«Сутки после матча «Спартак» — «Сочи» были адом». Большое интервью судьи Казарцева
Полгода назад мы впервые встретились с Василием Казарцевым во время судейского сбора перед стартом сезона-20/21. В первом туре Казарцев получил назначение на статусный матч «Спартак» — «Сочи».
Что произошло дальше, вы знаете.
— После того комментария все началось. Сева, теперь я знаю, кто во всем виноват, — шутит Казарцев.
— На самом деле я немного винил себя. Тот материал добавил эмоций после матча.
— Все уже более-менее улеглось, после этого были другие моменты. Любое мое упоминание по этому матчу даст эффект красной тряпки для быка. Красный цвет тут ни в коем случае ничего не означает.
Надо ли возвращаться к тому эпизоду? Он уже случился, он описан вдоль и поперек. Высказывался о нем в эфире «Матч ТВ». По прошествии полугода не могу сказать, что мое мнение как-то кардинально поменялось. Все, что говорил тогда в эфире, так считаю и сейчас.
— Тогда вы сказали, что это была не очевидная ошибка.
— Видите, у вас такое восприятие. Вы услышали вот это.
— Услышал ваше признание, что ошибка была, хотя многие нет. При этом вы все-таки сказали, что были основания для назначения пенальти и, соответственно, для того, чтобы ВАР занял вашу сторону.
— Да, я так говорил, но сейчас немного о другом. На вашем примере интересно понимать, как каждый человек по-своему слышит информацию, которую говорит другой. Возможно, я высказался витиевато, и каждый воспринял это в своем ключе. Вы услышали, что я признал ошибку. А кто-то услышал, что я сказал, что основания для пенальти были и ошибки нет. Истина, как всегда, где-то посередине.
В футболе и судействе много пограничных зон. Все решают нюансы и детали эпизода, которые на поле бывает сложно оценить за долю секунды. Я конкретно ответил на вопрос?
— Нет, я хочу все-таки понять...
— На протяжении полугода многие ваши коллеги, болельщики и друзья пытаются вытащить из меня конкретный ответ: да или нет, признаю или не признаю, виноват или не виноват. Не получится этого сделать. Может быть, внутри меня есть то, что я хотел бы сказать, прибившись к одной стороне в этом вопросе, но это будет необъективный ответ.
— Хорошо, тогда просто ответьте: правильно ли я вас понял или нет. В эфире вы сказали, что было больше оснований для того, чтобы продолжить игру, а не назначать пенальти. Получается вы признали, что ошиблись?
— Я не признал, что был абсолютно прав.
«Поведение Тедеско удивительно и приятно»
— Как вы согласились на тот эфир?
— Я не противник интервью. Да, это не стоит делать на эмоциях, по горячим следам. Это шанс быть услышанным. Правда, иногда то, что ты говоришь, не совпадает с мнением людей, и они сразу начинают думать, что ты врешь. Благодарен РФС и департаменту судейства, что они предоставили возможность всенародно высказаться, мне нечего было скрывать.
— Я это не разделяю, но многие ждали от вас в эфире извинений.
— Я делаю свою работу на поле, принимаю решения в кратчайшие сроки, а прав я был или нет, решают другие инстанции. Если кто-то считает, что судья после каждой ошибки должен ходить и извиняться налево и направо... Так система не работает. Игроки так могут после каждого матча собирать конференции и извиняться: «Тут я отдал неточную передачу, тут я не попал в ворота». Все люди ошибаются. Для меня извинения после того матча выглядели бы нелогичными. Да, может быть, все ждали, что я начну каяться, кидаться в ноги. Почему? Я что, бью себя в грудь и говорю, что я прав? Нет. Также я не говорю, что решение было абсолютно неверным. Есть куча ракурсов и повторов эпизода. Кто что захочет, тот то и увидит.
Есть одна вещь, которую я не сказал в эфире. Стоит отметить главного тренера «Спартака» Доменико Тедеско. Наверное, надо было к нему обратиться, отдать ему должное. Бросилось в глаза, что, несмотря на свой взрывной темперамент, он не позволил себе никаких негативных высказываний в адрес бригады. Это нетипично для него. Удивительно и приятно.
— Он подходил к вам после игры?
— Ничего не говорил: ни в подтрибунном помещении, ни во время игры, ни в прессе. Он вообще о решении судей в этом матче ничего не говорил.
