«Точно знал, что погибну. Не сегодня — так завтра, выжить было невозможно». Истории фронтовиков к 80-летию Победы
Для меня 9 мая — что-то глубоко личное. Не столько праздник, сколько повод вспомнить. Если и торжество — то торжество великой грусти.
Я, родившийся через 30 лет после победы, застал крепких, седоватых людей в кепочках. Которые крайне редко надевали ордена — но рядок планок говорил обо всем. Ну и медаль ветерана сверху.
Я по-мальчишески был так увлечен, околдован военной темой, что легко различал по этим планкам весь путь человека. Зелененькая — это за Кенигсберг. Багровая с белым вкраплением — это орден Красной Звезды. Если две такие — значит, человек героический. Так просто «Красную звезду» не давали. Если белая полоска чуть яснее, наряднее — это орден Боевого Красного. Тут уж дело ясное — герой!
У моего деда был и такой орден, и Ленина. 9 мая мне позволялось их надевать — и гордости не было предела.
Как и крошечные квадратики красной эмали — память о довоенной службе деда. Все это крепилось вместо погон в петлицы. Просто квадратики — это лейтенантское богатство. Продолговатые — берите выше. До генеральского ромба дед не дослужился.
**
Заговорил про награды — и сразу вспоминаю, вспоминаю невероятное...
Война дарила фантастические сюжеты. Когда самого себя убеждаешь — все это правда.
В поисках этих рассказов Константин Симонов ездил в поздние свои годы по стране и отыскивал настоящих фронтовиков из окопов. Узнавших войну не со штабной стороны. Смотревшие на нее не из генеральской «эмки». Искал сержантов и рядовых. Записывал рассказы. Понимая, что скоро не будет ни его, ни этих людей — и никто не расскажет. Останутся только маршальские мемуары. В которых всей правды не найти.
Мемуары маршала Конева начинаются с 1943 года. Почему? Потому что до этого была в его жизни Ржевская операция. Мясорубка, которую даже он вспоминать был не в силах. Как не любил ее вспоминать и маршал Жуков, видевший все своими глазами. Охота ли вспоминать ад?
Константин Симонов искал тех людей, которые и мне говорили когда-то:
— Я точно знал, что погибну. Не сегодня — так завтра. Выжить там было невозможно. Можно даже не стараться. Когда понял это — стало чуть легче...
**
Война рождала истории, в которые сложно поверить. Я бы и не верил — если б точно не знал, что все это правда.
Как-то приехали на разговор к великому Игорю Кваше, одному из основателей театра «Современник». Страстному болельщику «Спартака». Даже сегодня к его оградке на Троекуровском привязан спартаковский шарфик.
Мы хотели перемежать футбольные разговоры театральными. Кваша раздражался — но в какой-то момент махнул рукой, смирился.
Через полгода-год после той беседы Кваши не станет — и мы поймем, почему он дорожил каждой минутой. Силы могли оставить в любую секунду. А ему хотелось поговорить о футболе, отдохнуть душой.
Только жена приходила — молча, с тяжелым вздохом меняя набитую пепельницу на свежую...
Вести передачу «Жди меня» Игорь Владимирович был уже не в состоянии. Но надеялся вернуться.
— Должен! Если опять чего-нибудь не случится, уж боюсь говорить. А то разметили съемку, выбрали день — и у меня вдруг температура 38...
— Вы же собирались бросить это дело?
— Как-то неловко бросать, чувствую себя обязанным — у нас все-таки особая передача...
— Кажется, вы помните четыре тысячи историй?
— Недавно с Сергеем, руководителем программы, начали вспоминать: «А помните, Игорь Владимирович, вот это?» — «Конечно, помню!» Случайно обнаружили, что помним десять тысяч сюжетов. Это ужасно. Были такие, что выдумать невозможно.
— Самый невероятный?
— Несколько. Такой, например. В Канаде существуют резервации индейцев — те живут по своим обычаям, свои костюмы. Платят налоги. Когда-то Махмуд Эсамбаев попросил отвезти его в такую резервацию. Было интересно, он знал танцы всего мира. И вдруг вождь племени по имени то ли Огненный Глаз, то ли что-то вроде заговорил с ним на чистейшем русском языке...
— С чего бы?
— Они выпили, пели русские песни. Оказалось, летчик, Герой Советского Союза и чуть ли не парторг эскадрильи Иван Иванович Даценко был сбит и попал в плен. Дальше — история непонятная. По одной версии, бежал из плена. СМЕРШ отправил его в лагерь — и дорогой сбежал. Вторая легенда попроще — освободили американцы и возвращаться он в Союз не захотел. В Канаде женился на дочке вождя. Время спустя тот умер — и передал ему власть...
— Невероятно.
