Юрий Ряшенцев: «Только я и Карпин любили Кариоку»
Юрий Ряшенцев
Родился в 1931 году в Ленинграде.
Поэт, сценарист, драматург.
В 1954 году окончил филологический факультет МГПИ.
Автор песен к фильмам «Д'Артаньян и три мушкетера», «Гардемарины, вперед!», «Будьте моим мужем», «Рецепт ее молодости», «Аплодисменты, аплодисменты...», «Путешествие мсье Перришона», «Остров погибших кораблей», «Забытая мелодия для флейты», «Что сказал покойник?», «Старые клячи», «Зависть богов», «Андерсен. Жизнь без любви».
Ему почти 90 — и он живой классик. Кто-то добавит — наверное, еле живой?
Нет-нет. Ничего подобного. Живой классик взлетает по крутой лестнице на второй этаж, опережая нас. Успевает выхватить тарелку с сыром из-под носа престарелой кошки Матильды. Беззлобно укорив:
— Мотя, как тебе не стыдно?! Ты же никогда это не ела!
Матильда, отшатнувшись, чуть не вываливается в окно.
Его дача в Переделкино по соседству с домом Пастернака. Выстроена по тому же образцу — напоминает корабль. Прекрасный, изящный фрегат. На котором наш герой — капитан Блад.
— Между прочим, в этом доме часто бывал Бабель. Гостил у предыдущего хозяина, — походя замечает поэт.
Это ему приносил свои стихи Иосиф Бродский. Перед ним читал подолгу Александр Твардовский. Это он дружил с Булатом Окуджавой. И написал все-все-все песни к «Мушкетерам» и «Гардемаринам». Но любит по-настоящему, кажется, только «Ланфрен-ланфра». К остальным — так, с юмором...
В свои почти 90 Юрий Ряшенцев живет с молодой и прекрасной женой, гоняет на «Мазде», пользуется айпадом, пьет чай из кружки со спартаковским ромбиком и очень грустит, что любимый клуб перестал присылать сезонный абонемент. Но где-то умудряется смотреть игры даже «Спартака-2» Поражая нас фамилиями: «Вот в этого мальчика верю. А этот — что-то не очень...»
Начав и кончив спортом, мы скатывались и скатывались на литературную жизнь прошлого века. Больше-то расспросить некого.
«Спартак»
— Я обожаю футбол, за «Спартак» с 1939 года болею, — говорит Ряшенцев. — В свое время даже на игры дубля в Тарасовку ездил. С огромным удовольствием наблюдал за молодыми ребятами. А сейчас через интернет матчи «Спартака-2» смотрю. Там есть очень интересные мальчишки.
— Это кто же?
— Полузащитник Максим Данилин, например. Голова светлая, быстренький, техничный. Недавно восстановился после травмы колена. Хорошие перспективы у Димы Маркитесова, он уже и в основе мелькнул.
— Матч «Спартак» — «Сочи» смотрели?
— А как же! На стадион теперь не хожу, а трансляций не пропускаю. Если играет «Спартак» — я у экрана.
— Судейство шокировало?
— Не то слово! Форменное безобразие! Я всегда с иронией относился к любой конспирологии. Точно так же воспринимал слухи о судейском заговоре против «Спартака». Но сейчас чувствую — во-первых, у арбитров действительно накопилось раздражение из-за высказываний Федуна. И они ему мстят. Может, неосознанно. Во-вторых, вмешались дела нефутбольные.
— Как полагаете, чем все закончится?
— Казарцева и Еськова загонят за Можай. Не исключаю, кого-то из них ждет пожизненная дисквалификация. Судить «Спартак» впредь будут осторожнее. Матчей пять как минимум. Ну а то, что до снятия команды с чемпионата не дойдет, было и так понятно. Это Федун сказал в порыве гнева.
— За 80 болельщицких лет хоть раз говорили себе: «Такой «Спартак» мне не нужен и неинтересен»?
— Нет. Я никогда на «Спартак» не обижался. Не кричал в сердцах: «Сволочи! Играть не умеют! Ноги моей больше на стадионе не будет!» Для болельщика такие эмоции в порядке вещей. Но я-то болельщик странный...
— Это почему?
