Владимир Гансон: "Били по немецкому "Хенкелю" – оказался наш "Ли-2"

РАЗГОВОР ПО ПЯТНИЦАМ

Есть чудесные старики, встречи с которыми – счастье. Сразу и не поймешь, какое, – а с каждым годом вспоминаешь прошедшие разговоры: были ж люди. Были судьбы.

Отыскали мы на московской окраине человека совершенно дивного. Гансон был фронтовым офицером. Войну закончил в Кенигсберге. Играл в Камерном театре у Таирова. Возглавлял фехтовальную школу "Буревестник", став последним в СССР "заслуженным тренером". Среди его учеников – чемпионы мира по рапире.

А еще он – легендарный исследователь бабочек. Как называются такие ученые, выговорить нам не удалось. Поэтому и писать не станем. Определение "легендарный" к месту – фамилию нашего героя получили два вида бабочек. Что кажется круче, чем имя для невидимой глазом звезды.

Говорили мы долго. Предлагали прерваться, передохнуть – но Владимир Александрович идею отвергал гневно:

– Я стою насмерть! Ребятки, дорогие мои, добивайте!

* * *

– На фронт вы ушли добровольцем?

– Да, в 1943-м. За год до войны умер отец. Я школу бросил, отправился в химический техникум. Двоюродный брат – профессор химии, ну и я увлекся этим делом. Как началась война, весь техникум пешком пошел в эвакуацию. В Ташкент, по шпалам.

– А вы?

– Я не мог в Москве маму с сестрой бросить. Устроился подсобным рабочим в литейном цеху. Но такая там тоска, смена по 12 часов…

– …что проще на фронт?

– Ну да. Хотя у меня бронь была. Во-первых, я довольно сильный гимнаст, чемпион общества "Азот". Во-вторых, работаю на химзаводе. В военкомате говорю: "Ребята, давайте повестку. Пойду-ка я в армию". – "Зачем? Подожди полгодика, формируется комсомольский батальон…" Но я уперся.

– Дали?

– На заводе мастер цеха эту повестку отобрал – я вторую принес. Сам за начальника в ней расписался. Было мне 19 лет. В военкомате предупредили: "Всем говори, что потерял приписное свидетельство".

– Могли бы до конца войны жить в тылу с бронью?

– Да. Но вместо этого попрощался с сестрой в трамвае, она поехала на завод. А я спрыгнул – и на призывной пункт. Был там единственным трезвым человеком!

– Что представляла собой Москва в начале войны?

– Мы дежурили на крышах, хватали щипцами зажигательные бомбы – кидали во двор. В октябре 1941-го послали в Очаково рыть противотанковые рвы. Вдруг по радио сообщение: "Враг на московском поле!"

Пронин, председатель Моссовета, пропустил преступную передачу. Мол, немцы – вот они, совсем близко. Пожилой рабочий, услышав, заплакал. Прихожу ночью домой – мать рыдает. Это пронесся слух, что фашисты взяли Киевский вокзал.

– Паника в городе была?

– Да какая! Все бежали из Москвы, квартиры, магазины настежь. Тащи что хочешь. Но порядок быстро навели.

– Голодали?

– На заводской талон отлично кормили. Хоть три борща бери.

– Владимир Зельдин нам говорил: "До сих пор помню запах настоящих сосисок времен НЭПа". А вам какие-то вкусы, запахи тех лет помнятся?

– Владимир Михайлович – кокетка!

– Ого.

– Подает себя как артист. Мне врезался в память запах из 1940 года. Отец лежал с крупозным воспалением легких, а я химичил в соседней комнате. Кидал в соляную кислоту кусочек цинка – чтоб получить хлористый калий. Запах омерзительный, ядовитый. Ох, и досталось мне от матери!

– С того момента завязали с химическими опытами на дому?

– Да постоянно химичил! Знаете, как?

– Как?

– Сосед был, директор магазина. Поковыряюсь у него в щитке – р-раз, все гаснет. Кричит: "Володька, света нет!" Степенно иду, чиню. Мне в награду пакет галет. На следующий день фокус повторяю. Но чтоб вы поняли, какое было время, расскажу случай. Мне за первое место по гимнастике вручили бюст Сталина. Мать ему нос отбила. Случайно, разумеется. Не знаем, что делать: и так не оставишь, и выбрасывать нельзя. Я крошил его молотком, чтоб было не разобрать, чей бюст. Осколки закапывал.

