Все интервью
Дмитрий Донской: «Как я был личным фотографом Ельцина. И не только»
Альбомы
— За это генерал Коржаков на меня наехал, — протягивает Дмитрий Абрамович какой-то альбом. Ведет пальцем вдоль строки. Сам же читает:
— «Вышел фотоальбом «Ельцин» работы Дмитрия Донского. Имя автора, пожалуй, немногим менее известно, чем имя героя». Вот! За эту фразу!
— А вы?
— Пожал плечами: «Саша, кто написал — тому и задавай вопросы. Я-то здесь при чем?»
— Понял Коржаков?
— Говорит — может, скоро попросишься вместо Него? Нет, отвечаю, Саня. Вместо Него не попрошусь, я такого врагу не пожелаю — быть президентом.
...Перед нами ложатся желтоватым веером на стол карточки, от которых замирал мир. Даже не «мир», нет — все прогрессивное человечество. Мы смотрим и не верим, что это снято одним человеком. Каждый кадр знаком.
Донской перебирает любовно. Будто фотографии собственных детей:
— Вот снимок — Ельцин с Лизаветкой кокетничает. А вот Клинтона напоил. Видите, какой нос красный?
Мы видим, безусловно.
— Тут я поймал Полозкова с татуировкой «Ваня» на руке. В Госдуме постоянно ходил мимо того места, где фракция большевиков заседала. Начинал задыхаться, покрываться испариной. Тогда сразу перемещался к Олегу Басилашвили. Прекрасный артист, в 90-е избирался народным депутатом. Вставал прямо рядом с ним. Через десять минут в норме!
— Чудеса.
— Басилашвили заметил: «Что это вы все время около меня?» — «Да настоялся возле большевиков...»
— Вот снимок нравится. Дремлющие старцы.
— Политбюро спит на съезде ВЛКСМ. Все заснули! Лишь Андропов держится. А вот наши гимнастки, олимпийские чемпионки. Видите — самая маленькая с краю зевает? У нее нога 45-го размера. Прыгает — и приземляется как вкопанная. Представляете?
— А тут кого повязали?
— Какой-то депутат хотел метнуть ботинок в Ельцина — охрана перехватила. Почему-то никто из фотографов не дернулся снять это дело, только я.
Ельцин в подборке на все лады.
— Это самый первый кадр, когда я начал с Ельциным работать — его «Москвич» припаркован в Кремле. Дед в машину еле влезал. Часто сам за рулем ездил... Вот он гуляет по имению. Увидел меня в кустах и кулак кажет. А тут размышляет — знаете, над чем?
— Над чем?
— Как раз Лебедя увольнял... А вот карточка — мне самому нравится. Ельцин стоит у стенки, будто уперся.
— На корте?
— Да, в теннис обычно играл с охраной. Если спорный мяч, кричал, что попал в площадку. А на самом деле — никуда он не попадал. Но кто будет возражать? Здесь вышел против внука, тот предупредил: «Дед, будешь жухать, я с тобой не стану играть!» Загнал его пацан.
— Не считая внука, кто-нибудь на вашей памяти обыгрывал Ельцина?
— Лукашенко. У меня кадр есть — после победной партии Батька на радостях подбросил ракетку. А Дедушка расстроился. Не привык к поражениям.
— Претензий по качеству физиономии не слышали никогда?
— Однажды Деду свое лицо не понравилось. Высказал: «Как же так?!» — «Это не ко мне» — «А к кому?» — «К вашей маме...» Проглотил!
— Как приручили.
— Разок набрался наглости — ворвался к нему в кабинет. Ельцин смотрит: «Тебе чего?» — «А как вы думаете?» — «Что-то подписать?» — «Да нет, сфотографировать...»
— Наина Иосифовна тоже у вас хорошо получалась.
— Вот, глядите! В Кремле у народной артистки СССР Софьи Пилявской упала юбка — а я успел заснять. Наина Иосифовна сразу: «Дима, вы же понимаете — фотографию никуда нельзя давать». А Пилявская с улыбкой: «Почему нельзя? Это же интересно!» Позже переспросил у нее — можно ли снимок отправить на выставку? «Дима, да ради бога...»
Мы вздыхаем. Отрываться не хочется — но время поговорить. Начинаем издалека.
Это далекое — крайне симпатично нам, начитанным корреспондентам.
Сталин
— Легендарный режиссер Марк Донской — ваш родственник?
— Дядя! Я вырос в его семье!
— Это почему же?
— Отец с матерью уехали восстанавливать завод, а мне 15 лет. Из Москвы сваливать не хочется, здесь самая жизнь. Ну Маркуша и говорит: «Так пускай у меня живет».
— Яркий человек.
— А какой гуляка, ходок... Самый забавный роман — с Аллой Тарасовой из МХАТа. Та выше Марка на голову. Дом был полон артистов, режиссеров. Меня тоже хотели пустить по этой линии.. Но я рано понял: кто заканчивает ВГИК, только годам к 50-ти получит право на что-то самостоятельное. Да и то — не факт.
— Почему?
— Потому что перед ним — Донской, Пырьев, Ромм, Герасимов, Калатозов... Будешь для них бегать за водкой как ассистент. Та же история — на операторском факультете. Впереди череда гениев!
— Так куда пошли?
— Все-таки на операторский подписался. Дядька свел меня с Александром Гинцбургом, звездой того времени. Снял «Два бойца» и «Валерия Чкалова». Во ВГИКе первые три курса операторского факультета — это фотография. Вот он меня и натаскал. Но я там не доучился.
— Что помешало?
— Гульба. Завалил первые же экзамены. Ураганили с приятелем Борькой, который потом работал фотографом в AP и взял Пулитцеровскую премию... Закончилось все повесткой.
— Военкомат?
— Милиция. Не работаешь, не учишься? Тунеядец, за 101-й километр! Снова дядька помог. Аджубей, зять Хрущева и главный редактор «Известий», хотел к себе взять фотографом. Сказал: «Я сейчас улетаю в Италию. Вернусь — оформим». Зато в АПН предложили зачислить сразу.
— Там и отработали всю жизнь.
— Контора замечательная. Я ее тоже не подвел.
— Дядюшка ваш напрямую общался со Сталиным.
— А я подслушивал.
— Да что вы говорите.
— Это история восхитительная. Марк снял фильм «Воспитание чувств». Героиня, которую играла Вера Марецкая, идет с женихом-революционером. Тот говорит: «Я тебя познакомлю с Лениным...» А она басом: «Это кто такой — Ленин-то?» В ту пору единственный экземпляр фильма держали под замком на студии Горького. Мог взять только директор — чтобы показать в Кремле Сталину или Берии. Но прежде фильм должны оценить в райкоме того района, где располагалась студия Горького.
— Что сказал райком?
— Посмотрели, секретарь хмуро: «Марк, эпизод, когда она произносит «Кто такой Ленин?», надо убрать. Вырежи эту сцену».
— Какая неприятность.
— Марк уперся: «Не вырежу». Спорили-спорили, секретарю надоело: «Тебе неделя на все. Выкидывай и устроим новый показ». Не стал. На него уже волком смотрят: «Через три дня не вырежешь — из партии вылетишь». В ту же ночь у нас дома директора студии осенило: «Я покажу фильм в Кремле».
— Что дальше?
— Сталин, как рассказывают, над фильмом рыдал. В три часа ночи наши счастливые приехали домой к Марку, накрыли стол. А я ночевал в кабинете у дядьки на старинном диване. На столе коробка сигар и телефон. Второй аппарат в гостиной. Вдруг в четыре утра — звонок! Дядька берет трубку в своей комнате — и я тоже. «Марк Семенович? С вами сейчас будут говорить...»
— Догадываемся, кто.
— В трубке кашель курильщика: «Бхэ-бхэ...» Голос старческий. Дядька сразу все понял: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович» — «Знаете, не могу уснуть. У меня к вам предложение. Давайте картина будет называться иначе — «Сельская учительница». Маркуша не балбес, чтобы ответить: «Нет!»
— Да и товарищ Сталин — не секретарь райкома.
— Говорит: «Согласен с вами, Иосиф Виссарионович. Так гораздо лучше». А я слушал по параллельному телефону. Это «бхэ-бхэ» запомнил на всю жизнь. На следующий день — заседание райкома, где Марка должны гнать из партии, а картину положить на полку.
— Что было?