— Могу смотреть футбол и восхищаться кем-то из соперников «Спартака». Когда-то был в восторге от торпедовского форварда Александра Пономарева, позже — от Валерия Воронина и Эдуарда Стрельцова. Я понимал, Стрельцов — гений. В то же время испытывал почти физическую боль, когда он вколачивал голы в ворота моей любимой команды. Но однажды кто-то из спартаковских защитников наглухо его закрыл, и мы обыграли «Торпедо». Я был счастлив.
— Нынешний «Спартак» тоску не вызывает?
— Злюсь, конечно, когда при Тедеско даже со слабыми командами играем от обороны. Или матч с «Сочи». Да, судьи гнусно себя повели, но спартаковцы сами виноваты, что довели до нервной концовки. Начали бойко, забили два — и встали. Во втором тайме футбол был ужасный. У «Спартака» отсутствует инстинкт убийцы! Напрочь!
— Ностальгируете по спартаковским кружевам, стеночкам, забеганиям?
— С одной стороны, жаль, что от фирменного комбинационного стиля ничего не осталось. С другой — пропал-то он задолго до Тедеско. Кто из тренеров после Романцева прививал такую игру? Разве что Владимир Федотов... Кстати, не разделяю скепсиса спартаковских ветеранов, которые считают, что сегодня в команде посредственный подбор футболистов. Залатать надо всего две позиции.
— Какие?
— В опорную зону в помощь Кралу нужна «собака», выгрызающая мячи. А на правый фланг обороны — движок вроде Айртона. Бразилец мне очень нравится. Сзади успевает не всегда, зато скорость феноменальная, даже на 90-й минуте способен разогнаться так, что никто не догонит.
— На днях от Валерия Непомнящего услышали: «Не знаю, чего в Тедеско больше — артистизма или шарлатанства...»
— Согласен, персонаж неоднозначный. Видно — в футболе разбирается, грамотно выстраивает игру. Но его реакция во время матча с «Сочи» насторожила. Тедеско был непохож на себя. Я уловил в этом какое-то лукавство. Прежде бушевал на бровке, без конца спорил с судьями. Почему же сейчас, когда команду внаглую убивали, был совершенно спокоен? Наверное, хотел продемонстрировать, что у него комплекс амплуа. Дескать, могу так. А могу эдак. Но в целом Тедеско мне симпатичен. Как и Кононов. Хотя его решения порой не поддавались логике.
— Кого-то в Кононове смущала некоторая вялость. А вас — что?
— То же самое. Но когда заговорил об этом с Марком Розовским, он воскликнул: «Да ты что! Ты просто его не знаешь! Олег на публике сдержанный, а внутри у него все клокочет!» И Марик, сжав кулаки, со свойственным ему темпераментом начал показывать, как кипит Кононов.
— Олег Георгиевич частенько заглядывал к Розовскому на спектакли в театр «У Никитских ворот».
— Я в курсе. Марик тоже за «Спартак» болеет, на все матчи ходит. Перед каждым сезоном клуб присылает ему абонемент.
— А вам?
— Мне — нет, хотя раньше привозили. Ладно... Так вот Тедеско Марик абсолютно не воспринимает. Даже кажется, что впервые в жизни он стал желать «Спартаку» поражения — лишь бы немца поскорее уволили.
«У него был только один недостаток». За что Кариоку не любили болельщики «Спартака», но обожал Карпин
Пека
— В свое время Розовского дико раздражал Кариока. У вас в «Спартаке» такой футболист был?
— Никогда. Тот же Кариока — отличный футболист, играл здорово. Карпин — единственный, кто защищал этого парня со смешной физиономией от нападок прессы и болельщиков. Всякий раз, когда Валерий в интервью хвалил бразильца, я ликовал. Говорил себе: «Значит, кое-что в футболе понимаю...» Кариока ни одного матча не провалил! Но вот морда его не понравилась — и невзлюбили. Такое в «Спартаке» уже бывало.
— С кем?
— К примеру, в конце 40-х публика не жаловала форварда Ивана Конова. На поле все делал невпопад, раз за разом терял мяч. Народ ломал голову — ну зачем Конова ставят? И вдруг тот расцвел, начал забивать, в 1948-м стал лучшим бомбардиром «Спартака». Потом ушел в московское «Динамо», а в «Спартаке» началась эпоха Симоняна.
— Вы же Никиту Павловича еще игроком помните?
