«Это была гражданская казнь!» Гениальный шахматист чуть не стал врагом народа в СССР из-за 0:6 от великого Фишера
Голышак вспоминает
Как говорил прекрасный Леонид Трахтенберг: «Лежу, работаю...»
Вот и я так — лежу себе, работаю. Вяло листаю файл на будущего героя «Разговора по пятницам». А фоном телевизор — «Вертинский» по Первому.
Нет-нет, да и брошу взгляд: надо ж, как воссоздали атмосферу-то! Мило! Вот раздетые женщины на экране в синеватой дымке. Что безусловный плюс любому кино. Ай да Дуня Смирнова.
Да и Вертинский прекрасен. Если представлял его себе молодым — то как раз таким.
А я представлял! Да и слушал — что его самого, что волшебно перепевших те странные песни Богушевскую с Александром Скляром. Даже Жеглову за роялем все удалось: «Вы, кажется, потом любили португальца...»
Задумался. Вспомнил что-то. Думаю: а ведь я в одном рукопожатии от живого Вертинского!
Как странно, как невозможно все это.
Казаченок
Это было... Страшно подумать, сколько лет назад это случилось — десять? Пятнадцать?
Были еще живы великие стариканы — что в Москве, что в Петербурге. Что останется укором навсегда. Не до всех дотянулись в «Разговоре по пятницам». Не ко всем успели. А гоняясь за дедами из волшебных сказок, упускали и тех, кто помоложе — так ускользнул от нас великий рассказчик Владимир Казаченок, например. Теперь уж до встречи на том свете, будет время наговориться.
Помню ведь, как сидели в какой-то футбольной школе на ленинградской окраине, разговаривали с Серегой Дмитриевым. Час не поздний, а за окном темень. Кажется, она была и с утра. Но разговор клеится — и плевать на этот тяжелый монохром.
А по коридору шел пижонской походкой Казаченок, недавний любимец этого города. Про которого барышни конца 70-х напевали: «Я хочу ребенка от Володи Казаченка...»
У лучших футболистов этого города может быть вырезано сколько угодно менисков, но походка останется той же. Сколько ж обаяния в этом барстве! Как я люблю все это.
Казаченок подошел к нам. Склонившись, насколько позволил живот, приобнял Дмитриева. Бросил что-то шутливое. Протянул широченную ладонь нам с Кружковым.
«Какой роскошный человек», — думали мы тем же вечером. А может, сочинить наскоро вопросы, раздвинуть как-то встречи с героями да и напроситься к нему, бывшему капитану «Зенита»?
Подумали-подумали, да и решили — в следующий раз. Еще успеем. Казаченок молодой, торопиться некуда. Пусть идея настоится! Да еще и готовимся так тщательно, что стали рабами всех этих досье, истлевших заметочек, предыдущих интервью за целую жизнь. Колом сидит в голове: если «наскоро» — значит, халтура...
Идея-то настоялась, а Казаченка уж нет. Кто бы мог подумать, что все обрубится так внезапно.
Хороший урок — не отталкивай то, что идет в руки. «Потом» может и не случиться. Все как с диковинами за окном автомобиля. Едешь себе, едешь. Видишь что-то — и лень останавливаться: «Ладно, на обратном пути...»
Никогда еще ко мне не возвращалось то, что было оставлено на обратный путь. Плетешься то в темноте, то другой дорогой.
0:6
А герои той нашей командировки были удивительные. Вспоминаю — сам себе завидую.
Вот переходит Каменноостровский проспект чудесный дедушка. Замечаю издали — толпа юных огибает, обтекает эту фигуру в курточке мышиного оттенка. Знать не знают, что это один из гениев ХХ века. Скажи — не поверят!
Дедушка, который спешил нам навстречу, — один из лучших пианистов страны. Но знали его в Советском Союзе как блестящего гроссмейстера. Чья карьера едва не оборвалась самым непостижимым образом — ехал побеждать американского гения Бобби Фишера в матче за звание чемпиона мира. О чем и сообщил перед самолетом советским газетам.
Но привез домой 0:6 — проиграв шесть партий из шести!
Фишер
Марк Евгеньевич смотрел на часы: не опоздал ли? Жал руку с теплотой, на которую только способен ленинградский интеллигент. Проживший изящную жизнь, полную приключений.