– Спортивная подготовка на фронте помогла?

– В Кенигсберге к судостроительному заводу вел мост. Кусок пробили, надо прыгать через пролет. Не всякий решался. А я – легко!

Сначала меня прикрепили к школе младших командиров, месяца два учили стрелять. Затем назначили командиром отделения воздушной разведки и направили штурмовать Ригу. Отбить ее было сложно.

– Почему?

– Главная задача – не разрушить старый город перед Двиной. Мы всю красоту сохранили. Мост через широченную реку солдаты Баграмяна соорудили в считаные дни. Из бревен. Спустя несколько лет после войны я приехал туда на фехтовальный турнир, показывал мост нашим ребятам. На него выходила улица Дзирнаву…

– Еще что помните?

– Как горела гигантская колокольня. Подожгли сами немцы. Помню силуэты фашистских самолетов, по которым палил из своей пушечки. Как-то сыграли тревогу. Открываем заградогонь, из облаков выплывает вроде бы немецкий "Хенкель-111". Лупим, один мотор у него задымил…

– И что?

– Выяснилось, это наш "Ли-2"! Они похожи внешне. Ребята позабыли сигнал "Я свой" – эти позывные ежедневно развозили секретной почтой.

– Погиб летчик?

– Нет. Сел, материл зенитчиков, которые стреляли. Потом ремнями дрались. Свалка была приличная.

– Вы сбивали самолеты?

– А кто ж знает? Все мы большие специалисты по брёху. Послушали б вы ветеранские беседы в госпитале.

– Что такого?

– Дважды в год ложусь – но выдерживаю эти разговоры дня три. Все герои, чуть ли не в одиночку выигрывали сражения. Меня безумно раздражает. Сам я молчу. Всю жизнь хотелось войну забыть. А герои из госпиталей в эти мысли возвращают!

– Снится вам война?

– Никогда. И хорошо, что не снится. Кого-то она не отпускает – потому что ничего ярче в жизни не было. А у меня самое интересное произошло после.

* * *

– У вас орден Красной Звезды. Просто так его не давали.

– Как раз давали очень просто. Взяли город – получай награду.

– На Риге вы не остановились?

– До Кенигсберга дошел со своей пушечкой. Был там разрушенный дом, на куче мусора лежит мертвая женщина с задранным подолом… Через много лет разговорились с фехтовальщиком Александром Пономаревым. И он эту женщину видел! Значит, мы в какой-то момент очутились рядом – а познакомились годы спустя!

– Какие еще картины сохранила память?

– Наши патрульные, повешенные на фонарях. Самые первые дни после взятия Кенигсберга. Город-то немецкий – ночами их ловили и вешали для устрашения. Центр разрушен в дым, никто, как Ригу, этот город не берег. Театр музыкальной комедии, памятник Канту – все разворочено!

– Чувствовали, как оставшиеся в городе немцы вас ненавидят?

– Конечно. Они по подвалам прятались. Правда, уцелели в городе женщины да дети. Один парнишка прямо змеей шипел, когда мы шли мимо.

– Самый жуткий для вас эпизод на войне?

– Да вот сразу же, в эшелоне из Москвы. Остановка, парень побежал в кусты. И наскочил на мину! Приволокли его в вагон, изрешеченный. Так я увидел первую кровь. Ужаса сильнее не испытывал.

А у меня за всю войну – ни царапины! Как ни странно, бабочки принесли больше неприятностей здоровью, чем фашисты. Видите, что с пальцем? Это ящички для бабочек мастерил, прошелся по фаланге циркуляркой…

– Неужели не было страшно, когда с вражескими танками сталкивались?

– Вот честно – страха не было. Азарт все вытеснял. Такой подъем внутри – забываешь, что жизнь на кону!

– Живы фронтовые друзья?

– Чаще звонят фронтовые подруги. Трубку повешу – кто такая, черт его знает… Не могу вспомнить! Один человек отыскал меня спустя 60 лет после войны.

– Кто?

– Профессор, астрофизик Май Изаков. Изучал ветра на Венере, радиоизлучение комет. Мы на фронте сдружились, классный мужик. Снова общаться начали в 86 лет. В прошлом году звоню, чтоб с 9 мая поздравить – а мне говорят: "Десять дней, как похоронили…"

– Где встретили 9 мая 1945-го?

