Андрей Смирнов: «В Соболенко мне нравится все. Даже ее матерщина на корте»

Живые классики еще полны сил и ходят среди нас. Остаются незамеченными, но это уж наша вина.

...Мы дожидаемся героя на Тверской — и представляем: вот сейчас он появится — и улица обомлеет. Движение остановится. Ох, не дадут нам поговорить. Или дадут?

Мы радуемся заранее этой встрече — и боимся ее. Даже не верим, что она случится. Но странное дело: предвкушаем, как будем переосмысливать ее потом. Радоваться неповторимому штриху в жизни, который уже никому не отнять. Такие встречи словно орден.

Он появляется — и остается неузнанным многолюдьем Тверской. Толпа извилистой рекой огибает его, не всматриваясь ни в лицо, ни в силуэт. Испытывая почтение лишь к годам, но не к страницам биографии. Юным не до нас.

Кепочка, модный шарфик, искра в глазах. Безусловно, он молод в свои 84.

В 30 лет этот человек снял «Белорусский вокзал». Быть может, лучший фильм о войне. А не о войне — так о фронтовиках.

Его зовут Андрей Смирнов.

Роман

— Мы пересмотрели уйму передач с вашим участием. В том числе «Линию жизни» в 2004-м...

— Я сказал что-то интересное?

— Цитируем: «Я газет не читаю, кроме «Спорт-Экспресса», а по телевизору смотрю исключительно футбол и теннис». Все так и остается?

— Да. Новости в интернете отслеживаю. Газеты давно не выписываю, телевизор включаю только для футбольных и теннисных трансляций. Каждый день что-то для себя отыскиваю. Ложусь поздно, в час ночи, в два...

— Последнее, что зацепило?

— Португальская сборная — это фантастика! Из бедных армян котлету сделали — 9:1! Играли так свободно, легко... Я смотрел и не мог оторваться. Почему-то мне казалось, что в матче Германии и Словакии будет борьба. Но к перерыву все стало ясно.

Справились без Криштиану: Португалия разгромила Армению со счетом 9:1 и завоевала путевку на ЧМ-2026

— Как режиссер вы сюжета в этой игре не увидели?

— Увидел, что словаков хватило на 15 минут.

— Российский чемпионат вам интересен?

— Уже намного меньше. Ну как винить игроков, если они отрезаны от мирового футбола? Бедный Карпин пытается что-то сделать в сборной — но ясно же, класс тает. Неспроста чилийцы нас обыгрывают, причем резервистами. Те как заведенные носились. Хотя и в России есть хорошие мальчишки.

— Вы о Батракове?

— Почему? Мне и Обляков нравится. Это футболист европейского уровня. А Кисляк?! Талантище! Как и другой парнишка из ЦСКА, Глебов. Но что воспитывает игрока?

— Что?

— Уровень соперничества. А его нет. При этом футболу я очень благодарен.

— Мы тоже. За право работать в газете. А вы за что?

— За жену. 50 лет назад наш роман начался именно на футболе!

— О, 50 лет — это срок. Отмечали?

— Никаких праздников не устраивали. Просто посидели с детьми в ресторане. Но как все начиналось, могу рассказать. Август 1975-го, ЦСКА — «Пахтакор». Наши победили 2:1.

— «Наши» — это ЦСКА?

— Разумеется! Я болел за эту команду, когда она еще называлась ЦДКА! Даже помню, что забили тогда Копейкин и Чесноков. Ко мне заглянул в гости приятель, драматург Александр Червинский с актрисой Леной Прудниковой. Они дружили. Я как раз собирался на стадион. Ну и пошли втроем. Так у нас все и закрутилось.

— Это ваш второй брак?

— Третий.

— Вы когда-то произнесли замечательное: «Если у тебя закончился роман с мужем, надо разводиться».

— Правильно! Неужели я это говорил?

— Говорили, Андрей Сергеевич.

— Поразительно. Но могу повторить. Вы даете, парни! Хорошо подготовились...

— У вас квартира рядом с памятником Пушкину. Соседи были чудесные — Николай Старостин жил в этом же доме, чуть поодаль — Игорь Кваша...

— Игорь жил неподалеку? Я не знал. А с Николаем Петровичем познакомиться не довелось. Зато я был представлен Бескову и Боброву. За Бесковым очень следил! Пожалуй, его «Спартак» 70-80-х — самый живой футбол, который я видел. Из этого футбола вышел и «Спартак» Романцева.

Я могу что-то забыть из вчерашнего дня — но прекрасно помню, как сто лет назад мой добрый знакомый Володя Федотов с ростовским СКА обыграл в финале Кубка своего тестя Бескова — 1:0.

«Костя, давай посмотрим, как народ фильм встретит. Если хорошо — зачем шуметь?» Удивительные истории о великом Бескове

— Вы и с Валерией Николаевной Бесковой наверняка общались?

— Да. Яркая женщина, неплохая актриса. В последний раз столкнулись в Кисловодске. Так хорошо поговорили...

— Вот удивительно. В Москве ваши с Бесковым дома разделяли километр-полтора. А встречались в Кисловодске.

— Эти полтора километра Тверской — целый мир!

Всеволод Бобров (с мячом).

Фото из архива Юрия Володина

Бобров

— Боброва вы же еще на поле застали?

— Конечно. Это особая история. Я с собственным отцом-то познакомился по-настоящему, когда мне было пять лет...

— Поясним юниорам: ваш папа — Сергей Сергеевич Смирнов, автор великой книги «Брестская крепость».

— Да. Отца только в 1946 году отпустили с Украины, где он служил. Врезалась в память его фигура — молодой, красивый, стройный! В трофейном кожаном пальто выходит из поезда на Киевском вокзале. Папа заезжал в Челябинскую область, где мы с мамой были в эвакуации. После военного училища отправлялся на фронт. Но этого я не помнил. А на вокзале был совершенно потрясен! Мне так понравился отец!

Он еще долго ходил в мундире. Начал работать в Воениздате, там положено было носить форму. Снял лишь в 1951-м. Тогда Твардовский стал главным редактором «Нового мира», пригласил отца к себе в заместители. И он наконец демобилизовался. Так к чему я это рассказываю?

— К чему, Андрей Сергеевич?

— Первый раз мы оказались на футболе с отцом в конце сороковых. Пришли на стадион «Динамо». Естественно, я начал болеть за «команду лейтенантов» — как и папа!

— Вот на этой самой Тверской улице Евгений Евтушенко нам рассказывал, что главный матч в его жизни — победа сборной СССР над ФРГ в 1955-м.

— Для меня это тоже один из главных матчей! Я был в тот вечер на стадионе. Все три гола в ворота немцев до сих пор перед глазами.

Со сборной до того были связаны тяжелые ощущения. Из-за Олимпиады 1952-го. Сначала с Югославией сыграли 5:5, Бобров три забил. А в переигровке полный крах — 1:3. Вскоре команду ЦДКА расформировали. Для нас, болельщиков, это была катастрофа, страшный удар!

Майя Плисецкая: «У нас были Федотов, Бобров, Стрельцов. Теперь ждем нового гения»

— Матчи с югославами вы не видели?

— Откуда? Прильнули к радио, слушали Вадима Синявского. Причем из репортажа о первой игре я помню целые куски. Из второго — ни слова. Был ли он вообще? Но голос Синявского и сейчас в ушах. Вот это для меня и есть футбол.

— Мы успели поговорить с футболистами того ЦДКА — Нырковым, Николаевым, Прохоровым. Вас с кем-то жизнь свела?

— С Никаноровым. А у Боброва брал интервью!