— После звонка Сталина наши договорились — заранее ничего сообщать не будут. Маркуша артист тот еще был. Считался лучшим режиссером Советского Союза по работе с актерами. Вот идет заседание, все голосят: «Исключить! Выгнать! Партбилет на стол!» Так — до перерыва. Выходят подышать. Марка берет под руку жена секретаря райкома, говорит вкрадчиво: «Что вы себя губите? Такая хорошая картина. Вырежьте, что вам стоит...» Сам секретарь идет впереди метрах в двух. Жарко, снял пиджак. Тут Маркуша громко произносит: «Да я знаю, что картина хорошая. Иосифу Виссарионовичу тоже понравилась. Даже пойдет под его названием — «Сельская учительница».
— Вот это сцена.
— Секретарь слышит, оборачивается — лицо вытягивается, зелено-белого цвета. Выкрикивает: «Марк, я же секретарь райкома!» А дядька приспускает при всех штаны и хлопает по голой заднице: «Вот ты секретарь райкома! Вот!» Что вы думаете? Через два дня этот секретарь стал заведующим какой-то конторкой. Разжаловали.
— Ну и озорной у вас дядюшка.
— В его кабинете висела благодарственная телеграмма от Рузвельта — за фильм «Радуга». Это же первый «Оскар»!
— Что-что?
— Только называлось это — «Приз ассоциации кинокритиков США». Потому что в 1944-м еще не было номинации «Лучший фильм на иностранном языке». Получил бы через три года, в 1947-м, — уже был бы «Оскар». Какая-то статуэтка полагалась, сертификат — ничего не дали! Зато Рузвельт телеграмму прислал. Я и сам в кино снимался. В «Подкидыше».
— Серьезно?
— Да. В начале фильма есть сцена. Девочка на улице крутится возле немого, который продает воздушные шары: «Дядя, дай...» Следом подходит моряк с мальчиком, покупает шарик — а тот отпускает. Начинает реветь белугой. Моряк говорит: «Димочка, не плачь, вот тебе новый шарик». Так Димочка — это я!
— Невероятно.
— Главное, морда абсолютно такая же, как сейчас — только бритая. Маму мою тоже в эпизоде сняли, по бульвару шла.
— Как вас на съемки занесло?
— Подробностей не знаю, мне было годика три. Думаю, Маркуша посодействовал. Киношный мир тесен.
— Получается, вы Сталина слышали — но не видели?
— Видел. Дядька по отцу — генерал НКВД. Брал меня на парады. Кстати, отца изначально звали Алексей. Моя сестра, которая давно живет в Канаде, — Татьяна Алексеевна. А я — Дмитрий Абрамович.
— За этим прячется история.
— Объясняю. Мой дед по отцу, коммунист и чекист, в свое время взял партийный псевдоним — Абрам Федоров. Так и любимого сына решил записать. И я стал Абрамовичем. Многие до сих пор удивляются: «Донской Дмитрий... Абрамович? Хм, странное сочетание».
Мавзолей
Донской ведет рукой вдоль стен:
— Вот Наина Иосифовна. Роскошный портрет, правда? А это — самая большая в моей жизни любовь. Пожалуй, даже единственная. Света, дочка Фурцевой. Теперь на Новодевичьем лежит.
— Не ее ли Фурцева мечтала отдать за Стрельцова?
— Да ну, бред. Они знать не знали Стрельцова — ни дочка, ни мать! Екатерина Алексеевна выдала Светку замуж за сына Фрола Козлова, любимца Хрущева. Пьянь коричневая этот Фрол Романович, а сын зашибал еще сильнее. Светка забеременела и сбежала от него. Жить было невыносимо.
— Умерла рано?
— В 63 — как и мать. Причем тоже в октябре.
— Что ж не расписались со Светланой?
— Да как-то не думали...
— С самой Фурцевой общались?
— Еще бы. Когда она узнала, что я собрался на журфак, расхохоталась: «Томик Солженицына у тебя есть?» — «Нет» — «Тогда иди!» Дело в том, что ее Светка принесла парижское издание Солженицына в МГИМО, где училась. Кто-то «стукнул» — тут же выгнали, пришлось переводиться на журфак. Не от мира сего девочка!
— К вам Фурцева как относилась?
— Очень тепло. Хотела и меня пристроить в МГИМО — а я уперся: «Не еврейское это дело». Хорошая женщина. Жалко, бабьего счастья у нее не было.
— Какие люди вас окружали. Мы завидуем.
— Вот, например, дядя Лёдя.
— Это кто?
— Утесов! Меня в десятом классе отлупили три хулигана. Били арматурой — спасла дубленка. Неделю отходил. Дядя Лёдя узнал — сразу: «Я решу вопрос». Набрал своему приятелю, лучшему тренеру СССР по боксу: «Научи Димку уличной драке. Не вашему интеллигентскому боксу, все эти штучки в драке не нужны». Год я к нему ездил на «Динамо». Столько раз по жизни потом вспоминал!
— Пригодилось?
— Даже недавно — иду двором, а южный парень наотмашь лупит девчонку. Та бьется об угол дома, кровища... Я подошел и ногой ему по яйцам. Так, что стекли у меня по ботинку.
— Это вас тренер по боксу научил?
— Да. Первый удар в драке решает всё.
— Утесов при вас пел?
— Ни разу. Ему было не до песен, когда приходил в гости к Марку. Вот дядька любил на рояле играть. Еще помню Леонида Лукова, знаменитого режиссера. Страшный обжора! Как-то на Новый год мне, мальцу, предложил рюмку водки. Я сдуру хлопнул — и офигел.
— Дядя ваш похоронен на Новодевичьем.
— А у меня могилка на Донском. Купил нишу в колумбарии.
— Желаете, чтобы вас кремировали?
— Урна с прахом — то, что надо. А гнить, вонять... На хрена? Я же наблюдал все эти процессы.
— О, Боже. Где?
— На Троекуровском снимал эксгумацию. Когда гроб открыли, ужаснулся. Сгнило все. Особенно запомнился желтоватый кусочек кожи на лбу.
— Гроб-то чей?
— Бандюка. Эксгумацию заказали, чтобы установить его причастность к преступлению. Примерно через год после похорон... Повезло мне, конечно. Как личного фотографа Ельцина, пускали везде. Даже в подвалах Лубянки снимал.
— Что увидели?
— Камеры как камеры. Ничего сверхъестественного. Но если задумаешься, сколько народа там полегло, сразу пробирает.
— Самое необычное место, где снимали?
— Мавзолей!
— Понятно, кто «клиент».
— Пропуск туда надо было выписывать за три месяца. Со мной снимала Майя Скурихина из «Правды». Заходим внутрь — встречает молодой парень: «Комендант Мавзолея подполковник Каменных!»
— Запомнили фамилию?
— Запомнил. Объясняет: готовиться мы можем сколько угодно, а фотографировать — ровно 15 минут. Потом свет тухнет. Видимо, Лукич перегреется, жарко ему будет. Когда мы пришли, он бултыхался в ванной на профилактике. Гляжу — головка ма-а-ленькая, и пиджак надели самый модный в ту пору. Двубортный, темно-синий. На три размера больше! При этой крошечной головке — плечи, как у Жаботинского. А язык враг мой, точно знаю.
— Высказались?
— Громко говорю — чтобы Каменных слышал: «Эх, положить бы рядом девушку по имени Надя...»
— Рука к кобуре не дернулась?
— Я думал — пристрелит! А выходили прямиком через стенку Кремля, там есть дверца. Скорее нора. Борис Николаевич через нее еле пролезал.
«Оскар»
Донской вытаскивает очередной альбом:
— Вот кадр, за которым охотился два года. Дедушка выходит из самолета — и машет рукой. Все время видел этот номер и упускал. Наконец осенило: что ж я за дурак? Снял. Дед здорово подыграл.
— Могли упустить?
— Конечно. Такое случалось минимум дважды. Первая история — с Дедушкой. Он на яхте катался по Волге. Причалили к какому-то острову, вынесли диван, матрас. Дед прилег, задремал. Потом проснулся, сел. Над ним рой комаров. Наина Иосифовна отгоняет. Контровый свет — потрясающий! Я стою, любуюсь... Про камеру вспомнил, когда все закончилось.
— Вторая история.
— Тассовский фотограф Слава Ун Да-син постоянно был под градусом. Мы в Подмосковье снимали группу легкоатлетов. Отстрелялись, вышли на свежий воздух. Внезапно появляется метатель молота. Высоченный, плечистый. А Ун Да-син, который ему по пояс, за этот молот хватается. Полное впечатление, что пытается показать, как правильно бросать. Хотя самого Славу от тяжести швыряет от стенки к стенке. Снова фантастический контровый свет. Я смотрю, хохочу. А потом думаю — как мог не снять?
— У вас одна премия World Press Photo. Это как «Оскар» для фотографов. А в Челябинске живет мужичок, у которого их...
— Шесть!
