В последний раз мы виделись года два назад. Может, меньше.
Я время от времени заглядывал к Вене. Приносил тот самый коньячок, который он так любил. Полюбил, кстати, и я. Мама готовила беляши, вкуснее которых я не ел в жизни.
Это были прекрасные вечера. Когда и я забывал, что лежит напротив меня парень, едва способный шевелить рукой, да и он сам.
В первые приходы меня раздражал шум из форточки, нелепый в своей веселости гам. Мне казалось, все это подчеркивает ужас положения моего друга Вени.
Его не раздражало вовсе. Я как-то захлопнул форточку — сразу услышал:
— Нет-нет, открой.
...На прощание мы поцеловались. В дверях я оглянулся. Даже не предполагая, что видимся в последний раз.
***
Я и сейчас боюсь вдумываться в тот ужас, который он пережил. Примеривать на себя эту кровать, утку, какие-то трубки и белый потолок.
Но он вообще не чувствовал себя несчастным. Совсем напротив.
В голове моей это как не умещалось тогда, так и не умещается сегодня.
Для кого-то смерть — спасение. Избавление от мук. Но не для него.
Веню мне жаль ужасно. Потому что жил он полной жизнью. Не скучной. Радуясь каждому дню. Ни словом, ни оговоркой не намекнув: «лучше б я тогда погиб, в Брянске»...
Нет-нет. Он жил, еще как жил!
***
На первое интервью после аварии мы приехали к Вене с Сашей Кружковым. Боялись этой встречи. А Веня над нами посмеивался. Уловив и страх в наших глазах, и легкую заторможенность в жестах.
Мы пристроили диктофоны на простынку рядом с ним, а Мандрыкин указал глазами:
— Нет-нет, кладите прямо на меня. Вон туда, где ноги.
Мы положили, оцепенев. Было в этом что-то ужасное для нас — класть диктофон на человека как на вещь, — но не для него. Все равно ж не работают! Так что церемониться? Футболисты — ребята простые.
Как положено, мы интересовались здоровьем. Другой поморщился бы. Ответил односложно. Но Веня, радующийся любой возможности пообщаться с новым человеком, улыбался.
От подробностей внутри у меня все леденело.
— Позвоночник у меня поврежден в таком месте... Чуть выше было бы — я бы умер. Там зона, отвечающая за сердечно-сосудистую. Сердце прекращает работать, когда отек до него доходит. Но и мое состояние было жуткое. Врачи 25 процентов давали на то, что выживу. Почему на полтора месяца и поместили в медикаментозную кому с искусственной вентиляцией легких. Чтобы организм не перегружать.
Ноги у меня не двигаются вообще, руки — чуть-чуть. Смотрите как. Лицо почесать могу, это главная моя мечта была после аварии!
— Еще о чем мечталось?
— Самому дышать научиться. Избавиться от аппарата, который за тебя это делает. Через трубку закачивает кислород в легкие. Первые-то полгода я вообще ничем пошевелить не мог. Мне тогда рассказывали: если спинной мозг не перебит полностью, остаются частички — они сами будут искать пути. Что-то восстановится. Поэтому руки ко мне вернулись. Но пальцами шевелить не могу. Видите, как выгнулись?
— Одна рука работает лучше?
— Ага, правая...
***
Его судьба со всем ее трагизмом была будто прочерчена кем-то сверху. Слишком много совпадений, чтобы это было случайностью. Все не так просто.
Мы и не думали, что так бывает. Вернее, бывает не только в книжках.
Заговорили о пропущенных голах, которые должны были бы Вене помниться. Но помнилось совсем другое.
— Медали помню! — произнес Мандрыкин и указал глазами на стенку.
Медали висели прямо рядом с ним. Еще бы забыть!
— Трофеи помню, — продолжал он. — Правильно Газзаев говорил: «Вы и не вспомните, сколько вам заплатили за какие-то матчи. Но всю жизнь будете вспоминать медали!» Так и оказалось. Детали растворились.
— Когда-то на сборе вы вышли на второй тайм против «Кельна». ЦСКА проигрывал 0:2. Завершился матч со счетом 1:9.
— Точно, было! Вы бы не сказали — я бы и не вспомнил. Это в Москве всполошились, узнав счет. А мы этот матч забыли через две минуты. Конец сбора, тяжело добирались, черт-те где стадион, слякоть, прямо оттуда в аэропорт поехали. Никакого настроя! Мне гораздо больше запомнилось, как пропускал шесть за ЦСКА.