— Ого. Неожиданно.

— Правда, сомневаюсь, что оно было напечатано. Но познакомились мы именно ради интервью. Бобров уже тренировал. Встретились на «Динамо». Никаноров тоже сидел рядом.

— Сколько вам лет было?

— 16 или 17. Вы не представляете, как я болел. На игры дубля ходил! Даже ездил в автобусе с командой. Однажды очутился в Ленинграде — а у ЦСКА там матч с «Зенитом». И я с футболистами поехал на стадион, мне разрешили. Тогда в центре нападения блистал Владимир Федотов. Это было очень, очень давно...

Удивительная штука — память. Какие-то важные матчи забываешь напрочь. А что-то совсем незначительное помнишь, будто играли вчера.

— Сейчас тоже переживаете?

— Честно? Уже лет десять как остыл. Годам к 75. Хотя не так давно нас с братом пригласили на «ВЭБ Арену» руководители ЦСКА. Торжественно приняли в Клуб болельщиков. Костя младше меня, это я его привел на футбол. Естественно, и он стал армейским поклонником. «Спартак» ненавидит!

— У вас отношение к «Спартаку» мягче?

— Намного. Я очень любил бесковский «Спартак». Да и романцевский. Такая живая команда! Один Цымбаларь чего стоил. А Титов? Тихонов? Изумительные ребята.

Эдуард Стрельцов (в центре) в матче чемпионата СССР против «Спартака».

Фото из архива семьи Волковых

Стрельцов

— Вы едва ли не последний человек в Москве, который видел все составы ЦСКА. Худший на вашей памяти?

— Сыпались-то часто... Несколько сезонов ЦСКА тренировал Бобров. Вот тогда команда была туповатая. Полная противоположность ему самому, когда играл. Это же фантастический футболист! Я смотрел на Титова, Цымбаларя — и понимал, что за ними стоит. О Боброве что-то понять было нереально.

— Равных нет?

— Разве что Стрельцов. Уже после его возвращения из тюрьмы я как болельщик ЦСКА каждый раз с тоской наблюдал. Вот он на поле стоит и стоит. Весь матч стоит. Потом бр-рынц! И проигрываем. При Стрельцове победить «Торпедо» не могли вообще. Он в одиночку решал задачу. Великий футболист. Но какая драма!

— Его отсидка?

— Да. Это чудовищно, просто подбили человека. Я еще пацаном понимал: Стрелец пострадал ни за что. У него же все на морде было написано!

— Вернулся он другим человеком, это факт.

— Он стоял на поле в ожидании паса — а выражение лица абсолютно трагическое. Как-то мы оказались в Ленинграде за одним столом. Я был на съемках. Известный футболист подал реплику — и Стрельцов ответил коротко. Я до сих пор помню каждое слово.

— Что произнес?

— «Немудрено. Ты же в этом, как и в футболе, ни *** не понимаешь». Так спокойно-спокойно. Все рассмеялись, тот замолчал... А я смотрел издалека. Даже за столом чувствовалось: на Стрельцове печать грандиозного футболиста, гениального.

«Стрельцов говорил мне: «Миша, поверь, сидеть должен был другой человек». Большое интервью Михаила Гершковича

— На ком-то из зарубежных футболистов вы разглядели «печать гениального»?

— Я помню Герда Мюллера. Но он — нет, не дотягивает... А вот Беккенбауэр — что-то феноменальное!

— Это лучший защитник в истории мирового футбола?

— Пожалуй. Франц — потрясающий! Мог сыграть на любой позиции. От него, знаете, такая свобода исходила. Играл с улыбкой. Видно было, что для него это радость. А остальное не имеет значения, потому Господь дал ему все.

— Пеле вы вживую не видели?

— Как это не видел?!

— Были в 1965-м на матче в Лужниках, когда бразильцы обыграли наших 3:0, а Пеле забил дважды?

— Неужели вы думаете, я мог это пропустить?! Ну что вы!

— Говорят, 102 тысячи билетов расхватали.

— Я проник без билета. Был у отца фронтовой товарищ — Александр Сидоренко. Очень обаятельный человек. После войны стал известным спортивным фотографом, документальные фильмы снимал. Вот к нему я и напросился.

— Приткнулись за воротами?

— Нет, у него была позиция около трибуны, на возвышении. Камера стояла там. Но все равно, прямо на моих глазах Пеле прорывался, забивал — наши ничего сделать не могли...

— До того матча Валерий Воронин сам себя рассматривал как фигуру, равную великому бразильцу. Говорил: «Матч будет неинтересный, мы с Пеле друг друга разменяем».

— Воронин тоже грандиозный футболист. Но не дано нам! Нет таких, как Пеле! Да и в Европе-то немного. Я ту сборную Бразилии помню всю. Особенно оборона поражала во главе с Джалмой Сантосом. Ух какой игрок!

— Лучший защитник в истории мирового футбола — Беккенбауэр, с этим мы определились. А из наших?

— Возможно, Шестернев. Мы были знакомы. Хоть и не выпивали ни разу. Это серьезный защитник! Но я ведь и Огонькова на поле застал. И защитную линию ЦДКА — Нырков, Башашкин и... Кто ж справа-то у нас играл? Вы не помните?

— Что-то не приходит на ум.

— А-а, Чистохвалов! Вот я думаю сейчас — а не сильнее ли Шестернева был Башашкин? Он очень крепкий! Скала! Вы бы видели, как мячик останавливал...

— Но к Стрельцову и Боброву не приблизится никто?

— Только Черенков. Это абсолютно стрельцовский уровень. С Федором я бы с удовольствием познакомился. Но поймите — как-то стеснялся, не лез... Чувствовал: футболистов раздражает, когда твоя физиономия постоянно мелькает рядом.

Андрей Смирнов с братом Константином на матче ЦСКА.

Фото Борис Рубин

Светлов

— В 80-е ваш любимый ЦСКА вылетал в Первую лигу. Все равно продолжали ходить на стадион?

— Разумеется.

— Это поразительно. Вот так же в Тарасовке на матчах дубля можно было встретить актера Вячеслава Тихонова. Стоял за воротами, что-то записывал...

— У меня то же самое. Но на Песчанке. Так что к чемпионству команды Садырина я был готов. Всю эту команду хорошо знал.

Понимаете, если ты считаешься настолько дураком-болельщиком, что ходишь даже на дубль, все происходящее в клубе касается тебя! Ты в курсе, что у кого-то проблема с тренером, тот его не ставит, кто-то зазнался. Толкаешься у стадиона, слушаешь таких же мудаков, как ты сам, переживаешь... Это довольно специфическая форма идиотизма. Но очень живого идиотизма.

«На беговую дорожку выскочили болельщики. Орали судье: «Ставь пенальти!» А боковому дали пинка». Истории экс-капитана ЦСКА

— Кто-то из мира театра, кино был таким же фанатом?

— Ну, например, мой уже покойный друг, режиссер Александр Светлов, Сандрик. Сын поэта Михаила Светлова. Страшный болельщик ЦСКА!

— Вы что, и легендарного Михаила Аркадьевича знали?

— Конечно. А что такого? Это же папа моего товарища. Бывал у них дома. Жили в одной квартире, но раздельно. Мама Сандрика — грузинская красавица Родам Амирэджиби. Выдающаяся женщина! Но они с Михаилом Аркадьевичем развелись.

— Она стала женой гениального физика Бруно Понтекорво.

— Возможно. А поэзия меня в те годы не касалась. Поэтому на Светлова смотрел спокойно. Я и не задумывался, легендарный он, не легендарный...