Нынче, годы спустя, все это и воспринималось как волшебное приключение юности — Тайманов даже поражение от Фишера полюбил всем размягчившимся от прожитого сердцем. Мы с Кружковым расспрашивали, а он рассказывал с мягкой улыбкой. О чем хотите!
Люди из книжек нашей юности оживали тенями по стенам, отблесками пламени свечи. Эти люди, казалось, даже прислушивались откуда-то с небес. Как умерший годом раньше Фишер.
Я слушал, открыв рот. Боялся пропустить хоть слово. А Марк Евгеньевич, отломив печенюшку, рассказывал то, что рассказать мог только он.
Фишер, косматый старик с поздних снимков, укрывшийся в Исландии от всего мира, обращался вдруг в чудесного юношу. Со светом гениальности в глазах.
— Он ведь даже школу не окончил, — произносил Тайманов.
Со стариком это как-то не вязалось. Со скуластым мальчишкой — вполне.
Тайманов замолкал, глядя куда-то за окошко. Откуда вплетал трамвай свой глупый звон в наш разговор. Да какой разговор!
— Школу?! — чуть запоздало недоумевали мы.
— Школу-школу, — встряхнулся гроссмейстер. — Уверен был, что школьные годы — потерянные. Способные только отвлечь от шахмат.
— Вы с юности его знали? — аккуратно подбирались мы к главной теме.
А главная тема известно какая — как же вы так ***, Марк Евгеньевич?
Хитрый Тайманов все чувствовал и понимал, но посильно подыгрывал.
— Ему было лет шестнадцать. Познакомились в Буэнос-Айресе. Бобби произвел довольно странное впечатление. С каждой встречей это «странное» усиливалось. У всех же есть какие-то интересы в жизни, кроме работы, правильно?
Тайманов взглянул на нас столь беззащитно, что пришлось кивнуть с избыточным жаром. Есть, есть!
— Алехин — яркий адвокат, Капабланка — дипломат, Эйве — доктор математики, Ботвинник тоже доктор наук, — подкреплял теорию гроссмейстер. — Только у Фишера, кроме шахмат, не было ничего. Мне казалось, он изучил все, что писали об игре! Журнал «Шахматы в СССР» зачитывал до дыр!
— Невероятно.
— Еще феноменально — Фишер помнил все партии, которые играл десятью годами раньше. Фанатик!
— Судя по журналу, понимал по-русски?
— Говорили мы на сербском. Я часто бывал в Югославии, а он там иногда жил. В молодости женщины Фишера вообще не волновали. Позже в Венгрии у него были встречи с одной шахматисткой. А я стал свидетелем его увлечения ленинградкой. Звали ее Полина. Приехали в Будапешт большой компанией на юбилей Лилиенталя, эта Полина с нами. Фишер тоже жил в Будапеште. Полина по-английски не говорила и попросила мою жену быть переводчиком. Надя пошла на их свидание, а девушка опаздывала. Полчаса Фишер просидел на скамеечке с моей супругой. Спросил: «Играете в шахматы?» Едва узнав, что не играет, Бобби потерял к ней всякий интерес. Он не был в курсе, что Надя — моя жена. Даже приударить не пытался — сразу уткнулся в маленький переносной телевизор, который носил с собой. Разговора толком не получилось. А время спустя вдруг позвонил мне в Ленинград: «Марк, я узнал, что Надя — твоя жена. Поздравляю».
— Как сложилась судьба этой Полины? — заинтересовались мы. Вот бы найти тетушку.
— Поскольку она рассталась с Фишером — очень счастливо, — сухо ответил Тайманов. Как-то мы уловили, что развивать тему не стоит.
Сейчас жалеем. Быть может, живет бабушка где-то на Васильевском острове. Выходит из парадного, покупает булку.
Никто не знает о волнующих штрихах биографии. Не шепчется вслед. Да и сама она не очень-то во все это туманное верит. То ли было, но не с ней, то ли не было вовсе.
КГБ
Причуды больших шахматистов — та еще тема. Один Ботвинник чего стоил. Какой юмор, какие подтексты. Вы же помните историю с Каспаровым? Не помните? Ну что вы!
— Вот Гарик отказался от фамилии отца, а был бы Вайнштейном. Взял мамину. Я тоже так мог, но не сделал, — заметил Ботвинник на встрече с почитателями.
— А у мамы вашей какая фамилия? — заинтересовался кто-то.