— С учетом прессинга в СМИ и среди болельщиков, беспокоился за ваше состояние. Но, когда увидел вас в эфире, понял, что все в порядке. Вы говорили очень четко и внятно. Откуда этот скилл? Вы готовились?
— Не могу сказать, что я готовился. Не знал конкретных вопросов. Понимал, что эфир не резиновый, и у меня будет несколько десятков секунд, чтобы выразить свою позицию и сделать какое-то заявление. За эти сутки был ад и не только в мою сторону, но и в адрес моих родных и близких. Нужно было быстро сказать то, что я думаю. Культурно, кратко, но доходчиво.
— Текст был заготовлен?
— Ну, так. Это все происходило в поезде по дороге домой.
— Не понял, где вы находились в момент эфира.
— На вокзале. Ехал домой. В голове были какие-то мысли.
— То есть с листочка не читали?
— Не читал ничего. Все было на скорую руку. Один стоял под фонарем — единственное место, где было светло. Выглядело все антуражно, как будто я где-то в подвале скрываюсь от всех.
Это была единственная возможность успеть на эфир. До дома еще не доехал, а по дороге могли быть проблемы со связью.
Уверенно это было или нет, судить не мне. Глядя со стороны, вижу, что волнение было приличное.
— В самом конце эфира был ваш мощный заход, когда вы обратились к россиянам.
— Эмоциональный порыв был в течение десяти секунд донести, что футбол — это игра. Да, для многих, как и для нас, футбол — это жизнь, но глобально — это игра. Пусть она и занимает огромную часть нашей жизни. Надо не переходить рамки дозволенного и оставаться здравомыслящим человеком. Особенно учитывая то, что последнюю каплю в эту историю добавил один товарищ из медиа (речь, судя по всему, о комментаторе матча Александре Шмурнове. — «СЭ»). СМИ формирует общественное мнение.
«На федеральной трассе вывесили огромный баннер с оскорблением»
— Были неожиданные реакции после эфира?
— Неожиданно приятно было, что людей, позитивно мыслящих, здраво мыслящих, разумно мыслящих, все-таки в нашей стране достаточно много. Было много звонков и сообщений с поддержкой после эфира, да и после матча. И не только от знакомых мне людей.
Все-таки думаю, что блокировка мной всех аккаунтов в соцсетях была отчасти ошибкой. Я перекрыл канал, по которому все бы шло на меня, а весь хейт получили родственники. Они приняли удар на себя, потому что я решил, что не хочу ничего видеть и слышать. Когда в судейской комнате после игры взял телефон, там уже был миллион негативных сообщений. Поэтому все соцсети были быстро скрыты...
Не потому, что там было что-то страшно или не хотелось это читать. Просто тогда казалось, что это перебор. В итоге все отрикошетило на родных.
— Вы же успели что-то прочитать в своих соцсетях.
— А что там можно было прочитать? Все нецензурное, непечатное.
— Что-то конкретное не запало? Просто были новости, что люди желали смерти вам, детям.
— Если сейчас все это разблокировать, наверное, можно все это прочитать. Может быть, рано или поздно я это сделаю.
Мы в нашем прошлом разговоре затронули тему ролика в моем Instagram, где мои сыновья поддерживают меня. Тогда это выглядело забавно, на «Матч ТВ» шла акция, в которой болельщики записывали видео с поддержкой своих команд, а тут кто-то поддержал арбитров. Наверное, неприемлемо, чтобы судьи выдавали что-то из своей личной жизни в медиаэфир. Надо быть осторожнее, потому что потом все может отразиться на близких. К счастью, дети не столь активны в соцсетях, чтобы прочитать и увидеть это все после игры.
— Конкретный пример хейта, который поразил?
— Маме писали массу оскорбительных и негативных сообщений про меня. Она не очень активный пользователь, просто наблюдатель. Она не особо мне давала что-то читать, я и сам не стремился это сделать. Кому-то она даже пыталась ответить в культурном ключе. Были сообщения и с поддержкой, адресованные ей.
— Вы чувствовали, что угрозы могут перейти в что-то реальное?
— Когда мама имела неосторожность за моей спиной дать интервью с упоминанием места проживания меня, детей, сестры, тогда где-то в глубине души что-то напряглось. Подумал, что есть люди неадекватные, которые могут что-то предпринять.