— Разумеется. Как и Сергея Сальникова, причем по матчам за «Зенит», с которым в 1944-м взял Кубок СССР. В полуфинале он засадил «Спартаку» ударом через себя! Это гол у меня и сегодня перед глазами. В том «Зените», который в финале неожиданно приложил ЦДКА, помимо Сальникова выделялись Борис Чучелов и его тезка Левин-Коган.
— По прозвищу дважды еврей Советского Союза.
— Верно. Фланговый игрок, невысокий, лысоватый. Чучелов позже перебрался в «Спартак», но не заиграл. В отличие от Сальникова, который сразу влюбил в себя болельщиков. А уж когда из «Крыльев» Симонян перешел, «Спартак» начал крушить всех. Никита с трибуны казался гораздо крупнее, чем на самом деле.
— То есть?
— Он же росточка небольшого. Но обладал великолепной скоростью и так владел корпусом, что любой защитник на его фоне смотрелся мелким тихоходом.
— Из тысячи матчей, сыгранных «Спартаком» на вашей памяти, какой для вас самый-самый?
— Против киевского «Динамо» в 1989-м. Ярких игр было много, но эта — точно номер один. С такой драматургией! Я был тогда в Лужниках. Прекрасно помню последние минуты, невероятный гол в «девятку» Валерия Шмарова. Мяч летел долго-долго... Потом смотрю — Чанов-то опаздывает, не дотягивается. И все, мы — чемпионы!
— Первый матч, который увидели вживую?
— 1939 год, Петровский парк, «Динамо» — «Трактор» Сталинград. Огромное впечатление на меня произвел высоченный Василий Ермасов, вратарь «Трактора». А из динамовцев — Михаил Якушин.
— Он еще играл?!
— Конечно! На позиции инсайда. Болельщики называли его Фитиль. Хитрый Михей — это уже позже пошло. Но больше всего в детстве из динамовцев я боялся Константина Бескова и Сергея Соловьева.
— С чего бы?
— Регулярно мой «Спартак» обижали! Особенно Соловьев. Классный форвард, с черной гривой, много забивал. Еще Петра Дементьева помню.
— Легендарного Пеку?
— Ну да. После войны пару лет отыграл в Москве за «Крылья Советов». Смешной футболист.
— Почему?
— Казалось, на голы ему вообще плевать. Играл, как во дворе. Хватал мяч и накручивал одного, второго, третьего. К чужим воротам не приближался, продолжал обводить. Соперники гурьбой бежали за ним, тщетно пытаясь отобрать мяч, а зрители хохотали...
— Лев Кассиль ему рассказ посвятил — «Пекины бутсы».
— С Кассилем мне познакомиться не довелось, но читал, что он внес весомый вклад в победу «Спартака» над басками в 1937 году.
— Кассиль?!
— Да! Незадолго до матча присутствовал на каком-то совещании, где обсуждали, кем усилить «Спартак». Когда поинтересовались мнением Льва Абрамовича, ответил: «Берите кого угодно, главное — чтобы был Гриша Федотов». В итоге тот и забил баскам, и пенальти заработал.
— Что об Игоре Нетто помнится?
— Я был на одном из его первых матчей. Он не попал по летящему мячу, трибуны загудели: «У-у-у, еще и Нетто...» Странная фамилия тоже смущала болельщиков. Но вскоре так лихо заиграл, что стал капитаном и в «Спартаке», и в сборной. А вот под конец карьеры это был уже совсем другой Нетто.
— Какой?
— Опасливый. В борьбе почти не участвовал, никуда не лез, пасовал ближнему. Как-то в Лужниках на матче «Спартака» мы сидели рядом. Нетто был очень недоволен Корнеевым, центральным защитником. Всю игру бурчал под нос: «Опять Корнеев водит, водит, водит...»
— С женой Нетто, актрисой Ольгой Яковлевой, знакомы?
— Да. Правда, не виделись лет сто. Красавица Оля — бич Нетто, сломала ему жизнь. Об их семейных проблемах говорила вся Москва.
Любимцы
— Любимцы среди спартаковцев у вас были?
— Самый первый — Алексей Леонтьев, вратарь. Еще до войны я слушал по радио репортажи Вадима Синявского. Комментируя матчи «Спартака», он часто повторял: «Леонтьев волнуется...» Я был маленький и во дворе, изображая голкипера, без конца твердил эту фразу. Девчонки смеялись, дразнили: «Юрик, Леонтьев волнуется?»
— Из-за травмы он рано закончил карьеру.