— Рабинович, — ответил Ботвинник вполне невозмутимо.
Все это мы помнили — и тонко вплели Ботвинника в расспросы о Фишере. Припомнив историю с Рабиновичем.
— Ха! — рассмеялся Марк Евгеньевич. — Это ведь правда. А Михаил Таль заметил на все это: «Гарик настолько сильно играет в шахматы, что вполне может выступать под своей фамилией — Вайнштейн...»
— Так еще забавнее, — одобрили мы услышанное. — Говорят, Ботвинник был подозрителен. На уровне Фишера.
Мнение эксперта не заставило себя ждать.
— Ботвинник был подозрителен, — поднял палец Тайманов. — А Фишер — маниакален. Искренне верил, что КГБ собирается его устранить. Список его врагов выглядел так: евреи, большевики и КГБ. Притом что его мать была крайне религиозной еврейкой. Я давно убедился: главные антисемиты — евреи... Фишер был невероятно капризным. Забавно вышло с нашим матчем — сначала Бобби предложил играть в библиотечной комнате университета. Чтоб никаких зрителей.
— Не переносил?
— Да. А для Таля, допустим, зал был очень важен. Чувствовал реакцию. Я тоже создан для игры на сцене. Поэтому играть с Фишером в комнате желанием не горел. Тогда отыскали небольшой зал, который его худо-бедно устроил. Я, как и многие, сделав ход, вставал и бродил по сцене. А Фишер от этого закипал! Пожаловался югославскому судье. Тот ко мне: «Вообще-то ваше право, но Фишеру это мешает».
— Что ответили?
— Меня, говорю, Фишер тоже раздражает. Когда думает — трясет коленками. Договоримся так: он прекращает тряску, а я буду гулять за сценой. И Фишер согласился!
— Читал он вашу книгу «Я был жертвой Фишера»?
— Я отослал ее Бобби по почте. Потом звонил, благодарил. Сказал, что все понравилось, попросил выслать еще парочку экземпляров. Недавно на аукцион выставили библиотеку Фишера. Наверное, среди множества книг есть и моя.
— Призовой фонд вашего матча был крошечным?
— Да. Победитель получил две тысячи долларов, проигравший — одну...
«Враг народа»
После тех 0:6 уважаемый гроссмейстер едва не стал врагом народа. Сейчас и не поверить, что такое возможно было в относительно вегетарианские годы. Это ж не команда ЦДКА 52-го.
— Да вы что! — воскликнул Тайманов и даже привстал. — Это было на уровне гражданской казни! На самом верху задумались: а не провокация ли это? Может ли советский гроссмейстер проигрывать с таким счетом? Политическая акция! Предательство!
Мы молча качали головами. Силясь представить себя на месте Марка Евгеньевича. Не очень-то получалось. Где он — и где мы?
Но знали и другое — поражение поражением, а на таможне у возвращающегося в Союз Тайманова нашли контрабанду. За нее и зацепились.
— Нашли книжку Солженицына. Это было.
— Запрещенного?
— Да никаких запретов не было! Солженицын еще жил в СССР на даче у Ростроповича. Его раскритиковали, но санкций не было. Начальник таможни мне сказал: «Если бы вы, Марк Евгеньевич, поприличнее сыграли с Фишером, могли бы привезти хоть полное собрание сочинений Солженицына. Я бы лично вам его до такси донес». Потом Ростропович меня увидел — произнес: «У Солженицына крупные неприятности. Нашли книгу Тайманова «Защита Нимцовича»...
Письма
Изнуренные шахматными беседами, мы с радостью накинулись на все вот это. Литературное, музыкальное, парящее.
— Недавно перетряхивал стол, — с готовностью переключился на новую волну Тайманов. — Нашел несколько писем. Одно от Ботвинника. Чудом сохранилось. Приглашает меня в помощники на матч 48-го года, в котором выиграл чемпионат мира. Трижды оговаривается, что об этом никто не должен знать. Все-таки подозрительность — его черта. Но главное — наткнулся на письмо Давида Ойстраха, выдающегося скрипача и большого поклонника шахмат...
Мы замерли. Переглянулись.
Тайманов отодвинул стул, закинул ногу на ногу. Наслаждаясь эффектом. А это было лишь начало — день заиграл новыми красками.
— Как-то играли с ним в быстрые шахматы, а закончились наши встречи неожиданно. Ойстрах победил и хлопнул ладонью по столу: «Все, Маркуша, больше не играем. Хочу остаться победителем».