Спустя несколько месяцев узнал от родителей, что на федеральной трассе вблизи места, где я живу, вывесили огромный баннер с оскорбительным высказыванием. Полиция занималась этим делом: как убрать, куда отправлять. Это случилось через несколько дней после игры.
— Что там было написано?
— Что судья Казарцев — нехороший человек. Не буду цитировать.
24 часа после матча
— Когда матч закончился, вы сразу поняли, что сейчас будет скандал?
— Удовлетворения от работы не было, что-то подсказывало, что момент будет трактован неоднозначно. Первые часы после матча всегда одинаковые, идет процесс остывания после игры. Душ, переодевание. Инспектор готовит свою работу — разбор игры. Какое-то время мы проводим на стадионе. В процессе разбора отмечено, что было хорошо, что плохо, — мнение экспертов.
Дальше отъезд со стадиона, ужин, отель, дорога домой. Просто мой путь домой немного изменился из-за того, что мы шумно уезжали со стадиона: журналисты пытались атаковать нашу машину с вопросами. Насколько мне известно, в отеле тоже было не очень спокойно. Охрана сказала, что люди пытаются прорваться. Мной было принято решение поехать куда-то в более спокойное место — не домой в Петербург, а на родину. Поменял билеты и втайне ночью сел на поезд.
— Понимали, что ситуация набирает обороты, которых никогда до этого не было?
— Было что-то экстраординарное. Наверное, потому что команда обладает огромной армией фанатов, которой больше не обладает никто.
— Когда вы увидели заявление владельца клуба Леонида Федуна о снятии с чемпионата?
— Оно быстро появилось в медиа, мы еще даже со стадиона не уехали.
— Что подумали?
— Почему я должен об этом что-то думать?
— Потому что его заявление придало ситуации гораздо больший вес. Оно провоцирует.
— Вы сами ответили. Наверное, это была провокация.
— Вы говорили, что в отель, в который вы уехали после игры, кто-то пытался залезть. Кто?
— Не знаю, наверное, фанаты. Я сам никого не видел. Служба охраны на входе сказала, что было неспокойно. Говорили, что должны приехать сотрудники полиции для контроля обстановки. Никого не видел, но мы по отелю особо не гуляли.
— Во сколько приехали в отель?
— В половине первого ночи.
— Когда поняли, что надо уезжать в другое время?
— Ближайший поезд был в пять утра, на него и сел. Во времена учебы в Петербурге я на нем ездил домой и обратно, он проходящий через Москву. Тогда у страха были глаза велики, выкупил целое купе. А когда сел в поезд, оказалось, что в вагоне всего человека три. Но было неспокойно.
Провожал меня мой товарищ из Петербурга, который ездит на многие мои игры по стране, как ни странно, он болельщик «Спартака». Он меня «прикрывал».
— Что он вам сказал после игры?
— Матч не обсуждали. Как он сам признается, он стал меньшим болельщиком команды и большим суппортером судей после того, как лично соприкоснулся со всем этим.
— Оглядывались?
— Ну, так... Тогда все были в масках везде, поспокойнее было.
— Вы не спали ту ночь?
— Сутки, наверное, был без сна. Даже проводница поезда зашла ближе к концу поездки, заглянула проверить, жив ли я. За всю поездку ни разу не вышел из купе, хотя говорил ей, что зайду за чаем, за едой. Работа кипела. Отсматривал моменты, анализировал. В середине дня сообщили про эфир, надо было все обдумать.
— Кто вас встречал дома?
— Как уже сказал, не доехал до своей станции, вышел чуть раньше. Как потом оказалось, друзья готовили громкую встречу на вокзале с плакатами, поддержкой и прочим.
Я сошел чуть раньше из-за эфира, отец по-тихому встретил, поехали домой. Никаких громких событий не было. Ехал к детям, летом они гостили у бабушки с дедушкой. Они были не особо в курсе этого дела. Слышали, что что-то случилось, что шумно вокруг папы.
— Объяснили, что происходит?
— Старший играет в футбол, и над ним там потом подхихикивали, увидев его фамилию на спине. Спрашивали, его ли отец судил. Я ему говорил: «Сын, верь, взойдет она — звезда пленительного счастья, не обращай ни на кого внимание». Ему, наверное, неприятно, что папу его склоняют налево и направо, а он по-детски пытается отстаивать позицию, защищать отца.