— Вы бывали в квартирах лучших людей послевоенной Москвы. Какая поражала?

— Не было такой. Отец стал заместителем Твардовского в «Новом мире», с самим Александром Трифоновичем мы поселились в одном доме. К нему я тоже заходил.

— Это где-то в центре?

— Назывался Дом «Известий», на противоположной стороне от гостиницы «Украина». Первая отдельная квартира, которая появилась у моих родителей. Две небольшие комнатки.

Но что меня могло сразить у Твардовского? Книги? Так и у отца все было ими заставлено. С пола до потолка. Я дружил с Олей, младшей дочкой Александра Трифоновича. Она моя ровесница. А школы тогда были раздельные, для мальчиков и девочек...

— Неподалеку от дома вашего отца на проспекте Мира жил Николай Озеров. Пересекались?

— Нет. Я Озерова не любил.

— Вся страна любила, а вы — нет. Почему?

— Он мне казался уж очень советским. Просто насквозь. В Синявском этого не было! Вадим Станиславович — человек невероятного обаяния.

Уимблдон.

Фото Global Look Press

Уимблдон

— К теннису вы как пристрастились?

— Я не пристрастился. Помешался! Мне было 25, когда научился ракеткой махать. До 80 играл круглый год. Летом три раза в неделю, зимой — один. Но вынужден был завязать.

— Врачи запретили?

— Ага. Доктор спросил: «Вы и пару играете, и к сетке подбегаете?» — «Конечно». — «Заканчивайте. Для коленной чашечки опасно». Мне жутко не хватает физической нагрузки.

— Курить вас бросить не заставили?

— Пытались. Ничего не вышло.

— Вас не сломить?

— Я не могу без сигареты работать. У нас в семье все курят — мы с женой, дети, внук. В этом смысле полная безнадега. Вот алкоголь для меня теперь под запретом. А я привык!

— По вам не скажешь, Андрей Сергеевич.

— Я никогда особо не напивался. Но позволял себе. Я же бросал кинорежиссуру почти на 30 лет. Освоил другую профессию — стал драматургом, сценаристом. Постепенно приучился, что можно за работой выпить. Чуть-чуть. Как бы вам сказать?

— Говорите прямо, мы сами в этом деле профессора.

— Рано утром садишься за стол с бумагами — и трудишься часов до двух. Сто грамм водки продлевали мне способность работать минут на сорок. А то и больше. За десятилетия вошло в привычку. Но сейчас все, табу! Мне так не хватает ста грамм — а заменить нечем! Мучаюсь!

— Недавно запретили?

— Да. У меня же инсульт был. А после второго сказали: «Превратишься в дурачка из-за своих ста грамм. Даже небольшая доза алкоголя подавляет нейроны, перестают функционировать. Угрожает деменцией». А мне бы хотелось умереть...

— В уме?

— Вот-вот. Не теряя рассудка.

«Налили, выпил — и готов. Дураком стал». Как на Олимпиаде-80 отравили великого советского штангиста Алексеева

— Вы и машину больше не водите?

— Уже лет пять. Тоже запретили. Одновременно с теннисом.

— С Озеровым вы не общались. Зато с Анной Дмитриевой, кажется, дружили?

— О да! Аня была замужем за режиссером Дмитрием Чуковским. Это внук Корнея, сын писателя Николая Чуковского. У них была дача в Переделкино. Мы там встречались.

— Как-то Дмитриева пригласила вас в эфир во время Уимблдонского турнира.

— Я вам больше скажу — мы полетели втроем в Лондон комментировать. Алик Метревели, Аня и я. Какой же это год? А-а, 1995-й. Потом актер Саша Пашутин сказал: «Андрей Сергеевич, я записал ваши репортажи на видеомагнитофон. Включаю и переслушиваю».

— Уютно вам было в роли комментатора?

— Вполне.

Янник Синнер.

Фото Reuters

Синнер

— Евгений Кафельников считает, что никто не сравнится по таланту со Штеффи Граф. Согласны?

— Шарапова не хуже. Я помню, как первый раз выиграла «Шлем». Была совсем девчонка, 17 лет! В теннисе все время появляется кто-то новый. Как сейчас эти двое играют — Синнер и Алькарас!

— Да, потрясающие.

— Это запредельный теннис! Никто близко не может к ним подойти!

— Вы-то за кого болеете?

— За Синнера. Хотя и Алькарас нравится. Замечательный парень. Финал Итогового — это же оторваться нельзя! Карлос дал небольшую... Даже «слабиной» не назовешь. Как Янника одолеть? Я не представляю!

— Так почему вы за итальянца?

— Есть в нем какое-то обаяние. Меня поражает, что у него добрые отношения с Алькарасом. Недавно читаю интервью Беккера, он тоже удивляется: «В наше время такое было немыслимо. Чтобы я дружил с Лендлом или Макинроем? Никогда!» А эти ладят.

Начали-то дружить еще Федерер и Надаль. Создали новую модель отношений. Показали, что возможно.

— Синнер влип в допинговую историю, которая многих настроила против него. У вас отношение не изменилось?

— Для меня совершенно ясно, что это фальшивка! Я внимательно наблюдал за Синнером не раз и не два. Никаким допингом там и не пахнет. Какая-то херня! Я так понимаю, кто-то из врачей напутал, а из этого скандал раздули.

Янник — джентльмен. Хорошо воспитан, поведение безукоризненное. Правильно ведет себя с публикой, с коллегами. У меня вызывает искреннее восхищение.

«Новый акцент на преемственности». Синнер вернул на работу тренера, уволенного за допинг

— Любимый теннисист из прошлого?

— Беккер. Я его обожал. Вот кто умница-то! В потрясающем стиле выигрывал турниры. Я замирал от восторга. Когда с Дмитриевой и Метревели оказался на Уимблдоне, присмотрелся к Беккеру за кортом. Вел себя прекрасно. Давал такие живые интервью. Жаль, в финале проиграл Сампрасу.

— Пит — глыба.

— Да, классный теннисист. Но у меня любви к нему не случилось. Стиль Беккера больше импонировал.

— Из наших теннисистов кому симпатизировали?

— Кафельникову. Еще я обожал Медведева. О-бо-жал! Но спад у него настолько сильный, что вернуться на прежний уровень, видимо, не удастся. Впечатление-то производит интеллигентное. Но срывы какие-то дурацкие. Люди, которые около Даниила, могли бы ему и помочь...

— В женском теннисе кто вам интересен?

— У этой девчонки, Мирры Андреевой, гигантское будущее! Видно невооруженным глазом. Все профессионалы предсказывают — и я присоединяюсь.

— Первой ракеткой мира станет?

— Не сомневаюсь. Судя по всему, ее тренер Кончита Мартинес — большая умница. Мирра меняется на глазах. Появилась-то года три назад. А какой прогресс!

— Как вам Арина Соболенко?

— Я от нее без ума. Мне нравится в ней все. Даже ее матерщина на корте. То, как проигрывает важнейшие матчи. Это показывает, что Соболенко не машина! Обаятельная — сил нет...

Арина Соболенко.

Фото Reuters

— Чувствуем, теннис вас сегодня заводит больше, чем футбол.

— Да, теннис я очень люблю. Он не надоедает. Разве можно пропустить матч Синнера с Алькарасом? Это как премьера в Большом театре! За 15 минут до трансляции усаживаюсь перед телевизором, все проверяю. Мне никто не должен мешать.

— У Булата Окуджавы была привезенная из Штатов гитара, на которой он играл лет 20. А у вас была особенная ракетка?

