«Возьмите пирожок, Владимир Анатольевич»
Когда-то в наших Мытищах было весело — каждый матч «Атланта» превращался в представление. Пресс-конференции Ржиги чего стоили!
Сейчас объяснения не нахожу: как я мог ходить не на всякий матч? До арены два шага! Это что — лень? Пресыщенность? Уверенность, что так будет всегда?
До сих пор все эти сцены перед глазами: как Алексей Ковалев, забросив ногу на ногу, рассказывает что-то уморительное. Как таскают друг друга за грудки Федор Канарейкин и Милош Ржига. Как подхожу о чем-то расспросить Валерия Брагина, тренера молодежки, — а тот отвечает с оттенком напряжения. С тревогой в глазах. Будто ждет чего-то. Не сразу до меня доходит, что именно, — а думал он наверняка:
— Вот еще один сейчас начнет в Канаду напрашиваться. Эх, вы, корреспонденты...
Да Боже упаси!
Я, кажется, даже высказался на эту тему: мол, не тревожьтесь, Валерий Николаевич. Я вас дождусь с чемпионата мира — и сделаем интервью. Никуда не прошусь.
Брагин выдохнул облегченно. А интервью пришлось отложить — потому что после чемпионата к нему очередь стояла. Это тогда он отыгрался с 0:3, швырял планшет в раздевалке.
Но уж потом поговорили так поговорили: Брагин специально приехал в Мытищи на древнем «Лексусе» со своей «Бабушкинской», сидели одни в каком-то кафе — и официантки вслушивались в наш разговор, пропитываясь уважением...
Эх! Умерла в Мытищах хоккейная жизнь — а как все было бодро, свежо! Лучше, чем в Москве, честное слово.
Смотрел из пресс-центра хоккей Владимир Плющев. На публике расправляющий плечи и даже говорящий каким-то чужим голосом. Живет в нем артист.
Кто-то крался с подносом:
— Возьмите пирожок, Владимир Анатольевич.
— Не надо! — произносил голосом дуэлянта Плющев. Но все-таки брал. Один, другой, третий.
«Кто это?» — «Легенда!»
Даже вратарей тренировали в Мытищах какие-то особенные люди — то Николай Толстиков, предшественник Третьяка в воротах ЦСКА. Это он играл в самом скандальном матче советского хоккея — когда «Спартак» вырвал золото у ЦСКА, а Тарасов увел команду со льда.
А после с вратарями «Атланта» работал Виталий Ерфилов — и вовсе колоссальная фигура в нашем хоккее. Человек, воспитавший Третьяка, Мышкина, Юрия Блинова, Харламова, Лутченко...
Подсаживался ко мне в пресс-центре культурный старичок, спрашивал что-то вкрадчиво. Знакомое лицо! Кто ж это?
— Кто это? — спрашивал полушепотом я Тимофея. Хорошего парня из пресс-центра.
Этот Тимофей умрет прямо на рабочем месте через несколько лет — но уже работая в «Спартаке». Страшно думать. Не знаю, было ему 35? Нет?
А тогда Тимофей ужаснулся моему хоккейному невежеству:
— Ты что! Это ж Юрий Иванович Морозов — легенда!
Тут-то я все и вспомнил. Были в нашем хоккее легендарные капитаны — вроде Игоря Дмитриева в «Крыльях». Которые получали заслуженного мастера в виде исключения — не играя за сборную СССР. Десять лет был капитаном!
Так вот Юрий Иванович в этом смысле даже покруче — установил рекорд Советского Союза: был капитаном «Химика» 13 лет! Мыслимо ли?
...Тогда я, все осознав, подсел поближе. Разговорились о чем-то пустяшном. Довез Юрия Ивановича до метро. Вечером изучал интернет и поражался: боже ж ты мой! Такой человек — и ни единого интервью. Просто ноль. Разве что в программках «Атлант» на три слова — расспрашивал тот самый Тимоха из пресс-центра: «На какой результат можно рассчитывать в поединке с нижегородским «Торпедо»?»
«Рассчитываю на результат положительный», — отвечала легенда.
«Красная Москва»
Такие пробелы надо восполнять — пока не опомнился кто-то другой, не восполнил за тебя. Я позвонил. Уговаривать не пришлось — Юрий Иванович интеллигентно усмехнулся:
— Думаете, кому-то это сегодня интересно?
Я задохнулся от злости на сегодняшний день, такой безразличный ко всему значимому — если уж легенды сомневаются в собственной нужности:
— Еще как интересно! О чем вы говорите!