— Как?
— Драться он не кидался, но кулаки сжимал, зубы стискивал и, наверное, про себя думал: «Ребята, я вас порву».
Теперь, кстати, на фоне этого есть такой рычаг в воспитании его. Если он там что-то попытается натворить, можно ему сказать: «Помнишь ситуацию, когда папа твой был неправ, и тебе это было неприятно слышать, что про него говорят. Так что, если ты будешь в чем-то неправ, мне будет также неприятно, когда кто-то будет говорить, что ты что-то натворил. Поэтому думай, что делаешь».
— Как вы встретились с женой после того матча?
— Давайте мы тему моей личной жизни подытожим так: у меня есть два замечательных сына, которые, слава богу, поддерживают отца, уважают и переживают за него. И у детей есть умная, заботливая и безгранично дорогая моему сердцу их мама, которая их безмерно любит. Дальше тему детей и их мамы я касаться не буду.
— Когда вы уехали из дома?
— Приехал туда 10 августа, а матч в ФНЛ (первый после отстранения) был в середине сентября. Где-то месяц там пожил. Во всем надо искать позитив. Благодаря этой ситуации смог побыть с родителями.
Детектор лжи. 4 часа допроса
— А полиграф?
— Да, еще был полиграф. На следующий день после приезда сел в поезд и поехал в Москву. Все решалось быстренько. Не знаю, наверное, можно было попросить отсрочку, чтобы прийти в себя и пройти детектор через неделю. Но можно понять и руководителя судейского комитета (Ашот Хачатурянц. — «СЭ»), люди от него требовали какого-то ответа по поводу его подчиненного. Он видел, что подтвердить непредвзятость судейства можно вот таким способом, поэтому все оперативно и сделали.
А вы хотите у меня что-то про полиграф спрашивать? Я попробую ответить то, что можно.
— А почему нельзя?
— Процедура конфиденциальная, я не могу все разглашать. Мы подписывали документы.
— В эфире «Матча» еще до полиграфа вы сказали, что никому не пожелаете такой встречи. Как будто они у вас уже были.
— Наверное, у подавляющего числа людей мысли о полиграфе связаны с расследованиями или какими-то детективными историями. Сейчас по телевидению есть масса программ, в которых все устроено в виде шоу — людей пытаются допросить. Может быть, поэтому такое отношение было...
Вызов на полиграф означает, что в чем-то тебе не доверяют. С другой стороны, я понимаю руководителя. Сейчас это средство используется во многих структурах. Наверное, это не очень приятно, это было что-то новое. С этими сотрудниками я никогда раньше не встречался.
Не пожелал бы? Не пожелал. Если ты идешь на полиграф, значит, пытаешься что-то доказать, оправдать себя. А если считаешь, что не совершил ничего такого, в чем должен оправдываться, наверное, это выглядит не очень комфортно. Это все случилось после эмоционального дня, нервишки были расшатаны, мягко выражаясь.
— Сколько это шло по времени?
— Сам процесс на детекторе занимает около четырех часов, плюс час на подготовку, еще час на расшифровку. Около шести часов.
— Когда ехали на детектор, прокручивали в голове вопросы?
— Мы вызывались по поводу событий матча — это и прокручивалось. Мне было нечего скрывать. На все, что спросили, был дан объективный и искренний ответ.
Про матч и спрашивали. Просто система так устроена: чтобы понять, как человек отвечает, нужны вопросы из других областей. Возможно, с этим были связаны некоторые вопросы не конкретно по тому матчу. Более ничего не скажу.
— То, что вы военный человек, как-то помогло вам на полиграфе?
— Знаю, что сотрудники ФСБ регулярно проходят проверку на полиграфе. В моем роде войск, где я отработал много лет, такое не практикуется. Для меня это было в новинку. Военное прошлое никак не влияло.
— Как выглядят люди, которые проводят этот допрос?
— Это не выглядит как допрос. Допросы в других структурах проходят.
— Ну, они же не садятся и начинают с вами мило беседовать?
— В простонародье можно назвать это как угодно. Это прохождение проверки на полиграфическом устройстве. Звучит все очень мило и любезно, так же и проходит. Никто лампой в лицо не светил, на электрический стул не сажал. Все шло обычно, но обычно для этих сотрудников, которые ежедневно оказываются в таких ситуациях. Для меня это было необычно, но стоило такое пройти.