— Мы такого не помним.
— Я только пришел в ЦСКА, играли в 2001-м против «Зенита». Последний матч Садырина в команде. Проиграли 1:6. Команда в такой яме была после смерти Перхуна! Просто доигрывали сезон — на каждый матч выходили как на каторгу. Садырин чувствовал себя ужасно, каждые две недели мотался в Германию к врачам. Когда возвращался, вот это была картина ужасная. Я в первый раз с таким столкнулся — человек после «химии» будто мертвый. Настоящий труп, зелено-желтый. Одни кости. Потом проходит пара дней, становится лучше. Но после того матча мы Садырина больше живым не видели.
— Это же вас выпустили вместо Перхуна в Махачкале?
— Это был первый случай, когда я заменил Перхуна. Но не последний — лежал потом на том самом месте, где он умер.
— В больнице?
— Да, в Бурденко. Он же неделю там провел. Таких боксов в первом отделении штук пятнадцать. Место номер один в первом отделении — для самых тяжелых больных.
— Мы в шоке.
— Я на этом же месте провел четыре месяца — пока сам дышать не начал.
— Перхуна там вспоминали?
— Вспоминали. Мне даже рассказали, почему он умер.
— Почему?
— Во-первых, кости черепа были тоньше, чем у обычного человека. В момент удара череп треснул, кровь стала поступать внутрь. Если б в Махачкале сразу сделали МРТ, поняли бы — необходима срочная трепанация. Если б вскрыли череп, убрали всю кровь, не было бы никаких последствий. Кровь же давит на мозг!
— Это понятно.
— Просто упустили время. У Петера Чеха травма, как мне говорили, была даже тяжелее. Просто там Лондон, а здесь — Махачкала.
— Хороший был парень?
— Нормальный. Мы подружиться не успели. Я месяц к тому моменту провел в ЦСКА. В последний день перед матчем жили в номере втроем: я, Спартак Гогниев и Серега Перхун.
— Как столкновение Перхуна и Будунова смотрелось со скамейки?
— Вообще ничего необычного! В 2000-м на сборах с «Аланией» играли против минского «Динамо». Точно такой же эпизод, сталкиваюсь с кем-то лбом. Для меня все завершилось тремя швами, для Перхуна — смертью. Я спросил медсестер, которые через неделю отключали Перхуна от аппаратов: «Почему так вышло?» Объяснили. Когда привезли — было поздно спасать, половина мозга умерла.
— Предчувствий тогда не было?
— Никаких. О чем вы говорите? С семьей Перхуна потом общался Сергей Семак. Сразу собрали деньги всей командой, потом выиграли чемпионат — снова собирали. Садырин говорил: «Это третий футболист ЦСКА, который при мне гибнет, — Еремин, Мамчур и Сережа Перхун...» Он жутко переживал.
***
Его маме, чудесной Надежде Михайловне, я рассказывал вполголоса в коридоре, как делали с Веней первое большое интервью. Еще не существовало «Разговора по пятницам», но была рубрика «Персона» в футбольном приложении к «СЭ».
Вениамин приехал к Киевскому вокзалу в белом костюме, на каком-то немыслимом «Мерседесе». Вокруг которого моментально собралась толпа из пацанов. Мандрыкин накрыл для нас, корреспондентов, удивительный стол. Уговаривая попробовать то и это.
Я переходил на шепот, вспоминая все это. Чтобы Веня не слышал в своей комнатушке. К чему терзать воспоминаниями?
Но болезнь что-то отнимает, а что-то обостряет. Слух, как оказалось.
— Всему свое время, — тихо выговорила мама и ушла на кухню. Удерживая слезы перед чужим человеком.
— Там ресторан был отличный! — услышал я из комнаты бодрый, даже насмешливый голос Вениамина. — Бывший муж Кати Лель держал. Свежайшую рыбу доставляли самолетом. Заходить надо было в среду и пятницу, я знал... А потом умер хозяин — и ресторан загнулся.
Мы молчали секунду, другую.
— Вам на работу сегодня уже не надо? — спрашивал меня Мандрыкин. — Футбик посмотрим вместе?
Конечно же, я остался. Снова рассматривал медали над кроватью — лишь бы не сталкиваться с ним глазами. Порой это было очень тяжело. Особенно когда в разговоре зависала пауза.