День был жаркий — и мы отыскали тенистый уголочек возле театра Моссовета.
— Здесь же играла Любовь Орлова, — вспомнил я вдруг. — Приезжала в театр, шла по коридору. Заходила в гримерку. А все уже знали — Любовь Петровна здесь. Только от ее духов стелился по коридорам такой аромат. Французские — а не «Красная Москва»...
Морозов взглянул на меня с чуть большим уважением, чем прежде.
— «Красная Москва» тоже была ничего.
Я достал фотоаппарат — и Юрий Иванович торопливо застегнул пуговицу на рубашке.
Все это было восемь лет назад. А несколько дней назад, в самом конце мая, Морозов умер — и кончину его особо не заметили. Кто отделался даже не некрологом, а сухой информацией — проиллюстрировав той самой фотографией, что сделал я в садике возле театра Моссовета. Других не отыскалось. Да и интервью наше так и осталось единственным.
Судорога и Леопольд
Сейчас все это мне странно. Я перебираю в голове тысячу встреч из прошлой жизни.
Вот, помню, напросился на разговор к старенькому Николаю Эпштейну. Сидели в его квартирке возле «Мосфильма», мазал мне Николай Семенович сырок «Дружба» на черный хлеб.
Все это мне казалось делом обычным — ну, позвонил полузабытому старику. Ну, пришел. Вот Эпштейн сидит напротив. Да-да, тот самый Эпштейн — ну и что с того?
Это позже дойдет: такие встречи — как орден. Буду вспоминать всю жизнь. Возвращаться к деталям. Что-то допридумывать — и в собственные фантазии верить.
А после еще и корить себя, сверяться с Google — вот этот был жив в тех же 90-х, этот и этот. Что ж мне не хватило ума позвонить, заглянуть?
Эпштейн! Какая же глыба, черт возьми!
А тогда, в конце 90-х, все эти легенды были забыты. Никому не нужны. Рады любому корреспондентскому интересу. Даже слегка ошарашены фактом интереса. Прошли через это все — даже Константин Бесков был счастлив звонкам. Говорил и говорил. Попробовал бы я ему позвонить по этому же номеру в 87-м — разговор бы затянулся на несколько секунд...
Тогда просидели три часа — позвонил Николаю Семеновичу только сын Марк.
Тогда я написал что-то вроде «забытая легенда». Кто-то в хоккейной федерации поморщился:
— Как это — забытая? Мы ж ему доплачиваем тысячу рублей к пенсии!
Не знаю, сохранилась ли кассета с голосом Эпштейна. Наверное, где-то лежит. Найти бы, переслушать. Впрочем, читаю написанное тогда — и голос слышу.
— Нас, спортсменов, бросили. Как хочешь, так и живи. У меня Никитин 17 лет в команде отбыл, Юрка Морозов 13 лет капитаном — они же должны что-то в «Химике» получать? Тем, кто в тренеры вышел, полегче. Много таких, кстати... Морозов был одно время тренером, Никитин, Ватутин. Васильев больше всех добился — вот уж от кого не ожидал! Кличка-то Дубский была у него. Не я дал — ребята. Никитина Дедом прозвали — рассказал как-то историю, как дед знакомый в колодец провалился и вытаскивали его. Морозову дали прозвище — как этот кот-то? Который все предлагал: «Давайте жить дружно»?
— Леопольд.
— Да, Леопольд. Николаев, который нынче Уфу тренирует, у меня играл. Я его из Челябинска привез, он был нападающий. Потом защитничком сделал. Отчислил я его, правда. Начал что-то юлить, мутить воду. Отзываю в сторонку после тренировки: «Сережа, вот тебе бумажка. Пиши заявление». Он туда-сюда: «Что такое, Николай Семеныч?» — «Ладно, — отвечаю. — Ты сам знаешь чего». У него кличка знаешь какая была? Судорога.
— Это еще почему?
— Рассказал ребятам, что на одной руке может подтягиваться, — даже показывать не пришлось, кличка сразу прилипла Судорога! Потом он Ярославль тренировал, позвал меня консультантом. Руководство ярославское ко мне втихаря: «Давайте, Николай Семеныч, вы у нас главным тренером станете». «Вы что, — отвечаю, — ополоумели? Человек меня сюда пригласил, а вы — «тренером»!»
— Кто любимый ученик?
— Всех любил! Самое тяжелое было — отчислять. Так с годами и не научился.