— Нам казалось — четыре. Неважно, впрочем. Как это возможно?
— Он голых баб снимал. Какие-то беременные в ряд с грудями. Такой, деревенский. Это тоже привлекает. Ну и на здоровье! Зато я натаскивал Сережу Киврина. Сережу Гунеева, которого считаю вообще крутейшим фотографом в спорте. Он закончил авиационный институт с отличием.
— Что сказалось на качестве фотографий?
— У него голова работает, словно компьютер. Когда вместе фотографировали, изводил меня: «Наверное, мы неправильно делаем...» Главное, что я вбил ему в башку — нельзя идти на съемку, не продумав. Тогда не упустишь кадр. Вот поэтому всегда снимала толпа — а в сторонке стоял я. Все отсняли — и тут раздавался мой щелчок.
— Какие были фотографы в ваше время. Например, Игорь Уткин.
— Да о чем вы говорите... Уткина я вытащил из дерьма. Был печатник в АПН, сын чекиста из охраны Фурцевой. Сам Игорь — полная деревня. По-моему, даже без школьного образования. Все его несчастье, ребята, в том, что он как валенок.
— Как вы легенды рушите.
— Глупый он. Брал разве что количеством снятого материала. Или воровал мои идеи. Была у нас история: хоккейная сборная собиралась на Олимпиаду. Мне АПН купило в Японии дистанционное управление. Сейчас-то оно как спичечная коробка — а тогда был чемодан с антеннами.
— Это понятно.
— В коридоре догоняет Утенок: «Дим, ты в Лужники? Возьмешь?» — «Садись...» Меня-то все знают, второй тренер Тузик спрашивает: «Кто тебе нужен — Мышкин или Третьяк?» Давай, говорю, Мышкина. Ну его, этого Третьяка, он заезженный, начнет учить снимать.
— Что придумали?
— Мышкин стоит, а Мальцев с Харламовым должны у ворот тормознуть — чтобы брызгами льда из-под коньков накрыло камеру. Как раз закроет пустоту на трибунах.
— Ловко.
— Выбиваю на площадке ложбинку, устанавливаю камеру, сам иду на трибуну. Жму дистанционно. А Уткин ложится на лед. Уходя, говорю: «Игорь, ничего у тебя не выйдет. Неудачное место...» — «Я сам знаю, как». Ну, знаешь и знаешь. Я отснял серию — получился только последний кадр.
— А у коллеги?
— Отдаем фотографии в проявку, вдруг звонят оттуда: «Быстро спустись. Уткин твою пленку хочет в руки взять, прямо вырывает...» — «Ты ему пока в рыло дай, а я подойду — добавлю». Прихожу — он трясется: «Почему у тебя получилось, а у меня нет?!» — «Потому что ты идиот. Сказал же — не надо там лежать».
— Зачем ему ваша пленка?
— Чтобы выдать мой снимок за свой. Еще потом ходил и рассказывал, мол, Донской загубил его идею...
Старшинов
— История с фотографией Валерия Маслова. Вы должны были заснять его коронный финт — перекладывал за спиной клюшку из одной руки в другую и обводил соперника. Маслов предложил заглянуть на самую важную игру чемпионата — против свердловского СКА, встать неподалеку от углового флажка. В разгар матча показывал вам и уточнял: «Успел снять? Еще попробовать?» Как же он подписался на такой трюк?
— Валерка был белой вороной среди спортсменов. Ему Господь дал всё! А тогда Василий Трофимов, главный тренер «Динамо», уже шел меня гнать со стадиона. Чтобы не устраивали с Масловым спектакли во время матча. Но я утек.
— Побаивались Трофимова?
— Да страшнее человека не было!
— Он же метр с кепкой.
— Мне рассказывали: вот кто-то стукнул его по ноге. В игровые времена. Дальше угловой — человека уносят. Никто не знает, что с ним Трофимов сделал. Но встать на ноги игрок не может. Трофимова боялись все! А съемка с масловским финтом пропала.
— Почему?
— В сумке пилота пленку отправили в Финляндию. Там проявляли. Через день должны были напечатать тираж какого-то спортивного журнала. Так что ни в одном альбоме у меня этой фотографии нет.
— Снимок, где Вячеслав Старшинов и Леонид Жаботинский бегут наперегонки, — постановочный?
— Нет! Мне заказали очерк о Старшинове. Поехал в Ялту на сбор хоккейного «Спартака». Там же тренировались штангисты. Смотрю — Жаботинский на беговой дорожке, сзади Старшинов трусит. Подхожу к Жабо, с которым был немножко знаком, предлагаю устроить забег.
— Дистанция?
— Стометровка. Слава легкий, поджарый, скоростной. Я не сомневался в его победе. Но Жабо, который весил 160 килограммов, умудрился Старшинова обогнать. Потом в ближайший санаторий помчался, в холле прыгнул на весы — и они тут же сломались. Под такой-то тушей! А Старшинова, когда «Спартак» в Москву вернулся, я еще с Мирей Матье снял.
— На хоккее?
— Перед концертом. Ехали на машине мимо Театра Эстрады. Я увидел афишу, крикнул: «Слава, тормози!» Честно, сейчас бы в жизни не полез снимать Старшинова с Матье. Просто наглости не хватило бы. А тогда был молодой, бесшабашный. В театре всех растолкал, размахивая удостоверением АПН, прорвался в гримерку.
— Матье обалдела?
— Как и Старшинов. Он от моего напора совершенно очумел. Я указал на Славу, дескать, звезда советского хоккея, сделаю фото на память. И вот картина. Они стоят, разговаривают. Матье — на французском, Старшинов непонятно на каком. Я начинаю закипать: «Слава, твою мать! Ты же кандидат наук, неужели не можешь по-английски хоть два слова произнести?» Внезапно Мирей поворачивается и на русском выдает: «Это вы про какую мать?» Старшинов от смеха согнулся пополам.
— Снимали вы в больнице после аварии и Валерия Брумеля, великого прыгуна в высоту.
— Сколько он перенес операций! Его раздробленную ступню врач собрал по кусочкам... С Валерой я дружил, был на его свадьбе с Еленой Петушковой, олимпийской чемпионкой по конному спорту. Там за столом напротив друг друга оказались те, кто в тюрьму сажает, и те, кого надо сажать.
— В смысле?
— Милиционеры и фарцовщики! Первые — коллеги отца Петушковой, генерал-лейтенанта, заместителя министра внутренних дел СССР. Вторые — приятели Брумеля. Он же «промысловик». Из-за границы постоянно возил шмотки на продажу, общался с фарцой, жуликами.
— Брак с Петушковой распался быстро.
— У Валеры тяжелый характер. Добрым человеком его точно не назовешь. А к концу жизни совсем одичал, еще и болезнь добила.
— Кажется, онкология?
— Да. Я как-то набрал Валере, хотел договориться о съемке. Брумель ответил: «Обратись к моему пресс-секретарю». И повесил трубку. Больше я не звонил.
Роднина
— Про кого из легенд спорта можете повторить эти слова: «Тяжелый характер»?
— На сборе в Подольске сцепился с Василием Алексеевым, великим штангистом. Хотел его в зале поснимать — заартачился. После тренировки вышел на улицу, высказал мне. Я в долгу не остался. Так что придумал этот бугай? За задний бампер легко приподнял мой «жигуленок», который на откосе стоял, и прорычал: «Спущу с обрыва!»
— Перепугались?
— Вытащил из кобуры травмат, который друзья подарили. Прищурился: «Попробуй...» Василий сразу сник. Обычно я со всеми находил общий язык. Но если попадался «бамбук» вроде Алексеева, думал: «Ну и черт с тобой. Обойдусь».
— С Жаботинским в этом плане было проще?
— Намного! С Родниной — тем более. Правда, недавно Ира на меня осерчала.
— За что?
— В гости заехала, сидели, пили чай. Тут звонок. Кто-то интересовался моим спортивным архивом. В том числе подборкой фотографий Родниной. Когда положил трубку, Ира спросила: «Что это ты про мой архив заговорил?» Объяснил: «Распродаю. С бабками сейчас тяжело». Так она обиделась!
— Но почему?
— Наверное, думала, что этот архив ей подарю... А знакомы тысячу лет. В книге «Слезы чемпионки» назвала меня первым фотолетописцем ее победы на чемпионате Европы 1969-го в Гармиш-Партенкирхене. Я там маленькую Ирку опекал.
— Даже так?