— К сожалению. А в 1947-м я увидел на поле другую легенду, Владислава Жмелькова. Причем этот матч стал для него последним в составе «Спартака».
— С кем играли?
— С «Торпедо». Жмельков пропустил шесть! Как и многие вратари тех лет, играл он в кепке. Не дотянувшись в очередной раз до мяча, упал, кепка слетела, обнажив лысину. Мой дворовый приятель Захар, с которым вместе сидели на трибуне, охнул: «Еще и лысый...» В этих словах не насмешка была — сочувствие. Жмелькова, который воевал в разведроте и дошел до Берлина, уважали все.
— Из полевых игроков кого выделяли?
— Конечно, Федора Черенкова. Но были у меня и неприметные герои. Например, Геннадий Логофет. Защитник жесткий, грубоватый, на поле никого не щадил. Но покорил мое сердце не этим.
— А чем?
— Элементы дворового футбола я долго воспринимал как показатель высшего шика. Никто в чемпионате Союза во время матча не мог подцепить носком мяч и пяткой перекинуть через себя. А Логофет спокойно проделал это на моих глазах! Дважды! И я в него влюбился. Очень мне нравился и Анатолий Крутиков, который 90 минут готов был носиться по бровке от флажка до флажка. А знаете, кто еще приводил в восторг?
— Кто же?
— Олег Кужлев. Когда в 16 лет засверкал в дубле, я не сомневался — это будет один из лучших игроков в истории отечественного футбола. Как в него верил Бесков!
— Но потом резко разочаровался — когда Кужлев «Кельну» с трех метров не забил, и «Спартак» не попал в четвертьфинал Кубка УЕФА.
— Да. Бесков часто смотрел футбол с трибуны. Обычно я садился неподалеку и с громадным интересом за ним наблюдал. За мимикой, жестами. Помню, с каким удовольствием реагировал он на финты Кужлева. Иногда они явно были лишними, но Константин Иванович поощрительно улыбался. Другому не простил бы, если б мяч передерживал — а Кужлеву до поры прощалось все.
— С Бесковым общались?
— Даже не знаком. У меня есть строчка: «Я люблю народных героев ненавязчиво, издалека». Ни к кому в друзья не набиваюсь. Допустим, близко знал всех приятелей Владимира Высоцкого, сотни раз мог оказаться с ним за одним столом. Но представлял, сколько вокруг него людей, как лезут к нему все с расспросами — и держался на расстоянии. С футболом — то же самое. Ну кто я для Бескова? Зачем буду докучать? Вот с Федором Новиковым, его многолетним ассистентом, как-то разговорились в Лужниках. Я похвалил кого-то из молодых спартаковцев: «Парень Черенкова напоминает...» Новиков отстранился, покачал головой: «Ну что вы! Федя — тоньше, умнее».
— С Черенковым-то были знакомы?
— Виделись один-единственный раз. На сцене кинотеатра «Октябрь» он вручил мне сезонный абонемент на матчи «Спартака». Вот эту секунду, когда Черенков протянул ладонь, до сих пор с трепетом вспоминаю. В голове не укладывается — как через рукопожатие можно выразить такое тепло и обаяние?! Правильно кто-то написал о Федоре — божий человек.
Двор
— Каким был футбол вашего детства?
— А я вам расскажу. По рождению я ленинградец. В 1934-м, в три с половиной года меня привезли в Хамовники. Посреди двора была глубокая лужа, где барахтался мой будущий приятель. Из окна второго этажа мама ему кричала: «Олега-а! Иди домой, подушечку дам!» Подушечка — это конфетка с повидлом. Олега не реагировал. Возле лужи стояла старушка. Говорила: «Что ж ты мамку не слушаешь? Вон, подушечку обещает». А тот: «Врет! Заманивает...»
— Смешно.
— В те годы двор был начисто лишен футбольного начала. Самым популярным спортом была лапта. Еще играли в «казаки-разбойники» — правда, в переделанный воспаленным патриотическим сознанием вариант.
— Это как?
— «Работники НКВД» ловили «шпионов». Делились по очереди на тех и других. Я был младше всех, тоже хотел играть, и старшие ребята, чтобы отвязаться от меня, сказали: «Будешь у нас самым главным». И назначили «Ежовым». Я сидел в стороне на камне, никому не мешал. Когда ко мне на суд приводили «шпионов», старательно выводил на бумажке: «Расстрелять!»