— Вы могли отказаться?
— Это процесс добровольный. Никто меня не заставлял туда идти.
— У вас была мысль отказаться?
— Зачем?
— Потому, что вы только что сказали, что неприятно, когда тебе не доверяют.
— Но мы же общались с руководителем, он объяснил, что это способ доказать свою непредвзятость в принятых решениях.
— Когда впервые поговорили с Кашшаи после игры?
— После финального свистка по телефону. Практически сразу, в течение получаса.
— Что он сказал?
— Примерно то же, что было написано в газете от его имени.
— Что вы ошиблись?
— Виктор не может конкретизировать моменты после матча, потому что это работа инспектора. Руководитель может высказать свое мнение какое-то время спустя. Он был на том матче на стадионе, по телефону вскользь упомянул какие-то моменты: положительные и отрицательные.
— Пытался как-то успокоить?
— Да, сказал, что это судейская жизнь. У него огромный опыт. Обладая им, он может дать советы.
— Когда-нибудь до и после этого он вам звонил после матчей?
— Мы на связи с руководителем. Он не закрытый человек, чтобы кто-то не мог с ним пообщаться. Любой из нас может написать ему, позвонить.
— Волновались, когда ждали результаты?
— Какое-то волнение было — это что-то новое и неизведанное для меня. Организм не понимал, что происходит, потом постепенно успокаивался. Это были эмоциональные американские горки.
— Когда результат появился, выдохнули?
— Внутри была уверенность, что будет положительный исход. Скрывать было нечего. Все ответы были даны без уходов в сторону и прочего. Просто все это было подтверждено. Какое-то облегчение было и мысли, что на этом все закончится.
— Удивило, что к тесту Еськова вопросы были?
— Не знаю, какие к нему были вопросы, что конкретно было не так. Все вопросы адресуйте к нему. Я не могу об этом говорить.
«Проверим, проверим. Я не могу это не отменить»
— Запись ваших переговоров с Еськовым в момент назначения пенальти была опубликована. Это правильно?
— Как я уже говорил, я за открытость. Если люди хотят что-то услышать, им надо дать эту возможность. Один нюанс — читал массу комментариев: «Блин, судьи не умеют разговаривать, непонятно, о чем они говорят».
Сначала предыстория: то, что было выложено в эфир, я не все это слышал в своем ухе. Слышу только тогда, когда арбитр ВАР нажимает специальную кнопочку и выходит на связь с арбитром. Из всего того разговора я слышал ровно три фразы от Алексея: «Проверка завершена. Продолжай игру. Очевидной ошибки нет». Все остальные разговоры я не слышал. Это переговоры между судьями в комнате ВАР. Система ВАР так устроена.
Конечно, я не сравниваю нас с очень опасной работой авиадиспетчеров и пилотов воздушного судна, но давайте проведем аналогию. У них есть свой протокол переговоров. Если его услышит обычный человек, он не поймет, о чем речь. Примерно также построено и у нас. Судья не может настолько подробно описывать момент, складывая фразу в огромные предложения с оборотами. От нас требуется точечно, одной-двумя фразами высказаться по эпизоду. Исходя из этого судьи ВАР и АВАР оценивают эпизод.
Нужно понимать, что вообще не предполагалось, что эта запись потом попадет в общий доступ. Нельзя делать выводы по той записи, что судьи не понимают друг друга, мы, наоборот, понимаем друг друга с полуслова.
— «Проверим, проверим» стала культовой фразой.
— Вот я не знаю, можно ли подать на авторские права, потому что моя фотография с этой фразой уже используется, как стикер, во всех мессенджерах. Это шутка.
Я теперь выхожу на поле перед игрой и говорю капитанам команд во время жребия: «Вы играйте, а мы проверим, проверим». Они улыбаются.
— Вы, кстати, рассказывали, что у вас монетка для жребия с курицей и яйцом. Она еще жива?
— Да, ей и продолжаю пользоваться. Хотя теперь пора делать аверс и реверс «Проверим, проверим!» или «На слово поверим!». Не знаю, можно ли тут рекламу запустить?
— Проверим, проверим.