— Станислава Жука, тренера Родниной и Уланова, в ФРГ не выпустили. Таня Тарасова подъехала с группой туристов прямо к соревнованиям. Я же в Гармиш прилетел раньше, вот и помогал. Тогда они впервые обыграли Белоусову и Протопопова. Олег — парень настолько неприятный, высокомерный, что после общения с ним хочется руки помыть. Поражение воспринял ревностно, наехал на ребят. Я вступился: «Не обижай детей!» Ирка-то еще соплендой была. Именно в Гармише я сделал знаменитый кадр.
— Какой?
— Заглянул в номер к Родниной, она спала. На подушке золотая медаль. Я щелкнул. Хотя никто не верил, что так все и было: «Да ладно, «спала»... Ты просто попросил ее закрыть глаза». А слезы на Олимпиаде в Лейк-Плэсиде снять не удалось. Поздно подошел, Роднина уже проплакалась на пьедестале.
— Зато запечатлели падение принцессы Анны с коня.
— Это 1973 год, Киев, чемпионат Европы. За день до старта я осмотрел 12-е препятствие, на котором, как считали тренеры, будет наибольшее число падений. На следующий день засел там. Ждал-ждал — никого. Задобрив солдатика из оцепления сигаретами, попросил разузнать по рации, что происходит. Оказалось, все валятся на втором препятствии.
— Бросились туда?
— С выпученными глазами. Еле-еле успел. Принцесса Анна как раз приближалась к препятствию — и тоже рухнула. Позже мне объяснили, что падали те, кто шел на полукровках. Стартуя с горы, лошади видели дно в глубокой канаве — и пугались. Вот чистокровные спокойно перепрыгивали. На них это не действовало.
— Принцесса была на полукровке?
— Да.
— Как выжила в такой передряге?
— Передние зубы шатались, ей специальные спички вставляли. А лошадь ноги переломала. Главное, редакторы побоялись взять карточку в фототеку АПН!
— Почему?
— Опасались дипломатического скандала. В расстроенных чувствах забрал себе фотографию. Но тогда и понял — личный архив должен быть обязательно! Снимок с упавшей принцессой принес мне 34 награды. Хоккейный, с Мышкиным, еще больше. То ли 54, то ли 55. Включая World Press Photo в номинации «Спорт».
— Чек прилагался?
— Нет. За победу на World Press Photo денег не дают. Только «Золотой глаз». Вот приз Canon за лучшую фотографию года — серьезное финансовое подспорье. Вручают 11 тысяч долларов, новенькую камеру, четыре объектива. Это в районе «двадцатки».
Мальцев
— С Мальцевым дружили?
— Еще как!
— Он не каждого к себе подпустит.
— Шурка интересный... Любое предложение начинал с фразы — «между прочим». Знал в русском языке приблизительно столько же слов, сколько фотограф Уткин. Но хоккеист гениальный! Как-то на моих глазах выдал от своих ворот пас через всю площадку — шайба прошла между ног у троих, вылезла на чужом пятаке. Где ее подхватил Мотовилов, посмотрел в глаза вратарю и забил. Тем же вечером везу Мальцева домой: «Вот ты вырезал передачу. Все видел?» — «Да ничего я не видел. Руки сами делают». От Бога!
— Это правда.
— А если уж он злой был на свою Сусанну — тут держись. В драку лез! Она же где-то на подпевках была?
— На подтанцовках.
— Да, точно. Помню, говорит: «Пойдем на представление!» Сидим, смотрим. Когда его Сусанна уходила за кулисы, кто-то из танцоров ей по заднице хлопнул. Дружески.
— Ничего особенного.
— Это нам с вами «ничего особенного», а Мальцев зубами скрипнул. Коротко: «Пошли со мной». Отправились за кулисы, его все знали, пропускали. Нашел танцора — так ему дал, что тот к стенке отлетел!
— А вы добавили?
— Тяну Мальцева к выходу: «Ты что, дурак?» — «А почему он ее по заднице хлопнул?» Вижу — не шутит. Говорю: «Шур, ну не только ж тебе ее хлопать. У нее задница-то какая хорошая». Тут Мальцев задумался: «Может, ты и прав». Смешной человек.
— Вы же и с Численко дружили?
— И с ним, и с Валеркой Фадеевым, это левый край московского «Динамо». Он из выдающейся семьи, папа был генконсулом в Лондоне. Знаете дом подковой над Москвой-рекой, напротив Киевского вокзала? Вот там жили.
— Численко из другой семьи?
— У него не папа — все в семье квасили!
— Господи.
— А он пацаном недоедал, бедняга. Всё отсюда. Но Численко — страшный человек.
— В чем?
— 38-й размер ноги, как у девочки. Сам небольшой. А удар такой, что как-то попал Кавазашвили в грудь — Анзора с мячом внесло в ворота. Сильнее бил только Вася Карцев. У него нога была еще меньше. Леру Бескову очень любил.
— А Лера — Васю?
— Нет. Лера любила своего Костю — при этом лезла к моему дядьке Маркуше. Мечтала, чтобы тот ее снимал в кино. Но Леру в кино брали из-за внешности. Она красотка, сложена неплохо...
— Так снимал ее дядя?
— Что вы! Даже на пробы не звал!
— Слабая актриса?
— Да никакая. А у Численко главная черта — самоедство. Его ведь никто из «Динамо» не гнал. Что-то перестало получаться — тут же сам ушел. Мудрик все на него жаловался: «К Численко на поле не подойдешь. Злой как черт! Если не так пас отдашь — съест тебя».
— В гостях у вас бывал?
— Как-то Маркуша уехал, и в квартиру завалились Численко с Фадеевым. Еще девиц притащили.
— Хороших?
— Была целая команда веселых девчонок, которые обслуживали «Динамо». В Центральных банях, там, где кабинеты. Эти трое — защиту, эти — нападение. А Сашка, брат мой, запал на одну из них, жениться собрался! Говорю: «Ты обалдел, что ли?»
— Последняя встреча с Численко?
— «Динамо» играло с ЦСКА. Кто-то по плечу хлопнул: «Демьян, здорово!» Оглянулся — Игорек. Он жил возле гостиницы «Советская». Спросил: «Ты на машине? Захватишь меня?» Вылез, дверцу придержал: «Звони!» — «И ты не забывай...» А на следующий день он умер.
Эпиграмма
— С кем еще дружили из великих ХХ века?
— Два моих ближайших — Игорь Кио и Игорь Кваша. Эти смерти для меня — такие удары! Квашенок, считай, у меня на руках умер. Привез ему арбуз в больницу, а он сидит и тянет папироску. Хотя ему врачи накануне сказали: «Хочешь прожить еще лет пять — бросай курить».
— Отругали?
— Вырвал сигарету, дал по губам, а он: «Да ладно...» Думаю, уже чувствовал, что уходит. Замечательный человек. История с Михалковым и Говорухиным произошла на моих глазах.
— Что за история? Мы не слышали.
— Сижу возле кабинета Ельцина, отдыхаю. Вижу — идут веселые Говорухин с Михалковым. Никиту я знал, кивнул. Тот: «Сейчас решим вопрос, выйду — поговорим...» Через пять минут выскакивают, матерят Деда последними словами.
— Что случилось?
— Коржаков мне после рассказал. Рядом с Чистыми прудами была закрытая территория — и ангар на четыре автомобиля ветеранов Великой отечественной. Вот эту территорию хотели для киностудии Михалкова забрать. Дед в крик: «Вы, ребята, совсем охренели?!» Послал их. Потом где только Ельцина не полоскали! А время спустя про эту сцену я рассказал Кваше. Он и так не слишком любил Говорухина, а тут просто закипел. Однажды идем с ним по Мосфильму, длинный коридор, навстречу Говорухин. Толкаю в бок: «Игорелло, вон дружок твой» — «Да пошел он на ***» Сближаются.
— Что же дальше?
— Говорухин протянул руку: «Игореша!» А тот как мимо столба пролетел. Ни слова не сказал. Говорухин оцепенел. Вот что такое — Кваша! Он же письмо подписал против ввода наших танков в Чехословакию. Стал невыездным.
— С Кио тоже дружили до последнего дня?
— Да. Мой сосед. Каких только хворей у него не было — начиная с врожденного диабета. Отец, Эмиль Теодорович, имел 500 болезней. Мама, Евгения Васильевна, умерла от онкологии. При этом Игорь и пил, и курил. В ночь после представления спокойно принимал литра полтора.
— Водки?!
— Хоть водки, хоть коньяка.
— Про фокусы его расспрашивали?
— Там все на двойниках строилось. Ну и тоннели. Накрывают клетку, лев уходит коридором. Вместо него появляется красивая женщина, книксен: «Здравствуйте, я ваша тетя...» Игорь запал на дочку циркача, тот выступал с белыми лошадками. Прямо гонялся за ней. Кио вообще был ходок. А она почему-то выбрала меня.