— А дальше война.
— Мы с мамой уехали в эвакуацию — в Чкаловскую область, ныне Оренбургскую. В казачью станицу Нежинка. Там тоже футбола не было. Из спорта — только бабки.
— Что-что?
— Игра наподобие городков. Местные почему-то называли это альчики. А женочку — лянга. Знаете, что это?
— Нет.
— Стоишь на одной ноге, а другой подбрасываешь свинец, зашитый в тряпочке. Кто больше начеканит, тот и выиграл. Когда в 1944-м вернулись в Москву, лапта и «казаки-разбойники» во дворе уже не котировались. Их вытеснил футбол, в который на пустыре гоняли с утра до вечера. А двор был интересный. Вроде и до Кремля рукой подать, но пейзаж абсолютно сельский. Поросята визжат, петухи кукарекают, полуметровые крысы бегают...
— Романтично.
— По праздникам из окон доносились звуки гармошки и песни «Хасбулат удалой». Наш дом принадлежал шелкоткацкой фабрике «Красная Роза». Своим названием она обязана вовсе не цветку, как многие думали, а революционерке Розе Люксембург. В этом малоинтеллигентном дворе, где из школьников, кажется, только я не имел приводов в милицию, королем считался Жорик. Ему было лет 18, чудесный парень. Такой Ленька Королев — если помните песню Окуджавы.
— Помним-помним.
— В футбол Жорик играл примерно, как Пека Дементьев. Брал мяч — и отнять его было невозможно, обводил, обводил. А я быстро стал первым вратарем двора. Потому что умел падать. Или, как тогда говорили, — рыпаться. После войны начал уже регулярно ездить на матчи «Спартака».
— В Петровский парк?
— Да, пока в 1956-м не открылись «Лужники», все московские клубы играли на «Динамо». Каждый матч — биток. Удивительно, как меня в этой давке не раздавили.
— Лев Дуров рассказал нам, что пацаном бесплатно проникал на динамовский стадион. Вы тоже?
— Нет. Так протыриваться на «Динамо» удавалось не каждому. Я покупал билет в кассе, деньги давала мама. На футбол часто мотался один. Иногда компанию мне составлял Толя Захаров. Или просто Захар — тот, что сочувствовал Жмелькову. Об этом мальчике — отдельная история. Он был тихий, застенчивый. Когда мы играли в футбол, всегда скромно стоял за пределами поля в нелепых веревочных тапочках. Как-то мяч покатился в его сторону, и Захар пробил с такой силой, что тот улетел далеко-далеко. Старшие ребята во главе с Жориком тут же позвали Захара в свою команду. И у него появилась мечта.
— Какая же?
— Затмить Всеволода Боброва и Василия Карцева — главных корифеев послевоенного футбола. Захар даже во сне об этом думал. Однажды явился в школу с блаженной улыбкой, сообщил: «Сегодня видел прекрасный сон...» Я спросил: «Какой?» А в ответ: «Бобров и Карцев умерли».
— Хороший мальчик.
— Тренировался Захар до умопомрачения. В старенький мяч с лопнувшей камерой засовывал мокрые тряпки, шел к глухой стене одного из наших домов — и бил, бил, бил. От рассвета до заката. Пацаны посмеивались. А потом случился звездный час Захара.
— Во дворе?
— На стадионе «Буревестник» — тогда он назывался «Красная Роза». Играли с «Трехгоркой», назначили пенальти. К мячу, естественно, отправился Захар, у которого уже был поставлен сильный и точный удар. Пока шел, крикнул вратарю: «Тебе куда?» Тот усмехнулся: «В штангу!» Захар разбежался, пробил и...
— Что?
— Мяч попал в одну штангу, отлетел в другую — и затрепыхался в сетке. Все обалдели. С того дня к Захару во дворе обращались исключительно по имени-отчеству — Анатолий Андреевич.
— Но Боброва и Карцева не затмил?
— Да, профессионального футболиста из него не вышло. А я вообще со временем променял футбол на волейбол, поступил в МГПИ, был капитаном институтской команды. В 1954-м получил диплом — и распределение во Владивосток. Кафедра физкультуры дала бумагу, я и сейчас помню текст: «К вам направляется перворазрядник Ряшенцев. Просьба предоставить возможность для дальнейшего спортивного совершенствования».
— И вы полетели во Владивосток?