Белая «Волга»
Скромнейший Юрий Морозов не только был капитаном-рекордсменом. Еще стал первым советским хоккеистом, отправившимся играть за границу. После — первым тренером, выигравшим молодежный чемпионат мира. Это Морозов, кстати говоря, сменил в «Химике» великого Эпштейна.
Сейчас вспоминаю: пришел Морозов к памятнику Маяковскому с пакетом под мышкой. Я сразу смекнул, что к чему. Что приносят старики на такие встречи. Фотографии!
Значит, я переснял. Значит, где-то все это у меня лежит. Ох, поищу! Помню же, перебирал в этом ворохе одну за другой, и помогал мне ласковый ветерок в саду «Аквариум»...
— В Бронницах у меня дача, — расстелил газетку на лавочке Морозов. — Два часа ехал на электричке.
— Машины у вас нет?
— Да какая машина? Я в Австрии работал — получал 200 долларов. Остальное шло в посольство. На всем экономил. Положен был по контракту обед в гостинице, так я договорился, чтоб деньгами отдавали. Потому что за углом в два раза дешевле кушал. Как-то скопил на «Москвич"-412. Тут же продал, что-то наварив. А «Волгу» мне в Горьком дали. «Торпедо» я тренировал. Заняли четвертое место. Дали белую «Волгу». Для Горького четвертое праздником было — завод даже медали изготовил, вручили каждому.
Но при всем хорошем отношении я остался для этого города чужим. Вот эпизод: я только принял команду и случайно услышал, как знаменитый Скворцов говорит ребятам: «Вот это настоящий тренер!» А на четвертый сезон — спад. Идут ребята по коридору, я чуть сзади. Но слышу, как переговариваются. Тот же Скворцов произносит: «Не тренер у нас, а говно!» Думаю: а давно ли я был для тебя выдающимся? И каждый тренер через такое проходит!
«Лев Яшин, мировая звезда, вынужден украдкой менять деньги...»
Великие оживали, проступали сквозь пелену сегодняшнего дня с каждым словом — и не поймешь, что каждый из этого рассказа давно уж на погосте.
— Годами вас выбирали капитаном, — вспоминал я.
— Рагулина у нас все хотели в ЦСКА увести. Так чтоб у него самого искушения не было, подошел ко мне Эпштейн: «Давай Сашку капитаном сделаем?» Ну, давайте... А Рагулин все равно ушел. Был случай, сверху хотели Никитина назначить — а Эпштейн отбрил: «Ничего не могу сделать, команда выбрала Морозова. Вот листочки, можете проверить». Хоть Никитин — игрок номер один для Воскресенска всех времен. Тоже на Ваганьково. 51-й участок.
Когда-то, давным-давно, я отыскал в Питере на убогом стадиончике «Турбостроитель» Анатолия Зинченко. Первого нашего футбольного легионера. Кажется, прежде он особо о своей австрийской командировке не рассказывал.
Прошло время — перехватили в Москве между двумя самолетами Виктора Нечаева. Первого русского в НХЛ.
Теперь вот я сидел рядом с первым русским в заграничном хоккее — и слушал удивительное. Для меня Австрия всегда была самой сладкой страной на свете — страной-мечтой. Знаю каждый уголочек Вены — откуда угодно дойду без карты до парка «Пратер». Чтоб снова смотреть и не решаться на адский аттракцион. Снова и снова шептать себе самому: «В следующий раз, в следующий приезд...»
А тут вдруг узнаю совсем другую Австрию!
— Что ж вы там не остались, Юрий Иванович? — искренне интересовался я.
— Да вы что! Я был без семьи. Тогда многих тормознули из-за истории с советским невозвращенцем. Мне 32 года, играть да играть. Но в Советском Союзе из спорта выпроваживали. Я стал участником размена: лучшего горнолыжника Австрии забрали в Союз, а взамен отправили меня. Жить в Австрии — мучение для русского человека.
— Вы убиваете во мне мечту.
— Да точно говорю: мучение! Сидим за столом после игры. Рядом хоккеисты с женами. Я пиво выпил, а шницель есть не стал, отодвинул. Все жены смотрят: неужели не буду?
— И что?
— Одна не выдержала, спросила — я отвечаю: не хочу. Остыл уж. Так они как звери на него накинулись, расхватали по кусочку. Ничего себе, думаю, центр Европы. Потом каждый за себя расплачивается. Час сидим, час едим и час расплачиваемся. Потом узнали, что в советском посольстве «Столичная» в два раза дешевле. Меня осаждали, хоть водку и не пьют: «Юрий, купи!» Дашь бутылку, пусть знают русских. И мне с ними жить?