Мы помолчали. Тайманов с задумчивостью крутил кофейную кружку в руках. Рассматривая, как ляжет гуща. Бесспорно, что-то от этого зависело.
Черчилль
— Я бы пригласил вас к себе. — Марк Евгеньевич кивнул в сторону дома по ту сторону Каменноостровского. — Но у меня дети маленькие.
Про репродуктивные подвиги гроссмейстера мы были наслышаны. Как и все люди доброй воли.
— А показать вам есть что, друзья мои...
«Друзья мои» прозвучало как «милостивые государи».
— Что? — переспросили из деликатности. Предполагая долгий и не самый яркий рассказ.
Но Тайманов зашел с козырей:
— На память от Фиделя Кастро остались шахматы. А от Че Гевары — фотография, на которой написал: «Моему другу Марку от Че». С Че Геварой мне было попроще.
Ну кто, кто еще в этом миллионом городе мог такое произнести в ХХ1 веке — «с Че мне было проще, чем с Фиделем»?!
— У нас были общие интересы, — продолжал Тайманов, не замечая нашего восторга. — Че обожал шахматы. А Фидель играл посредственно. Мне больше запомнились его выступления перед толпой. Говорил по три часа с таким жаром, что даже меня пробирало изнутри. По ходу турнира Фидель пригласил шахматистов на фабрику сигар. Я увидел, насколько это мерзкое зрелище, когда табачные листья скручивают и смачивают слюной. Там же познакомился с мастером, который всю жизнь делал сигары Черчиллю. Я ведь и с Черчиллем разговаривал...
Из моей груди вырвался тяжелый вздох, похожий на стон. Дает же Боженька кому-то цветастую жизнь. Почему не мне?
— О чем говорили? — сохранил хладнокровие коллега Кружков, пока я попусту терзался.
— В голову не пришло ничего умнее, чем подойти с самыми пошлыми и традиционными вопросами — насчет сигар и коньяка. Черчилль сразу погрустнел: «Пью армянский «Двин», курю гаванские «Ромео и Джульетта». Сейчас Черчилля расспросил бы о другом. Повезло мне на встречи с людьми.
— Это называется «повезло»? — очнулся я.
— Причем с детства, — не расслышал иронии Тайманов. — Мне было лет девять, когда отдыхал с родителями в Ялте. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова увидела меня и предложила несколько дней погостить у нее на даче. В том самом доме, где жил Антон Павлович. Я мало что понимал. Но облик ее память сохранила навсегда. Очаровательная женщина, великодушная...
Кладбище
Мы заказали еще кофе. Официантка покосилась на диктофоны, на рассказывающего старика. Призадумалась — и не узнала. В ту пору город над вольной Невой и Эдуарда Хиля узнавал от случая к случаю.
— Мне жутко заходить на кладбища, — выговорил Тайманов отчетливо.
Тут же вспомнилось: двумя неделями раньше приехали мы к престарелому футболисту, звезде 60-х. Тому сильно нездоровилось.
— Есть место, куда вы еще не добрались, но обязательно попадете? — вымолвил доверчивый Кружков, поправляя указательным пальцем очки.
Ничего такого Кружков не имел (я надеюсь) в виду, совсем напротив — предположил для персонажа долгую жизнь. Полную путешествий и приключений.
Но случившаяся неподалеку дочка героя бросила негромко:
— На кладбище.
Мы покраснели, а ветеран внезапно обрадовался, приподнялся на подушках и подтвердил:
— Хе-хе. На кладбище!
Но с Марком Таймановым кладбищенская тема всплыла не столь игриво. Совсем напротив.
— В Москве на Новодевичьем просто оторопь берет — вот Юрий Олеша, мой товарищ, вот Ойстрах, Габриловичи... Думаешь о том, о чем не хотелось бы. Что скоро в дорогу.
— Вам-то не скоро, — утешили мы как могли.
Тайманов посмотрел с печальной иронией. Вздохнул.
— Как с Олешей познакомились? — неестественно бодрым голосом уточнил я, выпутываясь из тоски.
— Мы часто пересекались в Москве. Был уютный ресторан в гостинице «Националь». До сих пор перед глазами картина. Олеша стоит подшофе, неподалеку кто-то в мундире. Олеша — ему: «Швейцар, машину!» — «Я не швейцар, я адмирал». — «Тогда катер...»