— Я и говорю — невероятно. Мы стали проверять, отправили его нынешние фотографии и снимки из дела летчика Даценко тем ребятам, которые занимались идентификацией останков царской семьи. Профессионалы потрясающие. Подтвердили — да, это он.
**
Эти истории оседают в памяти. Я точно знаю, что однажды приеду в Старый Оскол к Федору Емельяненко. Или кому-то еще.
Не уеду из этого города, пока не загляну на старое городское кладбище. Не отыщу скромнейший жестяной памятник, под которым лежит удивительный человек.
Может, не найду. Значит, буду возвращаться снова и снова.
Думаю, в городе-то мало кто знает, с кем ходили по одним улицам, дышали одним воздухом.
Таблички на его доме нет и не было никогда. После войны он работал штукатуром-каменщиком на механическом заводе — возможно, даже там мало кто знал, какой была предыдущая жизнь штукатура. Если отдел кадров не проинформировал.
Памятник на кладбище старый-старый, обшарпанный — но, говорят, стали с некоторых пор подкрашивать...
Там, на старом кладбище Старого Оскола, лежит Семен Васильевич Грецов. Единственный в истории человек, награжденный шестью медалями «За отвагу».
Он не ходил в разведку, не летал в «поющей эскадрилье». Попал на войну 40-летним. В первые же дни получил контузию и обморожение ног. Был комиссован из артиллерии — и вполне мог оказаться в тылу. Но настоял, чтоб взяли хотя бы медбратом на передовую.
Вы можете себе представить, что должен был делать этот медбрат на линии фронта, чтоб вернуться с таким иконостасом? Фантазируйте!
**
Николай Чигирин, последних живой диктор и комментатор еще озеровской поры, занят сейчас удивительным делом — ищет могилы спортсменов-фронтовиков.
Попутно отыскивает удивительные сюжеты — вроде истории Дмитрия Кохановского, уехавшего в Израиль и похороненного там. Вы видели надгробные памятники в Израиле? Там обычно никаких фотографий, все аскетично — гранитная плита, буквы и горстка камней.
Но у Кохановского все иначе. Есть фотография, которая заставляет замереть. У человека на пиджаке пять орденов Славы! При том, что больше трех не давали!
Его фронтовая история — настоящий детектив. С невероятной концовкой — поколотив какого-то немца в уже взятом Берлине, получил Кохановский и срок, и лишение всех наград. До конца жизни пытался все вернуть — и считал себя орденоносцем-рекордсменом. Да им, пожалуй, и был.
**
Эти фронтовики были удивительными людьми. Сейчас таких нет. Или я не вижу, черт его знает.
Какое счастье, что я их застал!
Возле метро «Ботанический сад» жил невероятный старик малюсенького роста. Встретишь на улице — только на это и обратишь внимание.
Не предполагая, что он — гениальный ученый в области... В области... Слово непроизносимое — так я своими словами: в изучении бабочек. Фигура такого масштаба, что два вида названы его именем! Вы представляете?
Это он собрал такую коллекцию этих бабочек, что вся квартира заставлена застекленными коробочками.
Это он, Владимир Гансон, был одним из самых видных фехтовальщиков в Советском Союзе. Став последним заслуженным тренером в истории СССР.
Он рассказывал нам, как играл в Камерном театре у Таирова тысячу лет назад.
Он почти час наизусть читал какую-то поэму. Было ему лет девяносто. Мне в пятьдесят затруднительно произнести на память номер собственного автомобиля.
А потом, отвлекшись, Гансон сменил тему на военную. Мы с Сашей Кружковым слушали, широко раскрыв глаза:
— В Кенигсберге к судостроительному заводу вел мост. Кусок пробили, надо прыгать через пролет. Не всякий решался. А я — легко!
Сначала меня прикрепили к школе младших командиров, месяца два учили стрелять. Затем назначили командиром отделения воздушной разведки и направили штурмовать Ригу. Отбить ее было сложно.
— Почему?
— Главная задача — не разрушить старый город перед Двиной. Мы всю красоту сохранили. Мост через широченную реку солдаты Баграмяна соорудили в считаные дни. Из бревен. Спустя несколько лет после войны я приехал туда на фехтовальный турнир, показывал мост нашим ребятам. На него уходила улица Дзирнаву...
— Еще что помните?
— Как горела гигантская колокольня. Подожгли сами немцы. Помню силуэты фашистских самолетов, по которым палил из своей пушечки. Как-то сыграли тревогу. Открываем заградогонь, из облаков выплывает вроде бы немецкий «Хенкель» — 111. Лупим, один мотор у него задымил...
— И что?
— Выяснилось, это наш Ли-2! Они похожи внешне. Ребята позабыли сигнал «Я свой» — эти позывные ежедневно развозили секретной почтой.