— В Instagram есть ресурс hey_ref_wtf, они мне сделали монетку по моему эскизу, большое им спасибо.
— Дорого?
— Безвозмездно.
— Мой коллега Александр Муйжнек сравнил ваши переговоры с Еськовым с переговорами диспетчера Чернобыльской АС после взрыва реактора с пожарной станцией.
— Читал, но у нас никакой паники не было. Возможно, наш разговор был очень громким, потому что понимал, что во всех этих орах и криках игроков у меня была мысль о том, что ВАР вдруг меня не услышит. Поэтому я громко повторял эту фразу, успокаивая игроков.
— Не все даже сразу поняли, что вы говорили это футболистам.
— ВАР я сообщил только, кто кого ударил по ноге, почему я принял такое решение. Второй раз я объяснял Джикии, за что назначил пенальти.
— Вы же слышали фразу Еськова «Я не могу это не отменить»? То есть сначала он говорит, что это не пенальти, а через минуту он говорит вам по рации: «Василий, продолжай игру. Верное решение». Это разночтение непонятно.
— Каждый человек по-своему эмоционален. Алексей тоже был в стрессовой ситуации. У ВАР гораздо меньше права на ошибку, чем у арбитра в поле. Может быть, у Алексея эта фраза вырвалась, хотел сказать одно, получилось другое. Я ее понял как-то, что он не может вмешиваться в эпизод.
— Вы уверены в чистоте Еськова?
— Абсолютно.
— За всю карьеру?
— Абсолютно. Ребят, мы работаем много лет на свое имя. Каждое решение запоминается. Тот самый эпизод теперь темным пятном лежит на моей карьере. Когда на стадионе объявляют, что я сужу игру, все сразу вспоминают тот самый матч. Никто не хочет иметь темных пятен в карьере.
ВАР, правила игры
— В том матче, если бы вы сидели на ВАР, а Еськов судил в поле, вы бы тоже сказали: «Алексей, продолжай игру»?
— Мы касаемся работы ВАР. Не знаю, в каких рамках я могу об этом рассуждать, потому что есть отдельный орган, который отвечает за работу системы. Опять же, это фраза про явную и очевидную ошибку — не эфемерное понятие. Это официальная позиция из правил игры. Если судья совершает явную ошибку, то только тогда ВАР может ему что-то сказать. Из того, что происходило на поле, судья не совершил явной и очевидной ошибки, поэтому ВАР не мог туда вмешаться. Алексей действовал согласно протоколу ВАР. Он был прав. На его месте я действовал бы также.
Есть важный нюанс в работе ВАР. Это не панацея от исправления всех до единой ошибок судей. Может случиться такой нонсенс на поле, что судья оказался не прав, но ВАР не может это исправить. Такое часто случается не только у нас в чемпионате, но и везде. Люди должны понять, что ВАР — это не исправление всех ошибок, а только явных и очевидных.
— Вам не кажется главной проблемой то, что у понятия «явная ошибка» нет точного определения?
— Для этого судьи и проходят сборы и семинары, чтобы у всех это определение было на одном уровне.
— Но у остальных людей этого понимания нет.
— Поэтому люди должны верить судьям. Как происходит на поле, как их учили, так и должно быть, нам надо доверять. Каждый должен заниматься своим делом: игрокам — играть, судьям — оценивать их действия, а людям — смотреть футбол, но не оценивать арбитров, так как они не обладают необходимой для этого базой. Как бы громко и высокопарно это ни звучало, но ни один болельщик не знает то, что знают судьи. Чтобы давать какие-то оценочные суждения арбитрам, надо как минимум иметь какие-то базовые знания. Если болельщик говорит, что он ...дцать лет смотрит футбол и разбирается в судействе, — это глубокое заблуждение.
— Согласен, как и многие. Говорите, что болельщикам нужно знать правила, но когда они настолько непонятные...
— Поэтому в тех моментах, которых болельщики считают, что судья не прав или прав, они не должны давать оценку, если не владеют предметом.
— А как им владеть, если нет четких формулировок?
— Они есть и прописаны в правилах игры.
— Как понять, что такое явная или неявная ошибка? Или руки в естественном или неестественном положении?
— Для этого мы проходим обучение. Сейчас у нас проходит сбор, здесь же не присутствуют болельщики. Это не их область деятельности, это область арбитров — оценивать моменты на явность или не явность, на естественность или неестественность. Нам надо просто довериться, потому что мы прошли обучение.