— Что не сказалось на дружбе с Кио?
— Нет-нет. Обучала меня в койке настоящей любви.
— Настоящая — это как?
— А вот так — с затеями. Она была как преподавательница. Хотя мне было лет тридцать, уже многое пробовал. Но оставалось неизведанное. Она требовала хай-класс, как сама говорила.
— Дали хай-класс?
— Да! Следуя ее указаниям.
— Кваша и Кио за «Спартак» болели.
— А я за «Динамо»! Бывало, звоню Квашенку после тура, с радостью сообщаю: «Спартаку» твоему навалили!" Игорь разве что не зевает: «А что, играли?» Артист-то он прекрасный. Но я все штучки его изучил — сразу подзывал Таню, жену: «Игорь футбол смотрел?» — «Еще бы! Всех разогнал — сидел, орал». Он жил в доме за Елисеевским.
— Мы были у него в гостях.
— Я на Галю Волчек наехал из-за Квашенка. Как начал вести «Жди меня» — стал многих раздражать. Галю в том числе.
— Почему это?
— Во-первых, здорово вел. Ревность! Во-вторых, бабки там роскошные. Все ему завидовали. Волчек даже со спектаклей его снимала. Я высказался — что, мол, за дела? Вы же одной группы крови! Как не стыдно?
— А она?
— Всплеснула руками: «Дима, ты так умеешь ругаться?» Хотя странно — что Гале нервничать из-за чужих заработков? Ей-то деньги от Куснировича шли хорошие.
— Где это вы так с артистами сдружились?
— С юности. В 90-е большой компанией поехали на Кипр. Я носился с очередным президентским альбомом, а актеры загорали на пляже, хохотали. Валя Гафт лежал на раскладушке и на всех сочинял эпиграммы. Подозвал: «Дима, иди сюда!» Протянул свой сборничек — и на обложке про меня несколько строк черкнул.
— Сохранился?
— Да вон, на полке. Там с матерком.
— Нас не смутить.
— Вывел: «Димка ходит по песку, посидит под тентом. Ни *** нет в голове, кроме президента!» Как-то лег я под капельницу, с собой эту книжку взял. Врач, интеллигентнейшая женщина, попросила полистать. Сразу на эти строчки наткнулась: «Что ж он так пишет?!» А Валька — трус жуткий!
— Неужели?
— Подписал книжку — а через десять минут снова подозвал: «Если покажешь эпиграмму Борису Николаевичу, вот как надо...» И прочитал — с упором на слово «ничего». Бздун ты, говорю, гороховый. Но человек прекрасный. На Кипре у него день рождения случился. Волчек снимает ресторан в гостинице, берет микрофон: «Налейте! Сейчас буду Гафта поздравлять».
— Поздравление удалось?
— Говорит в микрофон — не зная, что слышно во всех залах. Первая фраза: «Белый слон насрал в корыто и застыл от изумленья. Разрешите вас поздравить со днем вашего рожденья!»
— Каково.
— Все обрадовались, выпили. А Валька — он же гнус! Сорок минут проходит, поднимается: «Налейте. Не могу не ответить Галине Борисовне». Произносит в микрофон: «Что же делать, Галька, если жизнь прошла и карта бита? Слон не может жить без Гафта, просто так не срет в корыто!»
Каспаров
— Алексей Хомич, завершив вратарскую карьеру, стал фотографом. Хорошим?
— Да никакой!
— Еще одна легенда рухнула.
— Да и вратарь-то дерьмовый.
— Как же? «Тигр»!
— Ну, «Тигр». А что толку? Лева Яшин тигром не был — а вратарь гениальный. Я стоял за его воротами и это понимал. Он не играл на публику, даже самые сложные удары отражал не в прыжке. Чувствовал, куда пойдет мяч, и занимал правильную позицию. Всякий раз в нужной точке!
— Натренировать это невозможно.
— Конечно! Дар свыше. Еще привычка у Яшина была.
— Это какая же?
— Когда видел, что дело швах, на него выходят два игрока — перемещался и приговаривал: «Ой... ой... ой...»
— Как мило.
— Уже после спросил: «Лева, помнишь?» Он так удивился: «Я кричал?!» — «Постоянно сам с собой разговаривал» — «Не помню...» Яшин мог прямо перед матчем жахнуть водки. Причем употреблял самую скверную, с черной головкой.
— Мы не ослышались? Выпивал до игры?
— Запросто!
— Вот это человечище.
— Я думаю, Лева — потусторонний человек. Из космоса. Не может быть такого вратаря! Как он взял пенальти от Маццолы — в этом весь Лева! А когда плохо стало — Яшина в верхах схоронили.
— Как?
— Сказали: «Да ну его в задницу, у нас страна большая». Все это даром не прошло. Диабет у Левы был страшный. Да все они, футболисты той поры, заканчивали печально. Даже у Валерки Фадеева, который за собой следил, сейчас ноги отказывают. Не пил особо, не курил. Трахался — ну и молодец. Это дело только здоровья прибавляет.
— Вы же долго-долго были личным фотографом Анатолия Карпова.
— 15 лет! Вот невероятный кадр. Для подготовки к матчу с Каспаровым Толе предоставили в Ташкенте резиденцию первого секретаря обкома. Я туда полетел. Снял все, что можно. И вдруг однажды вижу — Карпов сидит на веранде за шахматной доской, размышляя о чем-то, а правой рукой держит за горло Каспарова. Сначала подумал, что это портрет Гарика. Присмотрелся — журнал! С Каспаровым на обложке. Я так заорал, что Карпов чуть со стула не слетел! «Толя, не дыши!»
— Ненависть к Каспарову у него была огромная?
— Не думаю, что это ненависть. Злость. Знаете, в чем главная разница между ними?
— В чем же?
— Гарик в шахматах — композитор. Партии придумывал от первого до последнего хода. Что позволяло сэкономить время. Такой дар — большая редкость. Не мои слова — Карпова, сам мне об этом говорил. А Толя — просто игрок. Он всё решал за доской.
— Ясно.
— В Колонном зале мне удалось снять яркую сценку. В одной из решающих партий Карпов, сделав очередной ход, допустил ошибку. Гарик это сразу понял, засмеялся. Но чтобы Толик не увидел, прикрыл рот рукой. Вообще-то у Толи нехорошие глаза...
— ???
— Есть в них что-то гипнотическое. Многих соперников подавлял взглядом. Но Гарик гипнозу не поддавался. Плюс в его команду входил чекист из азербайджанского КГБ, подполковник. Он прогнал из зала парапсихолога Рудольфа Загайнова, который работал с Карповым и мог негативно воздействовать на Каспарова.
— Верите в такие вещи?
— Да. Правда, когда расспрашивал Толю на эту тему, он всегда уходил от ответа.
— К вам Каспаров как относился?
— Нормально. Меня уговаривали перейти в его команду. Но Гарику сказал: «Почему тебя так сильно волнует, что я личный фотограф Карпова? Тебя тоже с душой снимаю. Я именем дорожу...» Как-то испанский журнал заказал фотоочерк о Карпове и Каспарове. Отвел под это два разворота. Толю я спокойно отснял. Дней за пять до турнира прилетел Каспаров. Позвонил ему в номер. Трубку сняла Аида.
— Кто-кто?
— Мама Гарика. Аида — настоящее имя, но близкие зовут ее Клара. Объясняю ситуацию, слышу: «Подожди». Протягивает трубку чекисту, тому самому. Он сухо: «Мы закрылись, никаких съемок. К тому же Карпов по одному ходу, который вы сфотографируете на тренировке, может многое понять». Хотя дебюты и гамбиты я бы точно не снимал, придумал бы что-нибудь поинтереснее. В итоге журнал опубликовал разворот с Карповым. А другой — пустой, с коротенькой заметкой: «Здесь должен быть фоторепортаж, посвященный Каспарову. Но к нему не допустили фотографа, который симпатизирует Карпову».
— В те времена мама не отходила от Каспарова ни на шаг?
— О, да! Даже в бане ему лет до 20 спину терла. А в зале, когда Гарик играл, сидела в первом ряду. Строила всех — и сына, который слушал ее беспрекословно, и тренеров, и чекиста. С Аидой никто не спорил. Себе дороже.
— Как же одобрила роман Гарри с Мариной Нееловой?
— Да не одобрила! Потому Гарик с Мариной и расстался. А она уже была беременна. На пресс-конференции в Люцерне кто-то из наших журналистов спросил Каспарова: «Как вы назвали дочь?» Тот нахмурился: «Это не моя дочь...» Я ушам не поверил. В тот момент Гарик был мне противен. Девочка-то — копия Каспаров! Неелова неспроста потом вышла замуж за дипломата по фамилии Геворгян.