– Из Кенигсберга повезли в Москву почту. Прибыли на Рижский вокзал. Солнечное утро, идем пешком по городу, до моей Сретенки. Дома мама, сестра. Все в крик! Тут новость – Знамя Победы над Рейхстагом! 9 мая уезжали обратно. Наблюдали, как Москва готовилась праздновать. А 10 мая в Кенигсберге до ночи стояла стрельба.

– Армию распустили?

– Демобилизация растянулась на два года. Сразу домой никто не возвращался. Я попросился на сверхсрочную. Вел в Кенигсберге драмкружок, стал начальником библиотеки. Развлекал военных – знал огромное количество произведений наизусть. Память у меня артистическая. Я, например, до сих пор помню "Французскую куклу". Стихотворение, которое выучил в пять лет. Дома перед гостями ставили на стул, и я читал:

"В самом лучшем магазине беззаботно я жила,

С трех сторон меня в витрине окружали зеркала.

Я была там как образчик до сегодняшнего дня -

И показывал приказчик лучшей публике меня".

Продолжать? – улыбнулся Гансон.

– Не стоит, Владимир Александрович. Мы верим. Расскажите про драмкружок.

– Женам офицеров да и самим офицерам делать нечего – играли в спектаклях. Я поставил пьесу Георгия Мдивани. Это про него говорили: "Искусству нужен Жорж Мдивани, как ж…е ржавый гвоздь в диване".

– Прекрасного автора выбрали.

– Был еще спектакль "Русский вопрос" по пьесе Константина Симонова. Недавно наткнулся в книжке на вырезку того времени: "Русский вопрос" на солдатской сцене". Привет из 1947 года!

Как-то на смотре заняли первое место, обошли театральный кружок Северо-Западного округа ПВО, которым руководил Георгий Менглет. Дали приз – трофейную библиотеку. Целый "Студебеккер" загрузили книжками. Библиотека лежала в каком-то сарае, обложенная хворостом. Собирались сжечь.

* * *

– Когда простились со своей пушечкой?

– В 1948-м. Обмазали маслом и водрузили на хранение около Двины. А я вернулся в Москву. Решил поступать в ГИТИС.

– Успешно?

– Нет. Зато посоветовали студию Камерного театра, там приемные экзамены начинались позже. Конкурс сумасшедший – 400 человек на место! Но я попал в число восемнадцати счастливчиков. Жаль, проучился недолго. В 1949-м на волне борьбы с космополитизмом театр закрыли.

– В спектаклях Камерного вы играли?

– В массовке. Где ж еще задействовать первокурсников?

– Как относился к вам Таиров?

– Брехать не стану – мало с ним общался. Александр Яковлевич – гениальный режиссер, человек изумительной мягкости и интеллигентности. Закрытие театра его подкосило. Через год умер от рака мозга.

– Верите в легенду, будто Алиса Коонен прокляла Камерный?

– Брехня! Алиса Георгиевна – это чистота и интеллигентность, возведенные в абсолют! Таиров и Коонен создали Камерный театр. Когда его уничтожили, она лишь сказала, что больше никогда не выйдет на эту сцену. И сдержала слово.

– Великая актриса?

– Величайшая! Как играла в "Мадам Бовари"! Глаз не оторвать! Вообще удивительная для тех лет постановка по декорациям и свету. На сцене – трехэтажные дома без передней стены, все герои постоянно на виду. Порой действие проходило в нескольких местах одновременно. А Коонен каждый раз появлялась в другом платье.

29 мая 1949-го в переполненном зале она сыграла последний спектакль – "Адриенну Лекуврер". На следующий день Камерный перестал существовать. Вскоре в этом здании на Тверском бульваре открылся Театр Пушкина.

– Что было с вами?

– Занятия в студии прервались. Два месяца обивали пороги Комитета по делам искусств, чтоб позволили кончить курс. В итоге нам пошли навстречу. Нагонять программу пригласили преподавателей ГИТИСа. Один из них – Александр Сергеевич Поль. Меня он поражал.

– Чем?

– Эрудицией, тонким художественным вкусом. Читал наизусть целые главы из "Дон Кихота". О литературе рассказывал так, что мы часами слушали, затаив дыхание. Еще он элегантно курил, удерживая столбик пепла почти до фильтра. Насмотревшись на Поля, меня тоже к сигаретам потянуло. Хотя даже на фронте обходился без них.