— Ужасы рассказываете. Гости к вам приезжали?
— Как-то на турнир приехали Рагулин, Фирсов и Яшин. Так их поселили в крохотную комнатку вроде купе. Наши посольские тоже отличились: нет бы водочку, так привезли им два ящика пива и ящик кальвадоса. Редчайшей гадости. Фирсов достал пакет воблы, килограмма три. Ощипывал как артист — за секунду. Протягивал Льву Ивановичу чистенькую. До 5 утра с ними сидел, потом уехал. Через несколько часов возвращаюсь — Рагулин спит, Фирсов и Лев Иваныч сидят за столом, будто не ложились. Абсолютно трезвые!
— Чудеса.
— Яшин на меня смотрит: «Мороз, ты советский человек? Как мог в центре капитализма нас бросить? Мы тебя не прощаем!»
— Шутил?
— Конечно. Но сразу не поймешь. Потом просит: «Юр, поменять бы рубли на шиллинги». На Мексика-плац любую валюту мира меняли. Иду и думаю: Лев Иванович Яшин, мировая звезда, вынужден украдкой менять деньги...
«Очухался в раздевалке, надо мной лицо Эпштейна»
Мы забыли о времени. Юрий Иванович, свернув те самые бесценные фотографии в трубочку, дирижировал этим свитком.
Я только успевал фамилию назвать — он подхватывал. Сопровождал чудесной историей.
— Рагулин, Иванов — все из вашего «Химика»...
— Мои друзья!
— Так-так.
— В 2003 году сижу с ними на матче ЦСКА. Игра такая — хоть плачь. Поворачиваюсь к Рагулину: «Саш, ты в этот хоккей сыграл бы?» Он взглянул: «В такой? Не-а, не сыграл бы...» Тут Эдик вмешался: «А что в него играть-то? Вот я бы — легко!»
— Почему?
— У Эдика вся игра — сила, жесткость. Он где угодно борьбу найдет. А Рагулин привык к хоккею интеллектуальному. Между прочим, это мы в Воскресенске первыми стали и атаковать впятером, и защищаться. Тарасов говорил: «Вот манд...шки воскресенские, как прицепитесь, так и не отвяжетесь!»
— Под шайбу ложились?
— Первым стал ложиться наш Толя Ватутин. Подсмотрел у канадского защитника в 56-м году. Но боль страшная, защиты на теле почти никакой. Играем с Горьким, мне шайбой в голеностоп! Ой-ей! Матчи спаренные — чтоб назавтра выйти, я вместо холода рану горчичниками обложил, всю сжег. А вскоре уже в глаз шайбой закатали.
Как-то Сеглин судил — так выгнал меня с площадки. Чтоб я на льду сознание не потерял. Плечо вылетало. Боль ни с чем не сравнить. Я зубы сжал, разок сам себе вправил. А оно снова вылетает!
— Больнее не было никогда?
— В 56-м Сологубова почти обыграл — не знаю, куда он мне дал. Но отключился я от самого удара, а не от падения на лед. Очухался в раздевалке, надо мной лицо Эпштейна. Я отбросил перчатку: «Больше в ваш хоккей, Николай Семенович, играть не буду!» — «Да ладно тебе, Мороз...»
— В Сологубове и метра восьмидесяти не было. А силы невероятной.
— Это точно. В последние годы работал сторожем в высотном доме. Встречались: «Юр, бутылочку купи...» Сидим, разговариваем. За ветеранов его возили. Играть он не играл, людям Сологубова достаточно было увидеть. Махнет рюмочку перед игрой: «Ну ладно, ребята. Настроились! Вперед!»
«Болельщики наверху поддавали, тут же мочились — а на нас все капало...»
От старого воскресенского дворца ничего не осталось. Я думал, пустырь. Оказалось, нет.
— Сейчас корт на этом месте, — улыбался грустно Морозов. — Знаете, какие у нас раздевалки были? Деревянные! Болельщики наверху поддавали, тут же мочились — а на нас все капало сквозь дерево. Это уже высшая лига, с ЦСКА играли!
— Лед в Воскресенске подтапливали — чтоб игроки ЦСКА быстро не бегали?
— Мишаков эту глупость сказал. Подхожу: «Женя, что ты придумываешь?» — «Для дела...»
— И минуту на табло не гоняли?