— Нет. Я их сменил за жизнь штук восемь. С Уимблдона не привозил, хотя английские ракетки — мечта. Покупал в Москве у спекулянтов. Все было.

Цензура

— Вы в 84 года с утра пораньше изучаете интернет? Сидите в компьютере?

— А что такого? Каждое утро с этого начинается. Но Telegram-каналы просматриваю поверхностно. Выборочно. Просто чтобы не пропустить какого-то кошмара. Информации употребляю немного.

— Соблюдаете душевную гигиену?

— Вот именно. Знаете, возраст все-таки чувствуется. Не только в том, что память иногда подводит. Еще и в высказываниях приходится быть очень аккуратным. Знаю, мозги могут не всегда соответствовать ситуации. Поэтому обхожу острые моменты.

— В той самой «Линии жизни» вы начинаете с фразы: «Я старик». А вам там 60 с небольшим! Но уже осознавали себя стариком?

— Естественно. В 60, даже за 50 — все, старость. Никуда не денешься. Когда понимаешь, что в теннис тебе лучше играть с людьми своего возраста, — это знак.

— Странно. Вы-то для нас образец, как моложаво можно выглядеть в 84 года.

— Это я с утра еще свежий... Видимость!

— Как сейчас строятся ваши дни?

— Бездарно.

— Почему?

— Ох, это долгая история. В 1979-м я закончил фильм «Верой и правдой». Вышел на экраны он сильно покореженный. Знали бы вы, что со мной делали! На середине остановили съемки. Сказали: «Пока не переснимешь, деньги на завершение не получишь». В течение полутора лет я бился за каждую сцену. Все ведь было задумано как гротеск.

— Это там Александр Калягин в главной роли?

— Совершенно верно. А еще Сергей Шакуров, Евгений Леонов, Лев Дуров, Сергей Плотников, Нонна Мордюкова... Целое созвездие! Молодая Лена Проклова, замечательная, в расцвете таланта. Помню, от сцены Шакурова с Леоновым народ в зале от хохота подыхал. Это было невероятно смешно.

Владимир Зельдин. Маршал подарил велосипед

— Ну и актеры какие.

— Великие мастера. Они не кривляются. Просто играют так, что ты умираешь от смеха. Но худсовет возмутился: «Этого не будет!»

Выяснилось, что в стиле гротеск о советской жизни рассказывать нельзя. Идеологическое преступление. Пришлось переделывать все на сраный соцреализм. Сцену за сценой, сцену за сценой... Поэтому к концу картины я твердо решил: к профессии режиссера больше отношения не имею.

— Почти сдержали слово.

— Перерыв составил 29 лет и 8 месяцев. Я полностью сосредоточился на ремесле драматурга. Постепенно освоился. Далеко от кино не ушел. Написал сценарий — положили на полку. Написал второй — снова на полку. Но оба сейчас изданы в книжке. Один назывался «Стойкий оловянный солдатик», другой — «Предчувствие». Это о детстве. Потом все-таки три картины по моим сценариям сняли.

— Хорошие?

— Первая неплохая. Вторая средняя. Третья — просто дерьмо. Даже не помню, как называется. Хотя сценарий был приличный.

— Нам очень понравился фильм «Сентиментальное путешествие на картошку».

— Вот это достойная картина. Снял Дмитрий Долинин. Первая роль 16-летнего Филиппа Янковского...

А дальше перестройка, я возглавил Союз кинематографистов. Мы добились отмены цензуры, закрепив это в Конституции. Тут у меня зачесались руки. Думаю: как же так? Я уйду — и не сниму ни одной по-настоящему своей картины?

— А как же «Белорусский вокзал»?

— Все четыре фильма, которые я сделал в СССР, покорежены цензурой — в том числе «Белорусский вокзал»! Переснимались целые сцены. И мне стало завидно. После этого, вернувшись в профессию, снял три картины. В 2011-м — «Жила-была одна баба»...

— Сильное кино.

— Дали «Нику» как лучшему российскому фильму года. Через восемь лет выходит «Француз» — еще одна «Ника»! По кинотеатрам шел хорошо. А третья картина — «За нас с вами» — на экраны не попала. Есть только в интернете.

— Да, на всех платформах.

— Вот там посмотрели миллионы людей. А в прокате не было. Не пустили! В этих картинах, снятых по моим же сценариям, я отвечаю за каждый кадр, за каждую реплику. Цензура к ним не притрагивалась. Что для меня очень важно.

Но сейчас что-то произошло. Я в какой-то момент заткнулся, интервью не давал. О политике точно не говорил ни слова. Зарабатывал же в последние 20 лет в основном как артист. Мои доходы не зависели от того, что делаю как режиссер. И вдруг все оборвалось!

— Это как?

— Трижды повторялось одно и то же. Мне предлагали роль, я подписывал договор. Следом звонок от продюсера: «Извините, не можем».

— Не объясняя причин?

— Ну, понятно же. Значит, что-то мешает. Три раза подряд отменялось! Потом вообще наступила тишина. С тех пор никакого заработка.

А у меня уже год как написан очередной сценарий. Мне удалось получить у одного человека небольшую часть денег на съемки. Но это треть того, что нужно. Две трети я ищу.

— А конкретнее?

— Требуется еще минимум 1 200 000 долларов. Никто не дает. Вот это к вашему вопросу, как я сейчас живу. Я не живу, а гнию! Просто от безделья! Я режиссер, у которого в руках сценарий — но не могу приступить к съемкам.

Андрей Смирнов (справа) с оператором Павлом Лебешевым.

Фото из личного архива Андрея Смирнова

«Елена»

— Сегодня, в 84 года, отыскали бы в себе силы снять фильм?

— О чем вы говорите?! И не один! Сил-то много. Были бы деньги... Этот готовый сценарий я уже мысленно отснял. Знаю, кто там будет участвовать. Но вместо работы сижу и жду.

— В двух словах — что за сценарий?

— 1968 год, Москва. Жизнь интеллигента, историка.

— Пражские события?

— Между делом есть и они. Но основное — любовная линия, диссертация по славянофилам...

— Нравится вам эта история?

— Безусловно. Я сделаю из нее картину, на которую люди пойдут.

— Мы пересматриваем «Елену». Сыграли вы потрясающе — но после этого фильма три дня хочется плакать...

— Ха-ха! «За нас с вами» видели?

— Да.

— Как вам кажется — кино не скучное?

— Два с половиной часа — на одном дыхании.

— Почему-то меня уверяют, что это «кино не для публики». Что за глупости? Там живые страсти, изумительные артисты! Юля Снигирь, Андрей Смоляков... А Саша Устюгов? Какой актер, ох!

— Нам не слишком нравился, знали по сериалам. Но после вашего фильма смотрим другими глазами.

— Прекрасный, прекрасный артист. Вот и это кино такого же плана, про судьбу интеллигента. Но интересное не только интеллигенции.

«Канадец уложил Харламова — лицо разбито, майка разорвана. В следующем матче наши отомстили». Главный режиссер спорта в СССР

— В «Елене» и других фильмах, если эпизод с вашим участием — фоном то спортивная трансляция в телевизоре, то наш любимый «СЭ» у вас руках. Чья идея?

— В «Елене», кажется, все придумал Андрей Звягинцев. Он в этом смысле абсолютный оригинал. Я лишь исполнял. Но он был в курсе моих увлечений.

— Вы когда-то говорили про Звягинцева удивительные слова — чуть ли не лучший режиссер за всю историю России.

— Он замечательный режиссер! Не скажу, что чемпион, но замечательный.

— А, например, Алексей Балабанов — это ваше?

— Ну... «Брат» и «Брат-2» — невероятные картины. Стали символом эпохи.