— То есть?
— Чтобы дочка была похожа на армянина.
Карпов
— Главная сложность в характере Карпова?
— Прижимистый. В такси всегда садился назад.
— Почему?
— Чтобы не платить. Но все равно он большая умница. В чем-то Бог дал — а вот в этом отнял.
— Платили-то вы?
— Естественно. Торговаться, что ли, буду?
— Как вообще к нему попали?
— 1974 год. Карпов готовился к матчу с Корчным. Мне надо было отснять Толю, а он никого не подпускал. Я и зашел через приятеля — Алика Рошаля. Толя — тяжелый пассажир. Но мне с ним было легко. Он сразу смекнул — лучше иметь возле себя одного хорошего фотографа, которому можно доверять.
— Самый памятный снимок Карпова?
— На этом снимке я отлично заработал...
— Еще интереснее.
— Карпов играл с Корчным в Мерано. Толя прилетел с Ирой, первой женой. Разместили их на вилле миллиардера — все было круглое. Даже кровать!
— Так что надо было снять?
— Толю в постели с Ирой.
— Вот это ход.
— Не трахаются, а просто спят. Я снял!
— Карпов не разозлился?
— А он что, видел? Толя мне доверял. До сих пор при встрече обнимаемся. Я отдал ему большую долю своего архива. Не продал, а подарил!
— С тем самым снимком?
— В койке? Не-е-т...
— Сколько вам за него заплатили?
— 9 тысяч долларов. В первый раз валюту взял. Со временем мне официально разрешили работать с AP — Associated Press. Из-за меня убрали оттуда двух вольных фотографов и одного штатного. Я съедал всю зарплату!
— Страшно подумать, сколько получали.
— Только там — 5-7 тысяч долларов в месяц. Но я дерьма не давал. А когда стал Ельцина снимать, за меня дрались AP и Reuters. Выбрал AP.
— Вы при Советской власти на «Чайке», наверное, ездили.
— Нет. Сначала на «Жигулях», затем на «Мерседесе», 23-я модель. В Москве таких и не видели. Купил у племянника Игоря Моисеева, тот пригнал машину из Германии. Ребята, я очень много зарабатывал!
— А конкретнее?
— Во времена Ельцина — по 300-400 тысяч долларов за каждый альбом. А их у меня четыре. У одного немыслимый по сегодняшним меркам тираж — 1 700 000 экземпляров! Все богатенькие стояли ко мне в очереди — начиная с Абрамовича. Я вам покажу фотографию, которую демонстрировал своим студентам. 1995 год, в гостях у Ельцина вся семья. На примере этой карточки я учил молодежь фотографировать. Вас тоже сейчас научу.
— Какой счастливый поворот.
— Все еще выстраиваются — а я начинаю снимать. Говорю: «Скажите, когда будете готовы». Сам щелкаю и щелкаю! Они встают, застывают, произносят: «Мы готовы». Для виду фотографирую — хотя мне это не нужно. Потом: «Спасибо, закончили» — они расслабляются, а я продолжаю снимать. Вот кадр. Посмотрите — у каждого свой характер!
— Заработали на фотографии?
— Вся Скандинавия купила. Разовое использование стоило две тысячи долларов. Но за Ельцина у меня лишь две премии, остальные — за спорт!
— Первая награда за Ельцина?
— Приз Canon. В чеченской деревне забрался на танк. Взял мощный объектив, наставил на Дедушку. Тот разговаривает с солдатами. Замечаю — у Деда здоровенный комар сидит на лице. Аж задница трясется, так кровь пьет. Дед не реагирует. Когда ж, думаю, хлопнет по нему? Тут тень пошла от руки — я сразу жму!
— А эффект — Ельцин страдает, выводя войска. Лицо прикрыл ладонью.
— В том-то и дело. Главное, изначально на этот снимок не ставил. Казалось — ничего особенного. Сережа Гунеев увидел, схватился за голову: «Ты что, дурак? Немедленно на конкурс!» Я отмахнулся: «Да ну...» Так он сам вырезал, оформил, отослал. Принес мне медаль и 11 тысяч долларов.
— Вторая награда?
— На Солянке в частной галерее устроили биеннале. 28 мировых фотографов, снимавших первых лиц, дали свои карточки. Штук по двадцать. Голосовали только члены посольств. Я в одну калитку выиграл у всего мира. 107 голосов собрал, никто близко не подобрался.
— Вы-то понимали, какого класса стали фотографом?
— Сейчас перебираю альбомы, думаю — надо же... Умел! А тогда — ни с кем не соревновался. Был сам по себе.
КГБ
— Из-за чего Карпов с первой женой развелся?
— Не в курсе. Но я очень удивился. Ира — чудесная, симпатичная. Работала помощницей у какого-то генерала КГБ.
— Карпов — тихий, застенчивый, с утра до вечера за шахматной доской. Как же с девчонками знакомился?
— Ну, прыгнуть в койку он мастак. С этим делом у Толи никогда не было проблем. Хотя нет, была история. Вся его команда хохотала. Однажды поссорился с Ирой, раздвинул дома кровати. В какой-то момент забылся, настроение поднялось, ну и прыгнул в койку — в прямом смысле. Попал в зазор между кроватями, нос расквасил.
— Известный снимок — Карпов и хоккеист Владимир Петров играют в шахматы.
— Они пересеклись в Новогорске, где тренировалась хоккейная сборная СССР. Я знал, что Петров обожает шахматы, вот и предложил ему сгонять партию с Карповым. Рядом сел Мальцев. На правах консультанта пытался подсказывать. А у Толи характер такой, что должен побеждать всегда и везде. С ним нельзя ни во что играть — ни в карты, ни в нарды, ни в домино. Чешет всех!
— Петрову быстро поставил мат?
— Ходов за пять. Расплылся в улыбке, начал довольно потирать руки. Петров отодвинул доску — и ко мне. Схватил за грудки: «Ты что из меня петрушку делаешь?!» Я ответил: «А ты пригласи Карпова на лед, сыграй с ним в хоккей — и возьми реванш».
— Взял?
— До этого не дошло. Тогда Толя в Новогорске готовился, но чаще выбирал Латвию. Городок Плявиняс, где шикарная база на берегу озера. Я там тоже бывал. Катался на лодке, учил Толю и его тренера Семена Фурмана рыбу ловить. Помню, Фурман поймал угря, стал с крючка снимать, и тот его хапнул. Палец долго не заживал. А Толя все злился: «Ну что у меня за поклевка? Сплошная мелочь...» Как вдруг щука взяла! Довольно приличная, метр в длину. Сразу на хвост села.
— Это как?
— Чтобы с крючка сорваться, щука делает «свечку». Отчаянно сопротивляется, трясет головой, натягивает леску. Хорошо, я рядом был. Подсказал: «Толя, не дергай, потихоньку наматывай. Когда приблизится, дам ей веслом по башке».
— Так и получилось?
— Ага. Вытащили. Ну а мой рекорд на рыбалке — 18700!
— Ух ты.
— В Завидово щуку поймал. Самая крупная появлялась там поздней осенью, на фарватере. С Володей, начальником президентской резиденции, брали катер и ловили. Кстати, чудесный мужик, при нем был идеальный порядок. А сменщик поехал в Африку, положил глаз на местных кабанчиков. Заказал. Огромные деньги заплатили!
— И что?
— Завезли — а у тех чумка! Пришлось в Завидово все поголовье кабанов перебить.
— Ельцин любил охоту?
— Страстно! Гельмут Коль подарил ему зеленый «Гелентваген» с волшебной кнопкой. Нажимаешь — переднее стекло опускается, вырастают две рогульки. Для ружья.
— Удобно.
— Когда Дед на «Гелентвагене» въезжал в лес, звери неслись наутек. Чувствовали, что от этого человека исходит опасность. А я не стрелял — только фотографировал. И когда на УАЗике ехал по лесу, олени, маралы, кабаны даже не дергались, спокойно позировали. Самые любопытные льнули к стеклу.
— КГБ вас пытался вербовать?
— Нет. Было другое. В АПН работала редактором Галя Брежнева. Мне прислали новую пленку. Чтобы ее проверить, вышел на бульвар. Навстречу Галя. Сделал несколько кадров, напечатал, получился хороший портрет. Время спустя она увидела меня в коридоре, тихонько спросила: «Хочешь папу поснимать?» Я не сразу сообразил, о ком речь: «Какого папу?» — «Моего. Он в восторге от той фотографии, теперь стоит у него на столе».
— А вы?