— Поехал. 10 дней в плацкартном вагоне, всю дорогу глушили портвейн... Ужас! В разобранном состоянии добрался до руководителя местного отделения спортобщества «Большевик» и услышал: «Завтра стартует первенство Приморского края по волейболу. Будешь за нас играть».
— Сыграли?
— Ага. Когда турнир закончился, пришел в РОНО. Там первым делом попросили: «Скажите что-нибудь...» Я пожал плечами: «А что сказать-то?» — «Ну вот, — радостно раздалось в ответ, — у вас же голоса нет! Какой вы педагог?» Позже выяснилось — у них все вакансии заполнены, на меня никто не рассчитывает. И я с облегчением возвратился в Москву. Но до этого успел подружиться с интереснейшим человеком.
— Это с кем же?
— С журналистом Марком Торчинским. Во Владивостоке он работал в газете, а когда в Москву переехал, вместе с Яном Спарре комментировал матчи на телевидении. В 1945-м в юном возрасте Марк принял участие в короткой войне с Японией. Описывал это так: «На катере мы крепко выпили. Ждали, что нас встретит японская береговая артиллерия. Но она молчала. Мы высадились. И тут же завалились спать. Проснулись от крика командира: «Вы герои! Освободили Порт-Артур!» Никто не думал, что Квантунская армия без боя капитулирует». Дальше советские моряки рванули в публичный дом. А он крошечный, на три персоны.
— Ой.
— Образовалась очередь. Все скромно сидели в коридорчике, ожидая, когда их вызовут. В какой-то момент дверь распахнулась, вышел сын полка — 16-летний пацан, с ног до головы увешанный оружием. Оглядел моряков и разочарованно протянул: «А говорили, в Японии бабы хорошие. Вот в Берли-и-не...»
Визбор
— В пединституте вас окружали потрясающие люди — Юрий Визбор, Петр Фоменко, Юлий Ким...
— Когда Визбор поступил на первый курс, он себе жутко не нравился. Речь не о внешности. Это был худенький интеллигентный мальчик, который краснел по любому поводу, легко пасовал перед уличными нахалами. А ему хотелось быть сильным и смелым. Как герои Хемингуэя. Юра на них себя тренировал. Все его песни — тоска по мужеству. Альпинистские лагеря, экспедиции, «ребята в кожаных куртках»... В конце концов он добился цели, стал тем Визбором, который восхищал всех. И умирал уже абсолютно как хемингуэевский герой.
— В 50 лет.
— У него был рак печени. Диагноз скрывали, Юра думал, это гепатит. Я позвонил ему, сказал, что уезжаю в Пицунду: «Хотел до отъезда заехать, но не успеваю». Он ответил: «Ничего страшного. Вернешься — повидаемся. Я с гепатитом дома надолго залег». В Пицунде и узнал, что Юры больше нет. Было шесть вечера, я играл в теннис. Мимо корта шла незнакомая девушка. Она подняла опущенную голову и крикнула: «Визбор умер...» Потом Юлик Ким рассказал, каким был их последний разговор.
— Каким же?
— Ким позвонил, спросил, что привезти. Визбор рассмеялся: «Цианистого калия». И вспомнил анекдот про человека, который умел пить цианистый калий, шантажировал этим родных. Но однажды забыл, что ему нельзя кофе. Выпил — и окочурился. По словам Кима, Визбор так хохотал... Была еще история. В 1954-м после недолгого пребывания во Владивостоке я вернулся в Москву и помчался в родной институт обнять друзей. Они уже знали о моем возвращении и приготовили сюрприз.
— Звучит интригующе.
— Захожу, на спортивных чемоданчиках сидят Визбор, Фоменко, Володя Красновский, которого мы все считали своим учителем, и Ада Якушева. Юра демонстративно сухо со мной поздоровался. А Фома так посмотрел, что я сразу все понял.
— Что?
— Инсценировка! Визбор был комсомольских настроений и не одобрил мой внезапный приезд. Мол, человека на Дальний Восток распределили, а он там и года не отработал. Может, сбежал? Поделился соображениями с товарищами, предложил устроить Ряшенцеву обструкцию. Но хватило его суровости на полчаса. Пока не родилась совместная идея нового капустника.
— Про ваши институтские капустники слагают легенды.