— «Груз-200» многие почитатели «Брата» не приняли и не поняли.

— Я принял и понял. Блестящая картина. Балабанов — выдающийся!

— Общались?

— Мало. Все-таки разные поколения, не было повода сблизиться. Да и Балабанов довольно закрытый парень. Но знал, что я его поклонник.

Алексей Балабанов.

Фото Global Look Press

Сценарий

— В потоке восторженных отзывов на «Белорусский вокзал» был какой-то, вас поразивший?

— Ну какой там «поток восторгов»?!

— Мы чего-то не знаем?

— За два года, что я снимал этот фильм, его закрывали четыре раза! Мы переписывали сценарий, перекраивали сюжетные линии...

— Мы в шоке. Казалось, шедевры рождаются не в муках.

— Картина сдавалась под Новый, 1971 год. 30 декабря отвезли пленку в Малый Гнездниковский переулок, в Госкино. Собрался художественный совет — чиновники, редакторы. Я сидел за микшером, шла картина. Все полтора часа — ни звука в зале! Ни смеха, ни слез, ничего! Мертвая тишина!

— Обомлели?

— До этого я показывал картину на студии. Работники смотрели — у них живые реакции! А от такой тишины поседеешь.

Зажигается свет. Встает главный редактор, дама. Произносит: «Картина сложная. Обсуждать не будем, пусть решает руководство». Люди расходятся. Ни «спасибо», ни «до свидания». Я иду домой. Встречать Новый год. 3 января — первый рабочий день. В 9 утра раздается звонок.

— Что услышали?

— «Это из Госкино. Заходите, в 11 будет обсуждение». Кладу трубку, поворачиваюсь к жене: «Вроде деньги заплатят». Это единственная надежда! Понимаете, как вопрос стоял? Оказывается, кто-то из больших людей посмотрел фильм на даче. Даже не представляю кто — может, Брежнев. А может, Гришин. А вы говорите — «восторженные отзывы»...

«И тогда Брежнев произнес: «Вы все время мне врете! А этот парень правду написал!» Удивительные истории знаменитого советского журналиста

— В какой момент съемок вы поняли, что кино у вас получается?

— Да я и не сомневался. У меня был прекрасный сценарий. На голову выше, чем картина! Просто на голову! А артисты какие — ну, концерт! Оператор молодой, но безумно талантливый — Паша Лебешев. До этого мы с ним сделали черно-белую короткометражку «Ангел». Снята изу-у-мительно!

— «Белорусский вокзал» — великий фильм, на века. Тем удивительнее было вычитать в вашем давнем интервью: «Картина сделана топорно. Не отвечает уровню сценария и игре потрясающих актеров».

— Так и есть. Мы были еще не очень умелые. Плюс нервотрепка из-за бесконечных остановок фильма, когда казалось, что закроют нас навсегда, постоянная переделка сценария. Тем временем артисты сидели и ждали, пока мы что-то новое придумаем, потом у руководства утвердим... Да это пытка, а не творчество!

— Что вас заставили убрать из сценария?

— Там была прописана совершенно другая история. Фронтовые товарищи встречаются впервые после войны на могиле своего командира. Общий язык у них потерян, у каждого давно своя жизнь. Один — директор завода, второй — журналист, третий — бухгалтер, четвертый — слесарь.

Идут в ресторан. Молодая компания начинает до них докапываться, оскорблять. Драка. Фронтовики укладывают ребят и попадают в «обезьянник». В 50-м отделении милиции, где реально снималась эта сцена, они вспоминают, что в прошлом вообще-то десантники. Скручивают ментов и выходят.

— Худсовет все зарубил?

— К огромному сожалению. Нам сказали: «Вы что, обалдели? О такой сцене даже речи быть не может». Единственное, что от нее уцелело в фильме, крик Леонова: «Да здравствует свобода!» Остальное пришлось переделывать. И вместо драки герои лезут в канализацию, устраняя последствия аварии.

Ургант

— До вас в этом сценарии увязли два режиссера...

— Нет! Я расскажу, как все было. В 1967-м на экспериментальной студии Чухрая мы с Лебешевым сняли «Ангела». Фильм осудили, на 20 лет положили на полку, а меня лишили работы. Вскоре узнал от приятеля, что на той же студии лежит заявка Вадима Трунина, прекрасного драматурга: четверо фронтовых друзей встречаются у могилы пятого — своего командира — и дальше в течение дня пытаются наладить контакт.

Я сразу загорелся. Вспомнил отца, который десять лет разыскивал по стране героев Брестской крепости. Считалось, что никто из них не выжил. А он нашел почти пятьсот человек! Все происходило на моих глазах. И я понял, что обязан снять эту картину. Пришел к директору студии, Владимиру Познеру...

— Отцу знаменитого журналиста?

— Да. Первое, что услышал: «С тобой мы больше дел не имеем». Познер заключил договор с Ларисой Шепитько. Та пригласила Лебешева, и они с Труниным уехали писать сценарий. Спустя два месяца вернулись, дали почитать. Мне он не понравился. Но Лариса не из-за этого отказалась от съемок, а по своим соображениям.

Я снова к Познеру. Тот непреклонен: «Нет, с тобой никаких дел!» Пригласил Марка Осепьяна, автора картины «Три дня Виктора Чернышева». Но через полтора месяца и он ушел.

— Почему?

— Подробности не выяснял. Когда студия расторгла договор с Труниным, мы встретились, заняли у друзей денег и поехали за город писать свой вариант сценария. В 1969-м нас наконец запустили.

— Благодаря Михаилу Ромму, вашему учителю?

— Да. Он и во время съемок отчаянно нас защищал, когда то худсовет, то партком пытались закрыть картину.

— Но если бы вам не утвердили Нину Ургант, то и фильма бы не было?

— Сто процентов!

— Вы не блефовали?

— Ни в коем случае! К тому моменту мы почти все отсняли. Остается последняя сцена — встреча героев в доме Раи, фронтовой медсестры. Ургант давно утверждена. Вдруг меня вызывает директор «Мосфильма»: «Снимать будешь Инну Макарову». Отвечаю: «Нет, на ней уже штамп Любки Шевцовой из «Молодой гвардии». А мне нужна Ургант».

— В которой у вас сомнений не было?

— Ни малейших. Я знал Нину по театру и кино. Она приезжала к нам на пробы, сыграла великолепно. У нее в глазах тогда был особый женственный свет.

— Так что директор?

— «Только Макарова! Все, свободен». Я тут же пишу заявление, что от картины отказываюсь, пускай заканчивает другой режиссер. Покупаю водку и уезжаю на дачу к приятелю.

— С фильмом мысленно попрощавшись?

— Разумеется. Ну а что оставалось? Послал всех к черту и укатил. На третий день директор неожиданно прислал за мной машину. Я понял: что-то поменялось. Привезли обратно на «Мосфильм». А я даже протрезветь не успел. Но вел себя тихо — и услышал: «Ладно, снимай кого хочешь».

Булат Окуджава.

Фото Global Look Press

Окуджава

— Ваши страдания на этом не закончились.

— Приняли картину с оговоркой: обязательно переснять финальную сцену. Вы же помните — герои вылезают из канализации, грязнющие. Приезжают к Рае, моются, она стирает их вещи. Из ванной выходят в одних трусах, садятся на кухне, поют песню. Красивые мужики с крепкими телами.

— Кроме Леонова, при всем уважении.

— Ну да, он упитанный. А остальные — мускулистые. Да и кого им стесняться? Своей медсестры? Та сидит рядом — одна, среди полуобнаженных мужиков. Это же замечательно! Создает атмосферу, добавляет эротики. Но худсовет был категоричен: «Нет! Они голые, как поросята».