Вертинский
— Прекрасная история, — с глупой снисходительностью поощрили мы талант рассказчика.
— Это очень напоминает мои встречи с Вертинским... — будто не услышал Тайманов.
— С Вертинским?! - охнули мы в унисон.
Вот это люди, вот это жизнь. Непостижимо.
— С Вертинским, — устало подтвердил Марк Евгеньевич. — Мы прогуливались по Рижскому взморью, захаживали в кафе «Лидо». Он потягивал коньячок, рассказывал смешные истории. Однажды на сцену выскочил какой-то энтузиаст: «Дорогие друзья, среди нас великий русский шансонье Александр Вертинский. Попросим его спеть!» Александр Николаевич покраснел, разозлился. Поднялся и громко сказал: «Дорогие друзья, среди нас наверняка немало зубных врачей. Но никому не приходит в голову просить их сейчас поставить пломбу. Почему же я должен петь?» Вертинского я видел за полдня до смерти...
Мы даже не в силах были переспросить — где именно. Сидели завороженные всем услышанным. Олеша! Вертинский!
— Столкнулись мы на углу Невского и Садовой, — произнес Тайманов так буднично, будто случилось не далее как вчера. — Вечером предстоял концерт в Театре эстрады. Он пригласил: «Приходите! Кто знает, сколько еще буду петь?» Я собирался пойти, но позвонил администратор Вертинского: «Концерт отменяется. Александра Николаевича больше нет».
Рукопожатия
Мы провожали Тайманова до подъезда. Я, не увлеченный еще в ту пору фотографией, достал какую-то простенькую камеру, помещавшуюся в кармане.
Марк Евгеньевич, обернувшись, улыбнулся — не отрывая руки от двери. Та фотография стала прощальной — и, если вспоминаю тот разговор, тот прекрасный день, смотрю на нее. Душе становится чуть теплее.
Однажды приеду в этот город. Подойду к тому подъезду, дотронусь до дверной ручки. Подержусь чуть-чуть.
Через годы будто заново пожимая руку старенького гроссмейстера. А через него — пропитываясь теплом прикосновения к руке Фиделя, Черчилля, Че Гевары, Олеши и Вертинского. Бобби Фишера, наконец.
Черт возьми, как приятно сознавать — между мной и Вертинским одно рукопожатие...
***
Прекрасный гроссмейстер Тайманов мог бы жить и сегодня — со своим-то жизнелюбием. С такой радостью под боком, как маленькие дети.
Но ушел в конце ноября 2016-го 90-летним. Ровно пять лет назад.
Я знал — как-то нелепо. Подробности рассказал Эрик Серебренников, легендарный режиссер ленинградского телевидения.
Встретились однажды — вспомнили в том разговоре, кажется, всех чудесных ленинградцев. Ну и Марка Евгеньевича, разумеется.
— Марк Евгеньевич очень любил женщин... Он поучаствовал у меня в опросе: «Сколько партий было, когда чувствовали, что вашей рукой руководит Господь Бог?» Тайманов назвал три. А Каспаров ответил: «Четырнадцать. Может, пятнадцать». Но неважно. Тайманов — личность уникальная! Едва не стал чемпионом мира, а записи его концертов вошли в сборники великих пианистов ХХ века. Умер в 90 лет, до последнего дня сохраняя ясный ум, прекрасную память. Врачи загубили!
— Что случилось?
— Был в полном порядке, ни на что не жаловался. Вдруг почувствовал дискомфорт в районе живота. Вызвал врача. Тот ничего не понял. Вызвал второго — то же самое. Дней через пять Марку Евгеньевичу посоветовали съездить на обследование в больницу. Но и там никак не могли установить диагноз. Тянули, тянули. Кончилось тем, что лопнул желчный пузырь. Все.
Другие материалы рубрики «Голышак вспоминает»
«В день гибели Виталика видела плохой сон». Роковой обрыв героя грузинского футбола Дараселии //
На этом легендарном московском стадионе били «Манчестер», «Севилью» и «Монако». Сейчас его крушат экскаваторы //
Русский Винни Джонс. Уникальный защитник «Локомотива» и «Спартака» — таких сейчас уже не делают //
«Играли так, что «Динамо» умоляло нас на ничью. В Киеве!» Не стало автора главной сенсации советского футбола