— Замахал руками: «Галя, умоляю, не впутывай меня в это дело!» Тогда мне нравилось снимать спорт. Там не надо ни перед кем прогибаться, я делал, что хотел. Если б перепутал Бубку с Сигизмундовым, никто бы не заметил. С членами ЦК такой номер не прошел бы. Я всю жизнь сторонился паркетных съемок. Однажды как дежурного фотокорреспондента послали в Кремль. Хрущев принимал каких-то африканских деятелей. В те годы мы работали на советской технике, мне выдали камеру «Старт». Без бленды, которую за свой счет пришлось заказывать на заводе. Но резьба была плохая, во время съемки бленда соскочила и со звоном упала на пол.
— Хрущев напрягся?
— Его реакцию оценить не успел. Ко мне подскочил Никифор Литовченко, начальник охраны Хрущева, чуть ли за ухо вывел из зала. Да еще в АПН накапал: «Безруких в Кремль не присылать!» Вообще-то мужик он нормальный. Когда Хрущеву дали под зад коленом, устроился к нам в АПН, определял в лаборатории качество фотографий. Я спросил: «Никифор Трофимович, понимаю, ты за дело меня вывел, но зачем в контору-то позвонил?» Он смутился: «Да по инерции...»
— Влепили выговор?
— Обошлось. Пожурили. Литовченко я даже благодарен — больше на протокольные съемки меня не отправляли.
— При чем здесь КГБ?
— Недели через две после встречи с Галей Брежневой звонок: «Это Иван Васильевич, майор госбезопасности. Надо с вами встретиться. Жду в гостинице «Центральная». Там с порога: «Почему вы отказались фотографировать Леонида Ильича?»
— Что ответили?
— «Не мой профиль. Я не умею снимать портреты». А сам думаю — неужели Галька стукнула? Потом выяснилось — она в разговоре с начальником охраны Брежнева вскользь обронила, мол, предложила Донскому папу поснимать, тот не захотел. Майор случайно услышал, решил выслужиться.
Дед
— Если вы исключительно на спорте специализировались, как к Ельцину попали?
— К концу 80-х почувствовал, что спортивная тема для меня исчерпана, не было новых идей. Стал парламентским фотокорреспондентом. Как-то послали в Нагорный Карабах, там Ельцин и Назарбаев вели переговоры с воюющими сторонами. В толпу коллег, обступавших Ельцина, не лез, снимал издали, телевиком. Его помощнику Льву Суханову фотографии понравились, он-то меня и порекомендовал. Пригласил в четырнадцатый корпус Кремля, где был первый кабинет Деда. В приемной на диванчике я прикорнул, и тут Коржаков с Дедом. Нависли надо мной в одинаковых ратиновых пальто. Коржаков посмотрел: «Что, Дмитрий, поработаешь с президентом?» Я ответил: «Давайте попробуем».
— Понятно.
— До этого с ним работал другой фотограф. Его убрали после того, как на пляже снял Деда с каким-то министром. Толстый такой, забыл фамилию...
— Валентин Павлов?
— Нет. А-а, неважно. У министра плавки в обтяжку, жир свисает. Увидел он в газете снимок, поднял хай, и фотографа выперли. Был еще второй — Дима Соколов, ставший моим напарником. Он в основном снимал общие планы. А я быстро понял, что съемка в официальной обстановке никому не нужна. Гораздо интереснее показать Ельцина обычным человеком. Что ест, пьет, какой он, когда ему тяжело, весело, грустно. Как играет в теннис, плавает в море... О, вспомнилась история!
— Рассказывайте скорее.
— Газеты запустили слух, что у Ельцина большие проблемы со спиной, корсет носит. Коржаков спрашивает: «Что делать?» Отвечаю: «Лететь в «Бочаров ручей». Купаться». Март, холодина. Кадр получился забавный — Наина Иосифовна в дубленке, а Дед в плавках. Он моржевал, в воду зашел легко. Коржаков за ним. Без всякого удовольствия. Но деваться некуда — начальник охраны должен быть рядом с президентом. Чтобы акула Дедушке ногу не отхватила. Вылез Коржаков синий, как слива, мне погрозил кулаком.
— Первая съемка с Ельциным?
— Присылают ему приглашение из Испании. На фотографии королева сидит, король стоит рядом, положил ей руку на плечо. Решили сюжет повторить. Но требовалось убедить Деда подставить морду моей визажистке.
— Иначе никак?
— У него красные пятна по лицу. Всем распоряжался Коржаков, говорю ему: «Даже в студию ко мне не надо ездить, сделают прямо в Кремле...» — «Дед не согласится, я знаю. Но ты наглый, все-таки спроси».
— Что услышали?
— Ельцин насупился: «Лицо я вам не дам. И вообще, у меня просьба. Я позировать не умею. Снимайте по ходу». Он со всеми на «вы» был. Меня это устраивает, отвечаю. Но тоже есть просьба. Пускать меня туда, куда попрошусь.
— Что Борис Николаевич?
— Кивнул: «Я обещаю». Всё! Я делал, что хотел!
— Мечта, а не работа.
— Чистое везение. Или вот в Завидово егеря соорудили для меня шалаш, чтобы снял тетеревов на току. Они ж красивые! Я уже сунулся, но егерь придержал: «Подожди». Зашел первым — и вынес гадюку. Ё! Свернулась, говорит, на том самом пеньке, куда ты собирался сесть. Точно в задницу и впилась бы. Те края болотистые, змей полно.
— В вашу работу никто не вмешивался?
— Когда Татьяна, дочь Ельцина, стала заниматься его имиджем, началось. С одной стороны, реально помогала. Только она говорила Деду правду. Остальные — то, что он хотел услышать.
— А с другой стороны?
— Прежде я определял, какие снимки идут в наши СМИ, а какие за рубеж. В Кремле специально по моей просьбе сделали лабораторию с проявкой. Чтобы моментально всё отправлять. Вдруг подходит Татьяна: «Дима, пусть Сережа Ястржембский решает, куда что посылать». Иду к нему: «Ты по негативу определишь, что за фото?» — «Нет» — «Значит, надо печатать фотографии. Но через два часа они уже никому не нужны...»
Портрет
— Коржаков давал инструкции, как вести себя с Ельциным?
— Нет. Это Барсуков однажды подошел ко мне, начал учить снимать. Я вспылил: «Миша, твою мать! Я же не учу тебя Кремль охранять!»
— С директором ФСБ были на «ты»?!
— И с ним, и с Коржаковым. А Куликова, министра внутренних дел, вообще на *** послал.
— С этого момента поподробнее.
— Я снял, как Деду в дивизии Дзержинского вручили краповый берет. Коржакову снимок понравился, попросил напечатать портрет, повесил в своем кабинете. Через неделю этот портрет висел уже у всех силовиков. Дальше вместо Ерина министром МВД назначили Куликова. Мне набрал его помощник: «Ерин унес портрет с собой. Срочно нужен новый. К утру». Я ответил: «Нереально. Ближайшие дни у меня расписаны от и до, снимаю президента в Кремле, в Подмосковье, еще где-то. Вот к пятнице все будет готово».
— Сроки не устроили?
— В час ночи звонит домашний телефон. Снимаю трубку, а из нее мат-перемат. Отборный! Шестиэтажный! Такого никогда не слышал, хотя казалось в этом деле ас. Дождавшись паузы, спрашиваю: «Ты кто?» — «Куликов, министр МВД...» — «Ругаться-то зачем?» — «Я жду портрет! К утру! Будет?» — «Нет. Потерпите до пятницы. Раньше никак».
— А он?
— Еще минут на пять тираду выдал. В тех же выражениях. Тут уж терпение лопнуло, прервал: «Послушай, министр, я не у тебя работаю. Я — фотограф президента. Так что иди на ***».
— И?
— Наутро, приехав в Кремль, столкнулся с Коржаковым и Куликовым. Коржаков, увидев меня, начал хохотать: «Дим, что ж ты министра на *** посылаешь?» — «Ты даже не представляешь, какими словами он меня обложил...» Куликов побагровел: «Ничего, скоро придешь талон менять — новый не дам». Коржаков усмехнулся: «А я дам».
— Что за талон?
— На машину. Без права досмотра. Мне ведь периодически звонили: «Президентский кортеж там-то. Догоняй». Я по газам. Если нарушал, гаишникам в окно совал талон — все, вопросов нет. Помню, в районе Ленинградки заехал под «кирпич» на улицу с односторонним движением. За мной на мотоцикле майор погнался. Прижал к бордюру, заорал: «Документы!» Я протянул талон, ксиву. Майор изменился в лице: «Вам куда? К кортежу? Сейчас узнаю, где его ловить». Связался с кем-то по рации, сел за руль: «Давайте за мной». Проводил прямо до кортежа.