Пришлось героев одевать, переснимать... Конечно, сцена, вошедшая в фильм, на порядок хуже той, что была. Еще и потому, что контроль там совсем другой. Не тот, что прежде.

— В смысле?

— Картину уже приняли. Мы поняли: деньги будут. Вот и расслабились. Работали выпивши. Если приглядеться, видно, что камера в этой сцене болтается.

— Андрей Сергеевич, мы вчера «Белорусский вокзал» пересматривали. Ничего не бросилось в глаза.

— Нет-нет, камера действительно дергается. Особенно заметно, когда идет панорама — переход с Ургант на Глазырина, затем на Сафонова. Хотя Лебешев — великий оператор, обладатель множества кинематографических премий. Но «Белорусский вокзал» — его первая цветная работа...

— Предыдущая версия этой сцены сохранилась?

— Нет.

— Еще мы слышали, что вас с Лебешевым оштрафовали на треть оклада. За то, что худсовет признал убогой обстановку в квартире медсестры.

— Что за чушь? Гадостей на съемках хватало, но до такого маразма не дошло.

— Вы же еле уговорили Окуджаву написать для фильма песню «Нам нужна одна победа»?

— Получилось как? У Трунина прописана сцена — героиня Ургант поет. Но что именно? Непонятно. Пока снимали, я предлагал разные варианты, включая «Синенький платочек» и «Где же вы теперь, друзья-однополчане?». Я знаю фольклор военных времен, песни, которые были тогда популярны. Прекрасно помню и 9 мая 1945-го — мне исполнилось четыре года, мы уже вернулись с мамой в Москву из эвакуации...

А Трунин говорил: «Нет! Для картины необходима оригинальная песня. Пусть будет ощущение, что сочинил ее один из наших героев». Я отправился к Окуджаве, который сам войну прошел. Я был помешан на его творчестве — как и все мое поколение, ходил на концерты. Песни Булата Шалвовича — важнейшая страница нашей духовной культуры.

«Сидели на кухне. Высоцкий напел что-то...» Памяти спортивного врача Александра Ярдошвили

— Вы же соседями были?

— С чего вы взяли?

— Окуджава поселился в Переделкино, у вас там тоже дача была.

— Но не рядом же. Да и жил на этой даче отец, а не я. При встрече Булат Шалвович огорошил: «Мне сейчас вообще не до песен, их уже два года не пишу. Занимаюсь прозой». Начинаю уговаривать — бесполезно. В отчаянии привожу последний аргумент: «Может, хотя бы сценарий прочтете?» — «Ну хорошо».

Звоню через несколько дней: «Прочитали?» — «Да, сценарий отличный, но все равно ничего писать не буду». Тут меня осенило: «Давайте вам покажу то, что мы сняли. Пожалуйста, найдите полтора часа».

— Согласился?

— Да, приехал на «Мосфильм». У нас было отснято все, кроме финальной сцены. Звук, конечно, еще черновой — но слышимость нормальная. Когда в зале зажегся свет, в глазах Окуджавы появился огонек, которого раньше не было. Произнес: «Я попробую». Спустя три дня вручил текст.

Мне он показался странноватым. Отнес Трунину: «По-моему, какая-то херня. Горит и кружится планета, над нашей Родиною дым...» А Вадим был более зрелым, к тому же постарше лет на пять. Воскликнул: «Мудак, ты ничего не понимаешь! Это то, что надо!» Но вскоре новый затык — с музыкой.

— Что случилось?

— Окуджава писать ее не хотел. Я к Альфреду Шнитке, с которым до этого работал на двух картинах — «Шуточка» и «Ангел». Уже тогда понимал, что он гений. Альфред замахал руками: «Что за глупости? Только Булат! Попробуй его переубедить».

В итоге у фортепиано на звуковой студии собрались Шнитке, Окуджава, Трунин и я. Булат Шалвович говорит: «У меня есть лишь первая строчка». Берет гитару: «Та-та-та, та-та-там. Та-та-та, та-та-там». Откладывает инструмент: «Дальше никак». Вдруг спохватывается: «А-а, еще строчка из припева. Пам, пам, па-пам...»

Шнитке подошел к фортепиано — и через полчаса песня была готова. А чуть позже он сделал маршевую аранжировку.

— Но почему попросил убрать из титров свою фамилию?

— Вот такой человек. Очень скромный. Сказал: «Ну а я при чем? В основе-то мелодия Окуджавы...» С тех пор ни один День Победы не обходится без этого марша, уже 54 года. А для десантников он стал гимном.

— В какой момент вы поняли, что это потрясающая песня?

— Когда с Ургант записал три разных дубля, а потом их склеивал. Кстати, песне досталось не меньше, чем фильму.

— Это как?

— Редактор текст не утвердил — мол, цензура не пропускает. Так что записывать пришлось подпольно. Под другую картину — под мою не разрешили. Спасибо приятелю, который на киностудии заказал для меня смену. Я привел Нину и двух музыкантов. Это ведь кажется, что там звучит одна гитара, а их на самом деле две. А редактор увидел песню уже в готовом фильме.

Анатолий Папанов.

Фото Global Look Press

«Позор!»

— На съемках «Белорусского вокзала» вы, еще молодой человек, соприкоснулись с выдающимися актерами — Папановым и Леоновым. Ладили?

— Никаких проблем. Это счастье для режиссера — работать с такими артистами.

— Ни одного спора?

— Абсолютно. Им даже не нужно ничего объяснять. Понимают с полуслова. За смену, может, раза два я что-то сказал. Из серии — «здесь погромче, там потише». Всё! А вечером мы могли и по рюмочке выпить.

Второй раз судьба свела меня с Папановым в 1985-м, уже в Театре сатиры, когда сочинил пьесу «Родненькие мои». Валентин Плучек поставил по ней спектакль. Главная роль была написана специально для Папанова. А по всей стране эту пьесу играли театров пятнадцать.

— Михаил Ульянов — большой артист?

— Еще бы! Разве у кого-то есть сомнения?

— Почему же в «Белорусском вокзале» вы предпочли ему менее известного Глазырина?

— Между прочим, на эту роль претендовал и Николай Рыбников, тоже блистательный артист. Я никак не мог определиться. Решил посоветоваться с Юлием Райзманом, знаменитым режиссером, художественным руководителем нашего объединения.

Привел в зал, показал пробы каждого. После долгой паузы Юлий Яковлевич произнес: «Глазырин поострее. Я бы его взял». Я подумал: в точку! Рыбников совсем другой типаж, море обаяния. А Ульянов — это что-то близкое к эталону. Мне же нужен был такой характер, как у Глазырина. На роль директора завода он подошел идеально.

— Для многих «Белорусский вокзал» — лучший фильм о войне. А какой для вас — номер один?

— «Летят журавли». Шедевр! Еще нравятся «Торпедоносцы» и «Два бойца». «На войне как на войне» — тоже мощная картина. Снял ее Виктор Трегубович, мой сокурсник, мы вместе учились во ВГИКе. Олег Борисов в этом фильме великолепен.

— Сегодня в России есть артист, сопоставимый по масштабу с тем же Борисовым?

— Безусловно. Первый, кто приходит на ум, — Устюгов. Да и не только его могу назвать. Поверьте, таланты у нас не перевелись. Вот два месяца назад на фестивале в Геленджике я увидел россыпь молодых дарований. Конечно, многое зависит еще и от роли. Она должна поворачивать артиста фасадом. Но так не про каждую роль скажешь.