— Для одного из них мы с Визбором накропали идиотскую песню, которая начиналась словами: «Мирно засыпает родная страна...» Я со стыда сгораю, когда ее слышу. Но теперь это гимн МГПИ, там все встают и поют. В другом капустнике была сцена, где Фоменко играл диссертанта, а Красновский — юкагира, которого специально привезли на защиту. Тема диссертации: «Виртуальные случаи введения жаргонизмов, неологизмов и варваризмов в северные бурлески нашего времени».
— Мощно.
— После каждого тезиса Фоменко бурно полоскал горло и выплевывал воду обратно в стакан, стоящий перед ним на кафедре. А Красновский в вывернутой наизнанку шубе, выстукивая по днищу гитары дикие «юкагирские» ритмы, пел тарабарщину, которая и должна была проиллюстрировать введение в варваризмы:
Ох, темна полярна ночь.
Мне тюленя бить невмочь.
Вот придет полярный день,
не уйдет тогда тюлень.
Или:
Ночи темные окрест,
к нам в ярангу вор залез.
Хорошо, что он залез
не в родную МТС.
— Какая прелесть.
— Вторая частушка символизировала сознательность жителя Крайнего Севера, согласного быть ограбленным, лишь бы не понесла урона машинно-тракторная станция. Но вы не забывайте — это 1954 год, такие вольности не больно поощрялись. Наутро все мы, авторы капустника, получили нагоняй от Поликарпова. Директора института, который прежде был секретарем правления Союза писателей. Именно Поликарпову Сталин сказал: «Других писателей у меня для тебя нет».
Фоменко
— Про Фоменко говорили — озорной, хулиганистый...
— О, да! Фома — это миллион историй. То с приятелем перегородили улицу Горького. Расставили пузырьки прямо на проезжей части с криками: «Идет проба воздуха!» То загримировались под Книппер-Чехову и ее сопровождающего, в таком виде заявились к ректору Школы-студии МХАТ. А случай в Грузии?
— Расскажите.
— Когда ни в Москве, ни в Ленинграде для Фоменко работы не нашлось, он уехал в Тбилиси, ставил спектакли в театре Грибоедова. Как-то после поздней репетиции решили с актерами поужинать. Все уже было закрыто. Наконец набрели на какое-то здание, где на пятом этаже располагалась харчевня. Их нехотя пустили, швырнули на грязную скатерть засохшие закуски и минералку. Голодные артисты набросились на еду. А дальше — чудо. В зале появился толстый важный человек, бросил несколько фраз — и официанты забегали. Мигом поменяли скатерть, вынесли вино, лобио, пхали, сациви...
— Кто же это был?
— Понятия не имею. Но уселся во главе стола, весь вечер говорил тосты. В какой-то момент поднялся: «А теперь я хочу выпить за лучшего сына этой сладкой земли... И если кто-то откажется, я выпрыгну с пятого этажа, мамой клянусь! Так вот выпьем за великого Иосифа Сталина!» В секундной тишине все услышали, как Фоменко поставил фужер и сказал: «Прыгай, ***** [блин]!»
— И?
— Тамада вскочил на подоконник, открыл окно. Оставил руки позади, чтобы успели схватить. Его, разумеется, стащили. Сомневаясь в достоверности этого рассказа, я как-то поинтересовался у Фоменко, так ли все было. Петя кивнул: «Когда сняли с подоконника, тамада вырвался, подлетел ко мне. Думал, в морду даст. А он взял фужер и произнес: «Ну и *** [хрен] с ним! Выпьем за Ивана Грозного!»
— Визбор к футболу был равнодушен?
— Почему? За «Спартак» болел. Любил и волейбол, играл за факультет. Честно говоря, на площадке я с ним намучился. Тогда Юра был немножко трусоват, его сразу выбивало из колеи, если в институтских баталиях зал начинал поддерживать наших соперников. Меня-то, наоборот, это раззадоривало. Годы спустя шутил, что у нас была самая сильная волейбольная команда мира — в интеллектуальном смысле. Судите сами — Визбор, Фоменко, Юра Альперович, ставший под фамилией Дружников известным детским писателем, Оскар Гинзбург и я. Фотографию нашей институтской команды я хранил много лет. Потом где-то затерялась.
— Ким в волейбол не играл?
— Нет. Он был фехтовальщиком. А Фоменко со временем переключился на теннис и меня приобщил. Я до 85 лет на корт выходил! Но после операции на тазобедренном суставе пришлось завязать. До сих пор жалею. Теперь у меня только бассейн остался. Заглядываю регулярно, проплываю свои 300 метров.