— Лихо. А в ксиве что было написано?
— По-разному. Этим Коржаков занимался. Несмотря на мои протесты, делал меня по бумагам то сотрудником службы безопасности президента, то ветераном службы охраны. Затем дали удостоверение, где значился майором. Я к Коржакову: «Саня, ты что? Какой из меня майор?» Через год получил новую корочку. Открываю — уже полковник.
— МВД? ФСБ? ФСО?
— Ассоциация ветеранов и сотрудников служб безопасности. Коржаков эту контору и создал. Еще был пропуск, подписанный лично Борисом Николаевичем. Жалко, не сохранился.
— Потеряли?
— Отобрали. Когда меня на месяц турнули, на выходе из Спасских ворот подошел офицер: «Сдайте удостоверение».
— Что стряслось?
— 1992 год. Ельцин пригласил на охоту в Завидово Малруни, премьер-министра Канады. Они завалили двух кабанят, меня попросили это снять. Кадр обошел весь мир. Проблем не было, только «зеленые» в Канаде подняли шум, выкатили иск к Малруни чуть ли не на миллион баксов. Козырев, министр иностранных дел, пришел утром к Деду с пачкой газет, наговорил Бог знает что. Еще добавил, будто я продал снимок за 1250 долларов. Дед вскипел: «Фотографа отстранить!»
— Откуда Козырев цифру взял?
— Понятия не имею. Через месяц позвонила Наина Иосифовна: «Дима, куда вы пропали?» Я объяснил. Следом набрал Коржаков: «Прилетай в «Бочаров ручей». Приехал, Дед с помощниками в беседке чаи гонял. Меня усадил рядом, но сначала не замечал. Вдруг резко повернулся: «Смотрите мне в глаза. Правда, что за 1250 долларов продали ту фотографию?» Я ответил: «Борис Николаевич, таких денег за вас пока не дают». Он грохнул от хохота. И меня вернул.
Кабинет
— Хоть раз с Ельциным выпили?
— Не-а. Я не по этой части.
— А говорили, в юности ураганили...
— Так я ж не водку имел в виду. Женщин. Ну и вкусно пожрать любил. А выпивка — не мое. Разве что в мороз могу чуть-чуть текилки хлопнуть.
— Ельцин — хороший мужик?
— Да! Не злой. Матом вообще не ругался. Один раз на кого-то зыркнул: «Мать твоя женщина». Всё. Наина Иосифовна — тоже изумительный человек. Добрая, тихая, спокойная.
— Самый неприятный персонаж в окружении Ельцина?
— Бурбулис. Скользкий тип. К тому же прибалт — пока что-то скажет, уже все закончится... Деда нынче многие поливают. Особенно усердствуют те, кого он из говна достал. Неблагодарные! Но были рядом с ним и достойные люди. Например, Ерин. С виду вахлак вахлаком, а на самом деле — интеллигентный, порядочный. Или Рушайло. Поначалу симпатии не вызывал. Узнав его получше, понял — мужик классный. Здорово мне помог, когда я в «Блохинвальде» лежал.
— Где-где?
— В онкоцентре на Каширке. Когда я пошел на поправку, приехал помощник Рушайло. С пачкой долларов: «Держи». Я отказывался, а он: «Бери, пригодятся. Ты же сейчас без работы...» Еще с генералом Баранниковым дружил. Жаль, на похороны к нему не попал. Из-за Коржакова.
— Каким образом?
— Не пустил. В тот день в Кремле была важная съемка, я хотел вырваться на Ваганьково, попрощаться. Но Коржаков сказал: «Если узнаю, что ты был там — отправишься на десять дней в Лефортово». И я не поехал. До сих пор себя корю.
— Костикова, бывшего пресс-секретаря Ельцина, при вас сбросили с парохода в Енисей?
— Да. Это Барсуков с Коржаковым организовали. Костиков — зануда жуткий, не в ладах с чувством меры, многих раздражал. Когда возглавил пресс-службу президента и осознал, что теперь на машине в Кремль въезжает, совсем голову потерял.
— В Кремле вы изучили каждый закуток. Что особенно поражало?
— Крохотный кабинетик Саши Лифшица. Дед считал, что министр финансов в любой момент должен быть под рукой, и Саша перебрался в Кремль. Милейший человек, невероятно остроумный. Если силовики не представляли свои кабинеты без портрета Дедушки в краповом берете, то Лифшиц повесил в рамочке фотографию старого еврея с огромным шнобелем. Рассказывал мне: «Однажды заходит Дед. Долго всматривается в портрет, сопит. Наконец спрашивает: «Кто это?» — «Папа».
— Реакция Ельцина?
— Покачал головой, развернулся, ушел. Молча. Говорю Лифшицу: «Может, дать тебе портрет Деда в краповом берете?» А он: «Зачем? Пусть папа висит. Очень удобно. Думаю, поэтому у меня никто не задерживается. Глянут на папу — и бочком к выходу». Папа, кстати, непростой. Бывший майор НКВД. Но шнобель такой, что сначала в дверях появлялся нос, а через минуту — папа... К разговору о кабинетах. Помните маршала Ахромеева?
— Конечно.
— Когда он покончил самоубийством, я целый день в Кремле ходил мимо его кабинета. Не подозревая, что маршал там уже в петле.
— Причем, как мы вычитали, выбрал странный способ — повесился сидя.
— Да-да, была версия, что ему помогли умереть. Наверное, я последний, кто сфотографировал Ахромеева. Как раз в то утро во время заседания. Видели бы вы его лицо. Бледное, высохшее, будто посмертная маска. Подумал — человек одной ногой в гробу.
Алтарь
— Похороны Ельцина снимали?
— Да. Для «Коммерсанта». К тому моменту уже не работал ни с Дедом, ни в АПН, которое переименовали в РИА «Новости».
— Тяжелая съемка?
— Я никак не мог сделать нормальный кадр, потому что гроб стоял на возвышении. Забрался на какую-то лестницу, щелкнул — тоже не то. Мелковато. А дело уже к концу. И тут озарение! Ноги сами понесли к алтарю.
— А дальше?
— Залез! Прямо на алтарь!
— Дмитрий Абрамович, какое богохульство.
— Самое удивительное, на меня никто не обратил внимания. Ни церковная охрана, ни президентская. Я навел камеру на лицо Ельцина. Вдруг мелькнула тень. Понял — сейчас кто-то подойдет. Секунду спустя увидел Наину Иосифовну, которая клонилась над гробом и поцеловала Деда. Я успел снять.
— «Коммерсант» хорошо заплатил?
— За всю съемку — 10 тысяч долларов. Но без этого кадра гонорар был бы намного меньше.
— Как вы уходили от Ельцина?
— После выборов 1996-го изменилось все. Дед был уже больной. Новым руководителем администрации стал Чубайс. Его не устраивало, что я — корреспондент АПН, а не сотрудник пресс-службы президента. Это изначально было мое условие, еще с Коржаковым оговаривал. Меня душили, но в штат к ним не пошел. Понимал — сразу перекроют кислород, работать не дадут. А пока вольный — делал, что хочу. Подчинялся Деду напрямую. Кроме него мне никто не мог ничего приказать. Но в 1997-м «малина» закончилась. Когда Чубайс завел старую пластинку о переходе в штат, ответил: «Нет, спасибо. Я в неволе не размножаюсь».
— Больше с политиками сотрудничать не предлагали?
— Был один вариант. Только-только ушел от Деда — звонок. Галя Волчек: «Приходи вечером на спектакль, с послом Израиля познакомлю. Есть разговор». Послом оказалась дама. На кривых ногах, а рукопожатие такое, что чуть мне ладонь не сломала. Предложила стать личным фотографом Нетаньяху. Зарплата — 8900 долларов. Плюс пожизненная пенсия — 89 процентов от этой суммы. «У нас всё по американскому образцу», — добавила она.
— Заманчиво.
— Согласен. Но я не поехал. Жара в Израиле страшная. В моем возрасте резко менять климат рискованно. Да и усталость после семи лет работы с Дедом накопилась такая, что совершенно не хотелось срываться за тридевять земель.
— Какая ваша профессиональная мечта еще не сбылась?
— Очень хочу снять картину под условным названием «Паркетный фотограф». В память о дядьке. Это будет дань уважения замечательному кинорежиссеру. Я и сценарий уже набросал. Решил, что начнется фильм с кадров «Подкидыша», где я мелькнул в эпизодике.
— Так в чем проблема?
— Осталось найти деньги. Если удастся воплотить — буду самым счастливым человеком на свете.