— Погиб летчик?
— Нет. Сел, материл зенитчиков, которые стреляли. Потом ремнями дрались. Свалка была приличная.
— Вы сбивали самолеты?
— А кто ж знает? Все мы большие специалисты по бреху. Послушали б вы ветеранские беседы в госпитале.
— Что такого?
— Дважды в год ложусь — но выдерживаю эти разговоры дня три. Все герои, чуть ли не в одиночку выигрывали сражения. Меня безумно раздражает. Сам я молчу. Всю жизнь хотелось войну забыть. А герои из госпиталей в эти мысли возвращают!
— Снится вам война?
— Никогда. И хорошо, что не снится. Кого-то она не отпускает — потому что ничего ярче в жизни не было. А у меня самое интересное произошло после.
**
Не у всех фронтовиков была счастливая старость. С воспоминаниями в окружении внуков. С чаем из блюдечка и грушевым вареньем.
Вы знаете, как закончили жизнь Егоров и Кантария, поднявшие знамя победы над Рейхстагом?
Я вам расскажу. Кто не знает — будет удивлен.
Егоров до старости не дожил. Разбился в автокатастрофе через 30 лет после своего подвига, в 1975-м.
Мелитон Кантария, узнав об этом, за руль своей «Волги» больше не садился никогда. В 1993 году собрался в Москву как беженец, потеряв все. Но факт: легендарный Кантария умер в купе поезда под Новый год, 27 декабря. По пути в Москву.
Я не представляю — как это возможно?
**
...Я смотрю кадры хроники — и не могу оторваться.
Страшно жалею, что упустил легендарного фотографа Евгения Халдея. Вот кто мог бы рассказать! Чудесный был дядька — и взгляд на войну совершенно феноменальный. Мне кажется, он был гением. Несогласных прошу не спорить, нам с вами не по пути.
Халдей на Кунцевском кладбище — и с ним уже не поговоришь. Вот оно, мое репортерское поражение. Не стало Евгения Ананьевича в октябре 1997-го — а я служу в газетах с 1993-го. Вполне мог напроситься на разговор! Почему никто не подсказал из стариков-правдистов, с которыми работал в одной редакции? Они-то все понимали!
То ли в Америке, то ли в Париже старенького уже Халдея спрашивали с великим почтением:
— В какой академии учились?
Халдей, не сразу догадавшись стащить с головы измятую советскую шляпу, отвечал всем им:
— Закончил четыре класса.
Это архив Халдея утек куда-то за границу — но, на наше с вами счастье, дочка годы посвятила тому, чтоб все вернуть в Москву. И смогла!
Кто-то сразу вспомнит снимок Халдея, как крепят советский флаг над Рейхстагом. Сегодня бы я подумал, что снято с коптера. Но в 45-м ловкий Халдей забрался еще выше, чем Егоров и Кантария. Вот и щелкнул.
Но главный снимок Халдея для меня другой. В котором настоящая жизнь, ликование последних дней войны. Когда выловил своим объективом на берлинской улице юного военкора и поэта-песенника Евгения Долматовского. Тот держал под мышкой сброшенный откуда-то бронзовый бюст фюрера.
Я смотрю на эту фотографию — и чувствую запах дыма. Ну и весны, конечно. Мне кажется, я сам рядом с Долматовским, в 45-м году — столько жизни в этой карточке.
Я читаю, что говорил про этот снимок сам Халдей: «Иду я и вижу Женю Долматовского с бюстом Гитлера под мышкой. Было это в районе Бранденбургских ворот. Я спросил: «На кой черт тебе этот мусор?» Тот лишь засмеялся, и в этот момент я сделал снимок».
Как здорово!
**
Как-то, купив в букинистическом древнюю книжку, я открыл дома, пролистнул.
Вдруг выпорхнул какой-то листочек, закружил — и я поймал его на лету. Всмотрелся: боже, это лотерейный билет! Розыгрыш должен был состояться 22 июня 1941 года. Не знаю, состоялся ли. Что-то сомневаюсь. А листочек — остался, храню.
Моя война — это рассказы фронтовиков, которых успел выслушать. Главное, что услышал:
— Ничего хорошего там нет. Не надо романтизировать.
Моя война — это наивные расспросы фронтовиков:
— Что же было самое страшное?
Пожимали плечами они одинаково. В ответах не повторился ни один.
Генерал и знаменитый футболист Юрий Нырков, помню, рассказал:
— Самое страшное — когда возле Потсдама «катюши» начали бить по своим.
Кто-то из фронтовиков такого не испытал — зато помнил другое:
— Лето, жара. Танки возвращаются. Вонь невозможная. А мы вычищаем из гусениц гниющие куски мяса, кости. Они ж утюжили окопы. Ничего ужаснее не было.