— Помните, как впервые «Белорусский вокзал» показали по телевизору?

— Нет, конечно.

— Странно. Наутро вы должны были проснуться в другом статусе.

— Картина до этого очень хорошо прошла по кинотеатрам.

— Когда ее пересматривали, у вас хоть раз подкатил комок к горлу?

— Нет. Но я и не смотрю свои картины. Разве что какой-нибудь фрагмент, не более.

— Был за последние годы фильм, который вас потряс?

— В том же Геленджике приятно удивили три работы, причем сняли их дебютанты. Гран-при получил «Здесь был Юра» Сергея Малкина. Приз за лучшую режиссуру — Соня Райзман за «Картины дружеских связей». А «Фейерверки днем» Нины Воловой оценили как лучший дебют. Это прекрасные фильмы. Посмотрите, не пожалеете.

— Сейчас никто на молодых режиссеров ногами не топает, как топал на вас легендарный Сергей Герасимов?

— Да и он не топал... Но вообще мне в тот день устроили суд Линча! Это 1974-й, совместное заседание коллегии Госкино и секретариата правления Союза кинематографистов. Обсуждали четыре фильма.

Первым номером шел «Романс о влюбленных» Кончаловского. Резюме чиновников во главе с министром Ермашом: «Блестящий успех!» «Зеркало» Тарковского оценили сдержанно: «Картина неплохая, но со слабостями». Зато про «Самый жаркий месяц», посвященный сталеварам, сказали: «Это безусловная победа советского кинематографа». Ну а мою «Осень» охарактеризовали емко: «Позор!»

«Мой товарищ Тарковский остался в Италии — и я забросил идею стать сценаристом...». Александру Медведеву — 70

— Ваша реакция?

— Посреди обсуждения я просто встал и вышел из зала. Вечером мне позвонил Ермаш: «Почему вы уехали?» Я ничего не ответил, молча повесил трубку. Так вот Герасимов тогда спросил: «Андрей, ты что, голой бабы не видел?» Все сразу — ха-ха-ха. Им показалось, что это очень остроумно.

— «Голой бабой» была не кто-то, а ваша вторая жена Наталья Рудная.

— Совершенно верно.

— Она легко согласилась обнажить грудь?

— Без проблем. Роль-то какая! Да о такой любая актриса могла бы только мечтать!

— Сегодня все это смотрится невинно.

— Естественно. Первая постельная сцена в нашем кино. Правда, коротюсенькая, всего полминуты.

— Вас опять заставили что-то вырезать?

— Нет. Эту сцену, как ни странно, не тронули. В отличие от других. Я снимал «Осень» три месяца, а сдавал — семь! Худсовет выкатил целый список поправок...

Андрей Смирнов с отцом Сергеем Смирновым.

Фото из личного архива Андрея Смирнова

Отец

— Какая вещь в вашем доме особенно напоминает об отце?

— Две фотографии. На одной ему за 50. Вторая сделана 9 мая 1945-го в австрийском Граце у пограничного столба. Там отца застало окончание войны. Автор снимка — тот самый Сидоренко, благодаря которому я попал на матч с Бразилией.

А мой брат Костя много лет хранил в своей квартире отцовский письменный стол. Но теперь он в Бресте, в мемориальном комплексе, где папе посвящен отдельный уголок.

— Что передали туда, помимо стола?

— Кресло, пишущую машинку, еще что-то... Я уже не помню, этим мама распоряжалась. В Бресте в честь отца и улицу назвали.

— Вы как-то сказали об отце: «Выросло поколение, которое понятия не имеет о том, что был такой человек. И книгу «Брестская крепость» забыли».

— Ничего подобного я не говорил! Ни-ког-да! Даже если бы находился без сознания, не произнес бы таких слов. Книга, за которую отец получил Ленинскую премию, — это навсегда! Последнее издание — уже в начале 90-х — редактировал я. Единственное, что убрал, — мелькавшие дифирамбы в адрес партии и правительства. Остальное не тронул. Там каждое слово как из камня высечено.

— Прославился ваш отец еще до выхода книги...

— Впервые об обороне Брестской крепости и ее защитниках он рассказал по радио в 1956-м. Вышла серия передач, их потом неоднократно повторяли. Успех был немыслимый!

А уж когда на телевидении начал вести еженедельную программу о неизвестных героях, в Москве на проспекте Мира движение останавливалось, представляете?! Вечером, в будний день! Я видел это своими глазами из окна нашей квартиры.

80 фактов о спорте во время Великой Отечественной войны

— Летчик Маресьев и писатель Полевой рассорились, не поделив славу. Ваш отец тоже прошел через конфликты со своими героями?

— Что вы! Они готовы были носить его на руках! Когда приезжали в Москву, часто останавливались у нас, привозили какие-то подарки.

— Например?

— Один вручил настольные часы, другой — картину. Про фрукты, копченую рыбу и прочие разносолы уже не говорю. При этом надо понимать, что почти все они жили в полной нищете. Потому что плен прошли — а в те годы в СССР такие люди считались изгоями. Были поражены в правах, не имели пенсий, льгот...

Я помню старенького полуграмотного татарина, майора Гаврилова. Это настоящий герой! Был ранен, в крепости лежал уже беспомощный, даже глотать не мог. Но когда фашисты приблизились, хватило сил выстрелить из пистолета и бросить гранату. Немцы его не расстреляли. Взяли в плен, отвезли в госпиталь, вылечили. Показывали своим солдатам как образец мужества. А наши посадили Гаврилова как предателя, лишили звания и наград.

— Где ваш отец его разыскал?

— На окраине Краснодара, тот жил в самодельной хаточке из самана, бедствовал. Все изменилось с выходом книги «Брестская крепость». Гаврилов стал Героем Советского Союза, депутатом Верховного Совета... Взлетел!

Брестская крепость.

Фото Global Look Press

Крепость

— Ваш отец не только автор «Брестской крепости», но и человек, переломивший в СССР отношение к солдатам, которые побывали в немецком плену.

— Да, он вернул им доброе имя и добился, чтобы их уравняли в правах с другими фронтовиками. Соответствующее постановление вышло в 1965-м. Лишь тогда, через 20 лет после окончания войны, те, кто был в плену, получили пенсии и льготы. А это около пяти миллионов! Отец вытащил их из жуткой нищеты. Вот почему они были так ему благодарны, просто боготворили его.

— Он же еще поспособствовал появлению Дня Победы.

— Верно, это дело рук отца, написавшего несколько писем в ЦК. В итоге в 1965-м в том же постановлении, приуроченном к 20-летию Победы, 9 мая объявили выходным. А раньше — обычный рабочий день, ничего не отмечали.

— Когда вы впервые побывали в Брестской крепости?

— В 1955-м, в 14 лет. Отец там сидел и работал. Никакого мемориального комплекса еще не существовало. Я навсегда запомнил гигантскую воронку от фугасной бомбы весом 1800 килограммов. Немцы сбросили ее августе 1941-го, устав от очагов сопротивления внутри крепости. Хотя фронт был уже за Смоленском, люди не сдавались, прятались и продолжали убивать фашистов. Воронка от этой фугаски за 14 лет заросла травой, но все равно впечатляла диаметром.

— Сколько?

— Метров 25, если не 30! Никогда не забуду и мостик через реку Мухавец. Вместо перил — две металлические трубы. Так они от пуль и осколков превратились в сплошное кружево! Вы представьте, что там творилось, если был прострелян каждый сантиметр этих перил! А знаете, что самое обидное?

— Что?