Недавно в одном издании один из комментаторов оценивал работу его бывшего начальника, который сейчас является тренером команды РПЛ. Он был возмущен тем, что человек высказывался о его работе, не владея материалом. Цитирую: «Чтобы давать оценку работы комментаторов, надо углубиться в процесс и попробовать хотя бы раз этим заняться, чтобы давать оценочные суждения» (в интервью «СЭ» Георгий Черданцев так отозвался о Валерии Карпине. — Прим. «СЭ»). Товарищи комментаторы, отобразите это зеркально на судейство. Чтобы оценивать нашу работу, хотя бы раз возьмите свисток, выйдите в поле, попробуйте что-то сделать, а потом давайте оценку нашей работе.
Отстранение
— Вы удивлены, что вас так быстро вернули в футбол? Понятно, что сама ошибка не стоила очень долгого отстранения, я про общий фон.
— Вы сами отвечаете на вопрос. Есть регламентирующий документ, согласно которому каждая ошибка подвергается какому-то наказанию. Хорошо, комиссия приняла решение, что судья ошибся, но это же не основание для того, чтобы его пожизненно дисквалифицировать. Внутри была уверенность, что вернусь. Да, было резонансно, громко, шумно, но кто создал этот резонанс, крик и шум? Это был результат работы медиа.
— Год назад вы рассказывали, что после игры «Краснодар» — ЦСКА перекрасились и уехали в Таиланд на месяц.
— Да, но это никак не взаимосвязано с матчем. Так, для эфира было сказано, что одно связано с другим. Такая дурная идея перекраситься давно сидела в голове. Никогда этого не делал. В этом году я бы на это уже не решился. Тогда был внутренний порыв. И все совпало — был длительный перерыв. Это не слишком типично для арбитров — менять имидж. Нас так не воспринимают, как футболистов.
— У вас не было подобных порывов после «Спартак» — «Сочи»?
— В первой игре после возвращения что-то на голове у меня поменялось. И в голове тоже. Хотелось, чтобы что-то было другое. Но это не означает, что после каждого ошибочного решения я буду в себе что-то менять. Никаких татуировок не колол, никаких операций не делал. Если это интересно людям из медиа, то все со мной хорошо, все традиционно. А не как кто-то предполагает.
— Мне рассказывали, что у вас были мысли о завершении карьеры. Это правда?
— Ни в коем случае.
— Самая плохая мысль, которая вас посетила?
— Было печально и грустно, что перерыв в карьере может затянуться. Тем более, было заявление в прессе, что придется полгода посидеть. Хорошо, что так все сложилось лично для меня. Уверен, есть масса людей, которые думают по-другому.
Интервью мамы, письмо Шмурнову
— Ваша мама дала эмоциональное интервью...
— Это ее выбор, я ее на это не сподвигал. В одно прекрасное утро она пришла и сообщила, что дала интервью, я сел в кресло, с ужасом представляя, что преподаватель русского языка и литературы в душе и по жизни может наговорить. Было немного боязливо.
— Ваша рецензия?
— У меня были некоторые ремарки. Я в принципе был против. Но это ее позиция, как близкого человека, я ее понимаю. Но стоило, наверное, проконсультироваться со мной.
— Какие у вас были ремарки?
— Например, не давал бы явки и адреса, где мы все проживаем. Там, конечно, не так конкретно было, но она озвучила город, область, чем занимается сестра, где находятся дети.
В том интервью она лишь отвечала человеку, который поджег всю эту ситуацию. Это ее больше всего задело, так как было сказано в эфире, в одностороннем порядке в массы. Вообще у вашей братии пишущей и говорящей очень мощное оружие — слово, которое может порой убить. У нас не всегда есть возможность ответить на это слово. А наше оружие — свисток.
— Но им тоже можно убить.
— Это у вас такое слово используется. Можно иногда по ошибке принять неверное решение, но это не означает, что мы хотим кого-то убить. А вот сказанное оскорбительное, неприятное слово как раз направлено на то, чтобы задеть, унизить, убить.
— Ваша мама в интервью сказала, что написала письмо Шмурнову, он ей ответил и пообещал дать развернутый ответ. Он его дал?
