, не говоря уже о чаепитиях? Сам-то Николай Петрович только чай и употреблял.
И вот тут мы возвращаемся в 59-й год – тот самый, когда я предпринял первую попытку перейти в "Спартак". Спартаковские ребята, с которыми я плотно общался, устроили в хорошем смысле слова напор – в том числе и на Старостина. Говорили ему, что Володя хочет перейти. И у меня состоялась с ним самая первая беседа на эту тему. Проходила она в старом спартаковском, как сейчас принято выражаться, офисе. А находился тот "офис" в не действующей церкви где-то на Спартаковской улице. В маленькой комнатухе сидели Старостин и недавно завершивший карьеру игрока Сальников.
Николай Петрович задал мне вопрос в лоб: "Почему ты хочешь перейти в "Спартак"?" Он всегда переживал за чистоту спартаковских идей и очень ревностно к этому относился. Для него, конечно, спартаковский человек, образно говоря, с периода эмбрионального развития, - это то, что надо. Хотя вот Сальников, к примеру, таковым не был. И Старостин не прочь был пригласить кого-то из других команд – но только в том случае, если человек четко отвечал его понятиям о настоящем спартаковце. Потому и был задан такой вопрос.
А "Спартак" в тот момент играл не просто плохо, а очень плохо. В стране же гремело знаменитое движение Валентины Гагановой – передовицы производства, которая ушла в отстающую бригаду, чтобы ее поднять и сделать ударником социалистического труда. Я был человеком острым на язык - и ответил Старостину, что, наверное, хочу перейти в "Спартак" по принципу Гагановой – поднять отстающую бригаду.
"Чапай" (его так стали называть после того как он сам однажды сказал: "Чапай думает!") нахмурился. Крякнул. В принципе он мог меня за эту хохму выгнать, и в чем-то был бы прав – тональность моего ответа не соответствовала серьезности вопроса. А я так ответил, потому что вопрос меня немножечко покоробил. Я же пришел сам, вот он я! В подтексте же вопроса звучало: "Что ты тут бродишь, чего хочешь от нас?" При том, что команда – извините, в заднице. И я вот так ответил, созорничал.
Ситуацию спас Сальников, который от моего ответа зашелся смехом до потери пульса. Так, что едва со стула не упал. Старостин пришел в себя от моего нахальства и на Серегу набросился: "Что ты тут ржешь?!" А тот слезы от смеха утирает. Потом он вспоминал: "Владимир (он так всегда меня называл)! Ну ты ему и вдал!" Непосредственный он был парень, в душе – поэт.
Потом Старостин пытался затеять разговор об условиях, но я сказал, что сначала нужно получить разрешение на переход. Мы пожали руки и разошлись. В общем, Николай Петрович простил мне эту вольность, но зарубку в памяти наверняка сделал.
И вскоре мой вопрос о переходе рассматривался в Доме Союзов. Меня в зал не пустили, я шатался за дверью. Одет был безукоризненно: дорогой темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в тон, мокасины. Я это дело страшно любил – рубашек у меня было два десятка, если не больше, а галстуков – 48 штук.
Наконец меня впускают в зал. Все впериваются в меня взглядом. И тут звучит вопрос Старостину президента федерации Валентина Гранаткина: "Николай Петрович, скажите, пожалуйста, вам действительно нужен Маслаченко?"
И Старостин отвечает: "Ну, если вы разрешите, то мы его возьмем, не откажемся". То есть не настаивал, не требовал, а – если разрешите! Ну, думаю, хорошо. С этого дня я тебе, Николай Петрович, даю слово, что все равно в твою команду перейду.
Тональность фразы Старостина вызвала у всех смущение. Они ожидали другого. Николай Петрович не выказал готовности биться. Мол, если дадите – возьмем, а если нет – то и не надо. Было ли это связано с тем моим ответом в церкви – не знаю.
Ну, переход и не дали, конечно. Меня попросили выйти, потом вернули в зал, озвучили приговор: "Перехода не даем! У тебя есть что сказать?" Я ответил: "Первое. Вот это совещание – и обвожу головой зал – ведется крайне недемократично! Поэтому я не согласен с вашим решением". Мне только и сказали: "Иди домой". Я еще раз сказал, что не согласен, и пошел.
И вдруг – догоняет меня Морозов, который был на заседании. Говорит: "Слушай, ну ладно тебе, хватит! Чего ты хочешь?" - "Значит так, Николай Петрович (он тоже был Николай Петрович), я на этом не останавливаюсь, и еще подумаю, как мне дальше поступать". – "Может, тебя не устраивают какие-то условия?"
***
Тут я сделаю небольшое лирическое отступление. Расскажу на своем примере, в каких условиях тогда жили футболисты.