— Их не догадались сохранить для истории. Какие-то кретины заменили на новые. Я не понимаю, о чем люди думали. Да эти перила, иссеченные пулями, лучше любого экскурсовода говорили о войне! Достаточно увидеть — и сразу своей шкурой ощущаешь весь ужас.

«Война отпустила не сразу. Год еще нормально спать не мог. Кошмары мучили». Истории легенды «Динамо»

— Наткнулись тут на передачу по каналу «Культура» — ваш отец в гостях у Ираклия Андроникова. Моложавый, бодрый человек рассказывает, как собирается в Австралию. Начали выяснять, долго ли он после этого прожил. Год!

— Папа рано умер, в 60. Скоротечный рак легких.

— Врачи прямо сказали, что жить ему осталось четыре месяца?

— Ну, сообщили об этом не отцу, а нам, ближайшим родственникам. Но он, конечно, осознавал, что умирает. Последние полтора месяца провел в больнице, мама сидела с ним днем, а мы с братом — ночью, по очереди. Я записал на камеру наш прощальный разговор, голова у отца тогда еще работала. Ой, тяжело вспоминать...

— Ваша мама на много лет его пережила?

— Умерла в 2011-м. Было ей 96 — но соображала отлично.

— Кто живет в той самой квартире на проспекте Мира, где сейчас мемориальная доска?

— Квартира уже давно не наша. Она громадная, пятикомнатная. Но у нас и семья была большая, когда туда переехали. А потом остались только мы с братом. Вот и решили продать.

Андрей Смирнов в роли Ивана Бунина в фильме «Дневник его жены».

Бунин

— Ваш внук Данила — в прошлом вратарь, чемпион мира по пляжному футболу. На матчи его заглядывали?

— А как же! Сидел, смотрел, волновался. На моих глазах он даже пару голов забил — прямым ударом от ворот. Но в какой-то момент к профессиональному спорту охладел и закончил карьеру. Теперь Даня кинопродюсер. В этом году я снялся в его сериале.

— А говорите, никуда не зовут.

— Да это не считается. По блату же — внук попросил. Сыграл монаха в эпизоде. Два дня назад ходил озвучивать.

— Он советуется с вами по поводу кино?

— Нет, конечно. Совсем другое поколение — на хрена ему мои советы? У меня и дочки, и сын, и внук — люди самостоятельные. Без лишних подсказок знают, как надо.

— Данила хочет стать режиссером?

— Нет, ему нравится профессия продюсера.

— Когда последний раз вас удивил?

— 8 октября. Женился! На свадьбу я не попал — был в это время на фестивале в Геленджике. Но когда вернулся, Даня с молодой женой приехал к нам в гости.

— В вашей фильмографии мы с удивлением обнаружили упоминание о съемках в «Белом солнце пустыни». Напрягаем память и не можем вас вспомнить.

— Правильно. У меня там и тени нет!

— Написано, что мелькнули в эпизоде — играете бандита, которого убивает Сухов.

— Брехня. К этой картине я никакого отношения не имею.

— Зато в фильме Алексея Учителя сыграли Бунина. Что поняли о своем герое?

— Да я и прежде о нем все понимал. Это же мой любимый писатель, я занимался им много лет. Когда возглавил Союз кинематографистов, помог Фонду культуры расширить бунинский архив. В Швеции мы закупили блок фотографий и кинопленку, на которой Иван Алексеевич запечатлен в 1933 году, в день вручения Нобелевской премии. Есть кадры, где он ужинает в ресторане.

А благодаря Александру Кузьмичу Бабореко, крупнейшему буниноведу, нашли в Соединенных Штатах семью русского инженера Мельтева, который на любительский киноаппарат снял Ивана Алексеевича в его парижской квартире в день 80-летия — 23 октября 1950 года. Теперь эта пленка тоже в нашем Фонде культуры.

Так что Дуня, моя старшая дочь, выросла в доме, где Бунин был иконой. И эту роль в сценарии писала специально для меня. Сначала я пришел в ужас, долго не соглашался. Но потом она и Учитель меня убедили.

— Сразу после премьеры вы отправились на могилу писателя.

— Да, прилетели в Париж на фестиваль и прямиком из аэропорта рванули на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Дуни с нами не было, поехали втроем — Учитель, актриса Галя Тюнина и я. Распили бутылку виски над могилой Бунина и попросили прощения. За то, что прикоснулись к его личной жизни.

— Как думаете, простил?

— Надеюсь. Намерения-то у нас были добрые.

— В свое время вам предлагали издать дневники — вы отказались. Может, все-таки опубликуете?

— Нет. Ребята, это же тысячи страниц! Нужно отбирать, синхронизировать, редактировать... Огромная работа! Да и не хочется копаться в собственном прошлом. Меня оно уже не волнует.

— Вы и сейчас дневники ведете?

— Нет. Надоело. Забросил в тот момент, когда закончил играть в теннис.

— Лучшая книжка, которая побывала в ваших руках за последнее время?

— «Оглянуться назад» Хуана Васкеса. Сильная вещь. Варгас Льоса, лауреат Нобелевской премии по литературе, назвал эту книгу «одним из величайших романов, написанных на испанском языке».

Плюс с удовольствием перечитываю Бунина, Достоевского, Толстого, Чехова. В моем возрасте важно заглядывать в уже знакомые книжки. Ну а самая любимая, с детства, — «Три мушкетера». Впервые прочитал в восемь лет — и знаю наизусть.

Чудо света XIX века, которое критиковал Достоевский. Что это за Хрустальный дворец, давший название футбольному клубу?

Надежда

— Мы тут посмотрели документальный фильм «Под говор пьяных мужичков» — о ваших съемках в Тамбовской области картины «Жила-была одна баба».

— Сделала фильм Ирина Бессарабова, прекрасный режиссер, годы спустя покончившая с собой. У меня в голове не укладывается: как мать троих детей могла решиться на такой шаг?! Хотя она была очень нервная, импульсивная... А вы к чему все это вспомнили?

— Там показано, как вы негодовали. Как выговаривали деревенской массовке: «Взгляд в камеру губит всю работу! То один зыркнет, то другой...» Когда на съемочной площадке кричали особенно громко?

— Раньше такое случалось. На трех последних картинах — не было. Я снимал их с одной группой. Да, кто-то уходил, но костяк сохранялся. Мне эти люди симпатичны, мы давно знаем друг друга. Они талантливые, работящие. Ну и зачем орать? Нет-нет, не думаю, что у кого-то от меня остались следы душевных травм.

— Вам хочется вернуться на место старых съемок?

— Нет. Отработал, снял картину — все, страница перевернута, двигаемся дальше. Ту же Тамбовскую область за десять лет, что писал сценарий «Бабы», я не только объездил на своих «Жигулях» вдоль и поперек, но и прошел пешком с юга на север. В каждом районе побывал, поговорил с местными жителями. А снимали в трех селах — Кривополянье, Лысые Горы и Царевка.

— Вы через три года после премьеры выпустили телевизионную версию «Бабы». Туда вошло больше?

— Гораздо! Она лучше, чем фильм. Органичнее. К сожалению, многое в картину не влезло, я уж слишком размахнулся. А здесь все четко выстроилось. Пять серий. Можно в интернете посмотреть.

— Тянет вас сейчас на площадку?

— Как режиссера? Конечно! Говорю же — гнию от ожидания, от того, что сценарий готов, но нет возможности воплотить его в жизнь.

— Что подсказывает интуиция — будет этот фильм?

— Еще недавно я бы ответил: «Не сомневаюсь». Но прошел почти год — ситуация не меняется. Постепенно начинаю терять надежду. Впрочем, она всегда умирает последней...