**
Я до сих пор хожу по следам войны. Вижу то, что многие не увидят.
Я заезжаю к изумительному мемориалу под Ржевом. Невозможно не проникнуться. Невозможно просто проехать мимо.
Но есть чуть поодаль памятник, о котором мало кто знает. Стоит разрушенная с одной стороны церковь. Снесенная снарядами по диагонали. Вокруг рвы, березовая рощица. Место называется погост Никольский на Городище.
Знающие люди расскажут — как сейчас я вам: вот в той стороне были немецкие позиции. А вон там — наши. Церковь оказалась ровно посередине.
Буксуя на пригорках, я доезжаю до этого холма. Бросаю автомобиль в низинке. Захожу внутрь церкви, вижу следы осколков, мин. Представляю, что за мясорубка здесь была.
Вот такая, наверное, Брестская крепость, куда пока не доехал. Такой дом Павлова.
Какой была та война, я хорошо понял, забравшись в леса под Петрозаводском. Через шаг что-то напоминающее. Будто все закончилось вчера. Где осколок, где продырявленная пулями полевая кухня.
Звездочками помечены места, где поисковики нашли тело погибшего бойца. То там звездочка, то здесь. А сколько еще не нашли!
Все остальное — не тронуто. Не зарыты окопы. Не заросли, не проглочены еще стволами сосен осколки.
Тишина, хрустальный, почти звенящий воздух, капельки росы. Теплый еловый аромат. Каждый птичий звук здесь отчетлив. Карельская зелень матовая, нигде такую не встречал.
И ты — один на один с войной.
**
Я со своей тягой к экстремальным походам доберусь однажды до зловещего Мясного Бора, исхожу всю «долину смерти». Там, где была окружена и сгинула Вторая Ударная. А ее командующий, генерал Власов, сорвал с себя погоны и сдался.
Ад ожидания скорой гибели показывал людей с неожиданных сторон — проявивший удивительную отвагу в сражении под Москвой Власов сдрейфил вдруг здесь, в лесах новгородчины. О чем потом говорил, заикаясь, на суде в 46-м: «С-смалодушничал».
Что такое Мясной Бор — не опишешь словами. Я пересмотрел десятки документальных съемок. Там все осталось так, как было в 41-м. Земля, болота что-то поглотили — но далеко не все.
Мне страшно туда ехать. Я знаю, что вернусь потрясенным и опустошенным. Но обязательно доберусь. Почему-то мне это надо. Почему? Не знаю.
Как заеду, обязательно заеду в деревню Головково Наро-Фоминского района. Там до сих пор то ли стоит, то ли уже лежит та старая ива, на которой повесили 22-летнюю красавицу Веру Волошину 29 ноября 1941-го.
Война рядом, она осязаема. 80 лет после — совсем немного.
**
Я всегда с великим почтением относился к Виктору Тихонову — зная, что это человек из другой системы координат. Он прожил жизнь, какая мне и не снилась.
Я видел его около Большого театра в окружении фронтовиков — и чувствовал прилив любви. Мне хотелось обнять Виктора Васильевича. Но я стеснялся.
Однажды он приобнял меня, растроганный разговором обо всем этом. Оценил телосложение:
— Какой здоровый! Защитника, наверное, играл?
— Вообще не играл, Виктор Васильевич, — отвечал я.
Не вдаваясь в подробности — что именно здесь, в старом дворце ЦСКА, мне зарядили шайбой в колено. На чем мой хоккей и закончился.
— Эх, — искренне огорчался Тихонов. — Возьми-ка конфетку.
— Едва немца оттуда выбили, я с приятелями и рванул смотреть. Мне было лет тринадцать. Добирались четверо суток. Ехали на крышах вагонов, нас дважды снимала милиция. Из участка через окно убегали — жара стояла, все нараспашку.
— Как же не свалились с крыши вагона?
— Надо было держаться за трубу. Так и ехали — в обнимку, еще и спать умудрялись. На товарняке добрались до Курской дуги. Проехали это поле: батюшки, сколько ж там разбитых танков! Сплошь покореженный металл — ужас!
Дома потом влетело. Мама часто наказывала. Когда постарше стал, однажды замахнулась, но я крепко схватил ее за руку. И она заплакала. Поняла, что сын вырос. А вот отец меня пальцем не трогал.
— Что-нибудь выяснили о его судьбе?
— Говорят, погиб под Сталинградом в 42-м. Но точное место неизвестно. Отца могли и не забрать на фронт — работал на секретном заводе, была «броня». Но когда завод эвакуировали, решил остаться с семьей в Москве. Позже ушел в ополчение. День Победы для меня самый главный праздник. Каждый год 9 мая иду к Большому театру, где собираются ветераны. Очень тепло ко мне относятся...