– Почему?

– Принципиально! Табак отдавал товарищам. Но в театральной студии дымили все поголовно… Дальше я, как Марк Твен, бросал легко, десятки раз. "Завязал" только пять лет назад, когда совсем уж прихватило.

– Актерская карьера завершилась, толком не начавшись?

– Студию расформировали. Некоторые продолжили учебу в театральных вузах, я же предпочел институт физкультуры. Жили-то бедно, а там кормили, одевали, обували. Плюс фронтовиков принимали без экзаменов. Но любовь к театру со мной на всю жизнь. Пока ножки нормально ходили, выбирался с удовольствием. Особенно на оперу. А в театре Станиславского и Немировича-Данченко несколько раз ставил фехтовальные сцены.

* * *

– Как пришли в фехтование?

– В дипломе отметка, что имею две специальности: гимнастика и фехтование. Взгляните на мою фотографию любимую – я на перекладине в Институте физкультуры. Притащили ворота, сверху рельсу положили – вот и турник. Но обострились проблемы с кишечником, в Склифосовском прооперировали. Врачи гимнастику запретили. Тогда Виталий Андреевич Аркадьев, брат легендарного Бориса, предложил на фехтование переключиться.

Горжусь, что в 1959-м получил от Виталия Андреевича авторский экземпляр книжки с дарственной надписью: "Володе Гансону, ученику и единомышленнику по самым актуальным вопросам фехтования".

– Храните?

– Представляете, мой же воспитанник, Толя Орлов, попросил почитать и не вернул! Главное, отказывается, паразит, признаваться! Но вообще мне на учеников везло.

– Среди них, кажется, и Алишер Усманов?

– Да, с 1967 года знакомы. В Ташкенте дополнительно с ним занимался. Юный Алишер своим тренерам говорил: "Вот как Владимир Александрович объясняет, так и нужно работать!"

– Он выступал за сборную Узбекистана по сабле. Как фехтовальщик мог достичь большего?

– Не-а.

– Чего не хватало?

– Наоборот, лишнего было много.

– Вы о чем?

– Задница была толстая!

– Из какой он семьи?

– Семья – отличнейшая. Старика Бурхана я прекрасно знал. Состоятельный, нам помогал, построил фехтовальный зал в Ташкенте. Сам Алишер обожает фехтование. Он очень добрый и хороший мужик. Умнейший – так просто в МГИМО не поступишь! Хоть однажды я с ним поскандалил.

– Из-за чего?

– Тренер у него был поддавальщик – допился до гангрены, отрезали ногу. Вот и говорю Алишеру: что ж человеку не поможете? Но годы спустя именно я предложил Усманову стать президентом Федерации фехтования России. Затем у него возникло яростное желание руководить международной федерацией. С третьей попытки удалось.

– Ирину Винер тоже знаете?

– Да, она работала на кафедре гимнастики в Ташкенте, когда я там же заведовал кафедрой фехтования. Замужем за Алишером еще не была. Изумительная женщина.

– В 1980-м Усманова посадили. Навещали в тюрьме?

– Нет. Дело-то против него абсолютно сфабрикованное, как я понимаю… В 90-х мы встречались на турнирах. Усманов был уже серьезным бизнесменом, а я в Москве возглавлял "Буревестник". Он помогал школе, денежку давал. Как-то наш общий ташкентский друг говорит: "Алишер не любит мелочовки. Придумай что-нибудь крупное!"

– Придумали?

– Попросил заменить пол в фехтовальном зале. Алишер сказал: "Давай счет". Перевел 15 тысяч долларов. Нашли шикарный палубный брус – он все оплатил. На заводе Хруничева обработали, постелили. Ни в одном московском зале такого нет!

А на 85-летие вон мне какого бронзового героя подарил! Тяжелейшая штука. Килограммов тридцать весит. Дворянин XVIII века.

– Лично вручил?

– Передал с товарищами. У него же вилла на Сардинии, часто там время проводит.

– Когда последний раз общались?

– В декабре, поздравлял меня с Новым годом. Потом от Алишера привезли рождественский подарок. Я в ответ послал резную маску учителя Будды, купил когда-то в Индонезии.

– Усманов для фехтования – благо?

– Огромное! Без него ничего не было бы. Алишер за свой счет посылает на первенство мира тридцать тренеров. Чтоб просто посмотрели. Это что, легко?