— Персонального ответа не было. Считаю, что тот пост о трех билбордах был ответ всем, в том числе и ей. «Если кто-то обижен — простите. Но я буду и дальше говорить так, как хочу», — вот суть его извинений.
— Вы переслушивали комментарий Шмурнова того матча?
— Да, я неоднократно смотрел ту игру в записи с комментарием и без перемоток. Слушал студию после матча с его участием. Единственное, что я скажу, если человек до мозга костей является фанатом какой-то команды, то в этом ничего такого нет предосудительного, но нужно разделять место для боления и место для работы. Не надо пользоваться служебным положением в эфирной студии. Он обладает оружием, которое бьет не только в того адресата, в которого он метит.
— Шмурнов сказал, что он вам не пожмет руки.
— Ну, ради бога. Я с ним, кстати, до этого ни разу не встречался. Если он захочет подойти поздороваться, без проблем. Из того же интервью его коллеги недавно узнал, что он имеет какое-то отношение к конструированию летательных аппаратов, оканчивал институт авиации. А я ими управлял в силу своей военной деятельности. Значит он конструировал то, чем я пользовался, может быть.
— Мог бы быть хороший тандем.
— У нас с ним и так замечательный тандем получился.
— Шмурнова после той игры отстранили.
— Можно и по-другому сказать: Шмурнов после той игры ушел в отпуск на месяц. Смотря как это интерпретировать.
— Мы все понимаем, что это не случайность.
— Я не знаю, отстранили его или не отстранили, ушел ли он в отпуск. Это его комментаторская жизнь.
— Ваша мама рассказывала, как семья переживала ту ситуацию, как приходилось вызывать скорую для бабушки.
— Бабушка уже старенькая. Любительница футбола, смотрит матчи, фанатка Криштиану Роналду. Звучит забавно, но так и есть на самом деле. В силу того, что радостей в жизни уже не так много, внуки и правнуки приезжают не так часто, футбол и телевизор для нее отдушина. А когда внук судит, особенно интересно посмотреть, увидеть его в очередной раз. Мало кому приятно, когда их родственников оскорбляют.
У кого-то кожа потолще — это я о папе. Он более сдержанный, делает правильные выводы. А мама более эмоциональная — борец за справедливость, готова рвать и метать.
— Что вам отец сказал после того матча?
— Мне в память врезалась одна давнишняя фраза, что он гордится тем, что парень из глубинки, из небольшого городка дорос до такого уровня — премьер-лиги. Эти слова дорогого стоят, окрыляют, дают сил. Его отношение к этому не поменялось — это большая поддержка с его стороны.
Встреча с Путиным
— В том интервью ваша мама рассказывала, что вы встречались с Путиным. Что это было?
— Если это вырвать из контекста, то оно выглядит странно. А по большому счету было немножко по-другому. Есть традиция, что все, кто оканчивает с отличием военный вуз, приглашаются в Кремль на прием к президенту. Так случилось, что в 2001 году, окончив академию с медалью, я был в составе делегации на встрече с президентом страны.
Это было красочно, торжественно, в форме, в одном из залов Кремля. Президент произносил поздравительные речи и наставлял на дальнейшую службу. Большое, знаменательное событие в моей жизни.
— К вашему столу подходил?
— Подходил, где-то даже есть фотография, где он стоит около нашего стола. Прошло уже 20 лет.
— Что конкретно сказал?
— У всех столов тост был традиционный: «Поздравляю с успешным окончанием вашей учебы. Служите так же отлично, как и учились». А от нас было: «Ура! Ура! Ура!». Это большое положительное событие в жизни каждого человека, который чего-то достигает в учебе, и его оценивают на столь высоком уровне.
— Как вы относитесь к президенту?
— Это вопрос как к судье или как к человеку?
— А это имеет значение?
— В том и дело, что это странный вопрос для интервью с футбольным судьей. Как судья может относиться к президенту? У президента свои дела, в футбол он не особо играет, наверное. Хотя есть одна фотография, где один из наших коллег судил матч на Красной площади, в котором президент делал символический удар.
— Кто судил?
— Участник одной известной песни (актер и фанат «Спартака» Дмитрий Назаров спел песню про Михаила Вилкова. — «СЭ»).
— Как вам песня?
— Без комментариев.
— Удивительно, что про вас никто не спел.
— Слава богу, хватит уже того, что было написано и сказано.