Переехав из Кривого Рога в Днепропетровск, я сначала жил на стадионе, в комнате на 17 коек, где был собачий холод. Именно там я научился на одном матрасе спать, а другим накрываться. Потом мне дали какую-то комнату, где за стеной блеяла коза. И наконец предоставили комнату прямо напротив обкома партии, в котором заседал Владимир Щербицкий, очень меня любивший.
Беда заключалась в том, что по этому дому пошла трещина – и проходила она как раз через ту комнату, в которой меня поселили. Через эту трещину я видел обком партии. Пошел на стадион, попросил завхоза, он дал мне старые списанные майки и трусы. Ими я и заткнул эту дырку от потолка до пола.
В Москве, перейдя в "Локомотив", поселился в общаге у Белорусского вокзала. Не вставая с кровати, мог достать из шкафа все, что мне нужно, и одеться. Главной задачей было не выпасть в окно, поскольку оно было почти на уровне пола. Но, слава богу, оно было низким, и, уткнувшись в стену лбом, можно было понять, что ты идешь не в дверь. Каждую третью неделю в этой общаге поселялся человек, храпевший так, что через три комнаты было слышно.
Потом дали комнату в коммуналке на Таганке, на Абельмановской заставе, которую я называл "аппендицитом". Двери тогда обивать еще не было принято, ты слышал соседей, они – тебя. А я к тому времени женился на Ольге, дочке крупного советского строителя. И вот она после своих роскошных условий селится в этой конуре. Как выдержала – не знаю.
Там-то я и жил, когда мне запретили переходить в "Спартак" и Морозов спросил об условиях. Ладно, думаю: если не разрешаете переход, то хоть сделайте так, чтобы нормально жил. Но лишь года через два дали квартиру на втором этаже над булочной.
Хорошая квартира, просторная. Правда, во-от такие тараканы полчищами из булочной прибегали. А в 62-м, когда я окончательно решил переходить в "Спартак", случилась вот какая история. Тогдашний тренер "Локомотива" Костылев знал, что я уйду при любых обстоятельствах, но попросил помочь железнодорожникам и съездить с ними в Киев. За основу я не хотел играть, поставил бы свой переход под угрозу. А за дубль согласился – нужна же была какая-то практика. В итоге основной состав проигрывал после первого тайма – 0:3, и тренер умолил меня выйти на второй тайм. Больше нам забить не смогли. А на матче был Щербицкий, с которым мы были знакомы еще по Днепропетровску.
После матча сели в поезд, но меня настоятельно попросили остаться. Я отказывался. 50 минут литерный состав не отправляли – это было неслыханно. Минута задержки – скандал, а тут - почти час!
Пришел начальник поезда. "Владимир, во-первых, пассажиры страшно нервничают. Во-вторых, как мне нагонять это время? В Москве же люди придут встречать – а на дворе зима. Что, они ждать будут?" В общем, пришлось остаться и переночевать у моего друга, нападающего киевского "Динамо" Вити Каневского. Устроили там маленький сабантуйчик.
Наутро меня встречает зам. председателя спорткомитета Украины. Встречает с ключами. И везет смотреть квартиру в доме совета министров республики. Четыре комнаты, лепнина, гараж. Входим в первую комнату, и я говорю: "Замечательно, здесь можно поставить два стола для настольного тенниса и играть две партии одновременно".
Дают мне ключ – я не беру. Поскольку твердо решил для себя: что бы ни предлагали – не перееду. Хотя жена у меня в тот момент была в положении. Тогда председатель спорткомитета и его зам куда-то вышли – видимо, позвонить. Вернулись и говорят: "Вам сразу же будет присвоено звание капитана милиции – со всеми вещами, к этому прилагающимися". То есть меня прикрепляли к республиканской столовой – по ценам и качеству, как в Кремле. А также к базе снабжения продуктами, одеждой и промышленными товарами.
Потом еще добавили: "Мы слышали о том, что вы хотели купить машину". Я ответил, что у меня на нее нет денег. Это, говорят, не имеет значения: машину продадут мне по старой цене. А на старую денег действительно хватало. Спросили, какого цвета автомобиль я хочу. И пообещали: "Если дадите нам паспорт – пригоним незамедлительно. И тут же оформим в заявку, и будете играть за киевское "Динамо". Наконец, официальную ведомственную зарплату – 200 рублей – они утраивали. А в "Спартаке" у меня было 160, за звание мастера спорта накидывали еще 10, заслуженного – 20.
Но я от всего этого отказался. Потому что уходил в "Спартак" по идейным соображениям. Я любил эту команду. Еще раз говорю: после того как в 59-м Старостин на моем переходе не настоял, сказал самому себе: "Я им все равно докажу!" И доказал.
Игорь РАБИНЕР
(Продолжение следует)