— Вот это было. Только не минуту, а пять секунд. Новый-то дворец в 65-м открылся, а до этого на воздухе играли. Трибуну наращивали, чтоб четыре тысячи человек влезало. Это подвиг, что Эпштейн с таким говнецом, как мы, медали брал. Московское «Динамо» обходили!
— Медали сохранили?
— Одна точно сохранилась. Но еще дороже значок заслуженного мастера спорта. В 70-м году дали троим капитанам за верность клубу — Дмитриеву из «Крыльев», Цыплакову из «Локомотива» и мне. На юге ребята газету открывают — кричат: «Мороз, новости!» Для тех лет — уникальное событие. Это сейчас заслуженных миллион.
Кассета с порнографией
Через тот «Химик» прошли настоящие звезды — чтоб понять ценность 13-летнего капитанства нашего героя.
— Меня куда только не звали! Меня сначала в Ригу, потом в «Динамо». В 62-м отправился к Чернышеву на решающий разговор, дошел в Центральном Совете до второго этажа — постоял, подумал... И назад. Была, как ни смешно, верность Эпштейну.
— Бывало, что Эпштейн привозит в команду бревно бревном — а через год не узнать?
— Совсем уж бревна не привозил, но средних — постоянно. Как вратаря Зубарева. Мы понять не могли: зачем? А тот вскоре стал вторым-третьим вратарем Союза!
— А Пашков?
— Пашков вообще уникум. Такой реакции не видел ни у одного вратаря мира. Как-то 0:0 с ЦСКА сыграли — те не знали, куда Пашкову бросать. И комментатор один из лучших. Но характер уж очень индивидуальный... Мы в одном доме живем.
— Общаетесь?
— Здороваемся.
— Владимир Васильев казался редким здоровяком.
— Мне сказали, что умер, — я не поверил. На даче поднял тачку — какой-то сосуд в горле разорвался.
— Другой ваш одноклубник, Сергей Николаев, как-то показал мне кассету...
— Ой, можете не продолжать. С порнографией?
— Нет, с лучшими голами советского хоккея. Искал, вошел ли его гол Третьяку с середины площадки.
— Был такой гол. Кажется, я ему передачу отдал. Серега щелкал как из пращи. Ему только под правую накати. На одной руке подтягивался — так мы его Судорога прозвали. Защитник был удивительный: напорет, исправится, и тут же еще раз напорет.
— Милое у вас было предположение насчет кассеты.
— Встречаемся уже тренерами, он работал с Ярославлем. Заканчивается раскатка, окликает: «Юрий Иваныч, пойдем, я тебе лучшие голы покажу!» Сели у него в тренерской. Кофе налил, ставит кассету — жуткая порнография! Смотреть невозможно!
— Не досмотрели?
— Ну, говорю, Серега, порадовал так порадовал. Всю жизнь мечтал вот именно это увидеть. Смеется...
— Еще какие прозвища помните?
— Меня Леопольдом звали. Всех мирил: «Ребята, давайте жить дружно». Это еще доброе прозвище. В хоккее могли такое наклеить, что держись.
«Обнаглевшие дети, засранцы!»
Вспоминали и Эпштейна, куда ж без него. Я слышал миллион историй про Николая Семеновича — что не рассказал мне он сам и сын Марк, дорассказывали другие. Но вот эту, прекрасную, услышал впервые.
— Как-то выходим втроем из Центральных бань — я, Эпштейн и Рагулин. Идем по улице Горького, мимо театра Ермоловой. Эпштейн посередине, что-то рассказывает, жестикулирует... А навстречу — поддатый чудак. Прямо на нас. Эпштейну бросает: «Ну ты, еврей. Что руками размахиваешь?» Моргнуть не успели — Николай Семеныч развернулся, как засадил ему! Ни слова не говоря!
— Улетел?
— Ногами кверху. Мы с Рагулиным Эпштейна за плечи: «Николай Семеныч, пойдем...» Метро рядом — туда нырнули. Вот такой у Семеныча характер. Слышали б вы его установки! Чувствует — не поняли: «Ну вы, обнаглевшие дети! Я вам по-русски говорю, засранцы!»
— На вас он был обижен.
— Знаю. Общаться со временем мы стали, но без прежнего тепла. В интервью мою фамилию обходил. А было вот что. Команда играла не очень, но Семеныча не «плавили». Вот бывает — не играется, и все. Меня вызывали в ЦК партии к Бушуеву, главному по химической промышленности: «Хотим поставить тебя главным тренером» — «Я не готов!»