– Нелегко.

– А как победителей отмечает! Сколько подарков от него! Но иногда, на мой взгляд, Алишер обращается к тем, кого и близко не стоило бы к себе подпускать. В федерации аромат не первой любви, а денег. Хотя есть специалисты, которые здорово пригодились бы нашему фехтованию. Например, мой ученик работает в Мексике…

– Это кто же?

– Виталий Логвин, чемпион мира по рапире. Борис Фоменко, другой мой ученик и чемпион мира, давным-давно в Дании тренирует. За них могу поручиться. Чистые люди, в фехтовании не ради наживы.

* * *

– Логвин в Риме 1982-го стал чемпионом мира при трагических обстоятельствах.

– Заменил Володю Смирнова, которому в полуфинале командного турнира немец Маттиас Бер нанес смертельный укол. Рапира сломалась, пробила маску и через левый глаз вошла в мозг на 14 сантиметров. Восемь дней Володя прожил в искусственной коме, но шансов не было.

– Почему не прервали соревнования?

– Когда его отправили в госпиталь, никто не знал, в каком он состоянии. Наши ребята были готовы сражаться до конца и завоевали золото. Победили немцев, за которых фехтовал нынешний президент МОК Томас Бах, и французов.

– Мы читали, что Смирнова привезли в цинковом гробу.

– Я не был на похоронах в Киеве. Но итальянские врачи не скрывали, что хотели забрать его почку для пересадки. Требовалось разрешение близких родственников. Пока жене оформляли документы, Володя умер. Многие склоняются к мысли, что хоронили его без почки. Если так, может, кому-то она спасла жизнь?

– Смирнов был классным фехтовальщиком?

– Еще бы! Левша, великолепная техника, физически крепкий. Из наших рапиристов Олимпиаду в личном первенстве выигрывали только двое. В 1960-м Виктор Жданович и в 1980-м – Смирнов.

– После его гибели экипировка изменилась?

– Радикально! Усилили защиту масок. Между прочим, у Смирнова маска была новая, но это не спасло. Костюмы теперь из кевларовой ткани, которую используют в бронежилетах. Клинки – из марагеновой стали, практически не ломаются. Слава богу, больше трагедий не было.

– А раньше?

– Хватало. Француза Рене Моналя, в честь которого назван международный турнир, закололи шпагой. А в 1959-м все произошло на моих глазах. На сборе в Балашихе готовились к Спартакиаде. Лева Александров бился с парнем, фамилию не помню. Шпага порвала костюм и через подмышечную впадину воткнулась в него почти целиком – на 39 сантиметров! Сразу "скорая", больница – умер на операционном столе.

Приезжали следователи, допрашивали Левку. С ним была истерика. Тренер сборной Иван Манаенко объяснял: "Александров не виноват, фехтовал отлично. Несчастный случай…" Экипировка-то слабенькая. В 1968-м и мне рапирой пробили подмышечную впадину.

– Кто?

– Был такой профессор Родионов, психолог. Вот он на тренировке удружил. Повезло – в легкое вошла всего на 7 сантиметров. Отлежался пару недель в Склифосовского, и порядок.

– Когда получили звание заслуженного тренера?

– В конце ноября 1991-го. Так что Пугачева с Янковским последние народные артисты СССР, а я – последний заслуженный тренер.

– Вы и арбитром поработали?

– Я – судья международной категории. На чемпионатах мира и Универсиадах мне доверяли самые скандальные поединки!

– Это какие же?

– Когда фехтовали женские сборные ФРГ и ГДР. Немки вообще эмоциональные, а уж тут в выражениях не стеснялись. На дорожке каждая атака сопровождалась громкой тирадой. В адрес соперниц, судей, всех на свете. Так я выучил на немецком одну-единственную фразу: "Что вы хотите этим сказать?!" Применял в ответ на любые претензии. Делал вид, что внимательно слушаю, девочка выпускала пар, и я командовал: "К бою!"

* * *

– Как тренер и судья вы объездили полмира. Сачок для бабочек был всегда с собой?

– На турнирах? Никогда! Работу и увлечение я не смешивал. Вот в Индонезии бабочек ловил. Там с интервалом в 15 лет тренировал сборную.

– Долго?