Развешаны медали были плотно — и вдруг пустота между несколькими. Ощущение, будто одну сняли. Или должна была появиться какая-то, место было заготовлено. Но вот не появилась.
***
Его не забывали. Ребята из ЦСКА заглядывали. Евгений Гинер наизнанку вывернулся, чтобы только облегчить ужас положения своего бывшего вратаря.
Веня бодро рассказывал, как ему помогали. Я все это слушал — и Гинер открывался для меня с новой стороны. Сентиментальной. Впрочем, я догадывался, что он такой.
Заезжали все, кроме одного человека из ЦСКА. Который даже не позвонил ни разу.
Веня не обижался:
— Откуда я знаю почему?
— Кто последним приезжал? — переводил я разговор на темы приятнее.
— Вот недавно заглядывал Ролан Гусев. Часа три-четыре сидели и вспоминали. Еще бы три просидели. Конца историям не было.
— Как у него дела?
— Собирается в Москву перебираться из Марбельи. Чем-то в футболе заниматься.
— Кто еще заезжает?
— В последнее время — Дима Хомич и Вова Кисенков.
— Только-только закончивший играть хоккейный вратарь Евгений Набоков говорил: «Есть только один момент, по которому скучаю, — утренняя раздевалка. Приходишь, болтаешь с ребятами...» У вас есть моменты, по которым тоскуете?
— По самой игре! Еще — вечер после игры, первые часы. Напряжение схлынуло, адреналин получил. Я в ресторан отправлялся, общался с пацанами. «Моим» местом был ресторан «Генацвали» на Остоженке. Там до сих пор моя фотка висит, ребята рассказывали.
***
С ним было очень легко. Если не смотреть на ноги.
Рядом лежала стопка книг — кажется, Веня читал одновременно несколько.
— Вы смотрите телевизор, читаете. Последний яркий человек, которого для себя открыли?
— Алишер Усманов. Просто восхитил меня!
— Это чем же?
— А вы напишете?
— Обещаю.
— Не так давно вдруг звонок, человек из его фонда поддержки спортсменов: «Мы к вам заедем, надо кое-что передать от Алишера Бурхановича. Небольшой презент».
— Лучший презент — конверт с денежкой.
— Так и получилось. Только не конверт, а коробочка. Здорово поддержал. Я потом звоню секретарю: «Как можно поблагодарить Алишера Бурхановича? Может, письмо написать?» — «А я вас сейчас соединю». Очень рад, что смог высказать лично. Я был поражен! Безо всяких обращений, сами вспомнили. Я знал, что он помогает спортсменам, но никогда бы не подумал, что это коснется меня...
— Удивительно.
— А потом узнал историю, как один американец обнищал, выставил свою нобелевскую медаль на аукцион. Усманов выкупил, пригласил человека в Москву и медаль вернул.
— Что вам сейчас нужно? Может, кровать поменять?
— Вообще ничего не надо. Все есть.
— От ЦСКА пенсия вам полагается?
— Ничего не полагается. ЦСКА мне и так здорово помог. Знаю, если будет надо — стоит только позвонить, все сделают. Но если все в порядке — зачем просить?
— Какие-то фильмы смотрите?
— Нет, только футбол. Мне кажется, потом год смотреть на него не смогу. Да и чемпионат России после мирового — тяжело. А вообще-то главный фильм в моей жизни — «Брат» и «Брат-2». Обожаю, готов пересматривать снова и снова. Идеальное кино.
— Недавно лежал в больнице. К пятому дню чуть с ума не сошел. А вы как-то разумную голову сохраняете.
— Я, между прочим, 11 месяцев в реанимации пролежал. Человек привыкает ко всему. Мне люди рассказывали - даже в тюрьме тяжело первый месяц. Потом свыкаешься.
***
Веня, спи спокойно. Ты настрадался в жизни так, что там тебе должно быть легко.
Ты переносил все тяготы с такой простотой, переходящей в безмятежность, что я поражался. Не верил твоим словам и своим глазам. Неужели это возможно — быть счастливым, не вставая с кровати годами?
Это была даже не сила духа, а удивительное открытие по части человеческих возможностей.
Ты был, Веня, не просто отличным вратарем. Ты был одним из самых удивительных людей, которых я встречал в жизни. Ты многое для меня открыл.
Встретившись там, мы еще поговорим. Достанем тот самый коньячок, который так тебе полюбился в последние годы. Посмотрим футбик.