— Могли бы резко отказаться.
— В таких кабинетах нельзя резко отказываться. Дороже обойдется. Сказал: «Я подумаю». Прямо оттуда поехал к Эпштейну: «Хотят меня поставить вместо вас, Николай Семеныч». — «Да пошли они на х!!!» Ему трудно было поверить, что 23 года тренировал — и вдруг уволят.
Время спустя снова вызывают в ЦК, уже мои желания никого не интересуют: «Предстоит тяжелый выезд. Эпштейна мы отстраняем, принимай команду».
— Выезд-то удался?
— Все три матча выиграли — у «Сибири», Свердловска и Челябинска. Возвращаемся — обыгрываем в Воскресенске «Крылья» с Кулагиным!
«Хомутов над чехами издевался»
Это большая удача — разговорить тренера молодежной сборной. Который помнит всех их, великих, совсем пацанами. Как чудили, как ошибались. Как выигрывали в одиночку матчи.
Я обожаю тренеров молодежной сборной. Вот таких, как Морозов. Только подкидывай имена — сами все вспомнят.
Я имена из той молодежной сборной СССР, которую тренировал Юрий Иванович, выписал на листочек.
— Мышкин у вас играл вроде?
— Мышкин вытащил чемпионат мира!
— Это как же?
— Играем со шведами, к третьей минуте — 0:2! Что делать? Сажаю Новикова, выпускаю Мышкина. Заканчиваем 5:2. Билялетдинов две забил. Прямо от борта щелкал, у меня из-под носа. Недавно спрашивал его — помнит!
— Билялетдинов тоже считался большим талантом?
— Очень самоотверженный — но оснащение среднее. А Вася Первухин — и самоотверженный до безумия, и хоккеист уникальный!
— Кто считался гением?
— Андрюха Хомутов. Над чехами издевался. А у тех вся оборона в первую сборную перешла. Порой я понять не мог, как он или Крутов забивали.
— На том чемпионате мира было серьезное ЧП.
— С канадцами дрались команда на команду. Счет 8:0, чувствую — те обозлились. Начали втыкаться. Выпущу-ка от греха не ведущее звено. Забили девятую, тут канадцы рассвирепели. У них народу на льду оказалось в два раза больше — одно звено ехало на смену, другое уже выскочило. Пятеро против десятерых. Ну и наши все высыпали... Хатулев ярко себя проявил в драке.
— А досталось вам.
— От Бориса Майорова: «Распустили вы команду, Юрий Иваныч...» — «Борис, а ты что на моем месте сделал бы?» Он до сих пор шутит, меня увидев: «О, самый грубый игрок!» Борис, конечно, в истории «Спартака» хоккеист номер один.
Мало кто знает, что в те годы весь наш хоккей мог погибнуть. Первая сборная и молодежная летели из Нью-Йорка. Экипаж советский. Над океаном попали в страшную грозу — шаровая молния ударила в самолет! Трясло так — не знаю, как крылья не отвалились. Все с жизнью простились. Приземлились вместо Москвы в Ленинграде. Летчик вышел: «Ребята, мы все в рубашках родились». До дома поездом добирались.
— С Бобровым близко не пересекались?
— 65-й год, мной и Борисовым укрепили «Спартак». Тот в Швейцарию собирался. Тренером у них Бобров. Прихожу в раздевалку и вижу: у Боброва на ногах мышц нет вообще. Еще и перевязаны все. Я-то его могучим помнил! Выходим на тренировку — ставит десять шайб. До ворот метров восемь. Десять раз бросает Зингеру — семь голов, по «девяткам»! Думаю: может, в клюшке дело? Присмотрелся — у Боброва клюшка как лопата, здоровый крюк, даже не загнутый. Таким вообще в ворота сложно попасть.
— Играть Бобров не вышел?
— Вышел. Забивал больше всех молодых, по пять штук...
Могучие, добрые старики
Я звонил Морозову время от времени. Поздравлял с юбилеями. Просил какие-то телефоны.
— Секундочку, секундочку... — радовался возможности быть полезным Юрий Иванович.
Все отыскивал.
Мне жаль уходящее поколение могучих, добрых стариков. Ушли почти все. Стариками вдруг стали те, кого я помню без единого седого волоса.
Кажется, мы говорили вчера — а сегодня уж на всю Москву осталось десять человек, помнящих живого Боброва. Ну, двадцать.
Как жаль.