– Первый раз позвали на два месяца, второй – на четыре. Со мной в тех краях конфуз приключился. Расположился под зонтиком на берегу океана, рядом местная тетушка отдыхала. Вижу – бабочка полетела, красивая, большая. Я сачок в руку – и за ней. Так тетка с воплем подскочила, руками замахала, давай меня отгонять…

– Поймали бабочку?

– Спугнула, чертяка! Впрочем, несколько любопытных экземпляров из Индонезии привез.

– Правда, что в вашей коллекции 100 тысяч бабочек?

– Около того. Точную цифру не назову. Не пересчитывал.

– Как они помещаются в двухкомнатной квартире?!

– В специальных ящиках. Вон, стеллажи до потолка. У моего учителя, знаменитого энтомолога Анатолия Цветаева, бабочек было приблизительно столько же. Занимали 25 шкафов. Сегодня эта коллекция в Зоологическом музее.

– Что за бабочек назвали в вашу честь?

– Медведицу и сатурнию. Первая – Tajigyna gansoni. В 1990 году этот вид, обитающий в Таджикистане, описал энтомолог из Новосибирска. Позже его коллега привез из Эфиопии гусениц, вывел новый вид, которому по случаю моего 85-летия присвоил имя Gansoni.

– У вас в коллекции обе?

– Ни одной. Но это, поверьте, последнее, что способно меня огорчить.

– Самая древняя ваша бабочка?

– С 30-х годов.

– Самая большая?

– Тизания агриппина. Водится в Южной и Центральной Америке. Размах крыльев достигает 35 сантиметров. Но такую найти не смог. Моя – поменьше. Еще из крупных бабочек есть у меня уникальная – Александрия, обитает в Новой Гвинее.

– Как достали?

– По обмену. Но в основном в коллекции те, которые сам поймал. В Якутии и Средней Азии, на Кавказе и Дальнем Востоке… Я любитель всюду залезть, все попробовать. Однажды из-за бабочки чуть шею не свернул.

– Где?

– В Киргизии, хребет Сарыджаз. Оступился, пролетел метров 15 с каменной лавиной и уже без сознания рухнул в ущелье. Хорошо, со мной на полянке были друг, тоже изучавший бабочек, и дочка Марина. Очнулся от ее крика: "Не шевелись!" Потому что при малейшем движении начинал сползать еще ниже. Рот набит камушками. Отплевался. Друг аккуратно спустился ко мне и говорит: "Извилин-то нету".

– ???

– Пошутил. Голову разбил так, что виднелись кости черепа. Запястье сломал. Спина и грудь превратились в одну кровавую царапину. Я же без майки был. Жарко – снял, когда за бабочкой гонялся.

– Все равно легко отделались.

– Не то слово! Пока друг отвлекал разговорами, Марина помчалась к дороге. Машин там было очень мало, но повезло – навстречу лесовоз. В кабине два мужика. Марина объяснила ситуацию, побежали за мной. Спустили на брезентовой штормовке, отвезли в больницу. Три недели провалялся. В отделении меня называли альпинистом. Про бабочек я не рассказывал.

– Родные ваше увлечение разделяют?

– В экспедициях меня частенько сопровождали Марина и Елена, вторая жена. Кстати, мастер спорта по фехтованию. Я был ее тренером.

– Ух ты! Закрутили роман с ученицей?

– Так получилось. Познакомились, когда ей было 14, мне – 45. Через шесть лет поженились.

– Разница в возрасте не помеха?

– Если любишь – ничуть. Вместе прожили 30 лет без двух месяцев. В 2004-м Лена умерла. Онкология.

– Говорят, чем старше, тем сильнее веришь в Бога.

– Я – не верю. Материалист. Так уж воспитали. Вот Лена посещала церковь, в спальне была икона. Но меня агитировать не пыталась.

– Курить вы бросили в 85. А выпивать?

– Коньячка могу и сейчас хлопнуть. Тайком от врачей.

– Тогда раскройте секрет долголетия?

– Горы! В поисках бабочек кучу времени там провел… Если б не тормоз в ножках, я бы сегодня со своим азартом далеко убежал.

– Хоть раз 9 мая смотрели парад на Красной площади?

– Никогда. Исключительно по телевизору.

– Почему?

– Чтоб на парад попасть, нужно где-то мелькать, напоминать о себе в совете ветеранов… Я этого не люблю. Живу и не высовываюсь. Мне даже на 9 мая пиджак с наградами надевать как-то неловко.