— Самый известный человек, с которым сводила судьба на корте?
— Коля Караченцов.
— Кто кого?
— Хм. Он выиграл у меня первый гейм, когда по сетам я вел 6:0, 6:0 и 5:0. Коля — парень спортивный, но в теннис не очень здорово играл. А в середине 70-х, когда я отдыхал в Доме творчества в Коктебеле, Аня Дмитриева привезла очаровательную черненькую девочку с косичками. Сказала: «Знакомьтесь, это Леночка Ханга».
— Неожиданно.
— Лена — ученица Дмитриевой, которая до ухода на телевидение работала тренером. В Коктебеле устраивала Ханге матчи со взрослыми. На счет. Журналиста Юру Зерчанинова, который как раз о теннисе писал, она обыграла. Меня — нет. Лена подавала большие надежды, но выросла — и забросила ракетку, поступила в МГУ на журфак.
— С Михаилом Ефремовым знакомы? Вы ведь в одной ложе сидели — для самых именитых.
— Разок общались. Приезжаю в Лужники на дерби с ЦСКА, достаю абонемент, тыкаю-тыкаю — не открывается дверь! Тут рядом Ефремов, объяснил: «Сегодня не «Спартак» хозяин, а ЦСКА. Надо получить другой пропуск». Я ничего получать не стал — успел домой к трансляции.
— На трибуне Ефремов вел себя ярко?
— Да видел как-то... Михаил мало соображал, что делает. Что-то ему не нравилось в «Спартаке» — вставал, ходил, кричал, не стесняясь в выражениях. Как в тумане. Жалко его. Когда в нормальном состоянии — у Ефремова очень хорошее лицо!
— В тумане на трибуне — еще не худший вариант. Как показала жизнь.
— Я постоянно езжу по этому самому месту, где он попал. Как так можно было?! А то, что сейчас вытворяет его адвокат Пашаев — вообще за гранью. Говорят, он ловкий «решала», но Мишу просто дискредитирует. А тот пошел на поводу.
«Ланфрен-Ланфра»
— Вам какой фильм милее — «Три мушкетера» или «Гардемарины»?
— Мне «Три мушкетера» вообще не нравился. Потеряна та ирония, которая была в нашем тюзовском спектакле с Володей Качаном в главной роли. А сейчас привык. Наверное, режиссер Юнгвальд-Хилькевич был прав, когда ни на кого не ориентировался. Замечательные актеры, столько удачных ролей — что Фрейндлих, что Табаков, что Дуров...
— А песни какие.
— Наутро после фильма я услышал под окнами пьяные голоса: «Пора-пора-порадуемся на своем веку...» Понял — это слава! А в «Гардемаринах» самый любимый момент — «Ланфрен-ланфра». Меня постоянно спрашивают: это что за слова такие? Что значат?
— Это что за слова такие? Что значат?
— А ничего.
— ???
— Французское вокализное слово. Чистый фольклор. Я нашел в источниках. Ничего не означает! Вроде «ай-люли». «В мой старый сад, ай-люли, лети, моя голубка...» Сейчас слушаю эти песни как чужие. Хорошая работа. «Ланфрен-ланфра» попросил написать Миша Боярский: «На мой уход. С последней любовью». У композитора Лебедева мелодия уже была заготовлена. Я послушал: «Витька, это же прямо старая французская песня!»
— Вы же «Пора-порадуемся...» на спор сочинили? Уплыв в море на матрасе?
— Это Розовский придумал. Я в жизни на матрасе не плавал. А насчет пари — правда. Я сидел в кресле-качалке, слушал размышления Марка: «Когда твой друг в крови» — хорошая песня. Как и остальные. Но для интеллигенции. А вот такую, чтобы в кабаке запели, ты не напишешь!"
— А вы?
— Продолжал качаться, через несколько минут произнес: «Марик, записывай, отвози Дунаевскому...» И продиктовал текст.
— Сейчас бы так смогли?
— Наверное. Но очень не хочется. Я ненавижу экстренные ситуации. Люблю, чтобы у меня было много времени. Тогда сделаю за три секунды. А когда над тобой с нагайкой режиссер стоит, это убивает.
— Когда писали «Есть в графском парке черный пруд» — что представляли?
— Старую французскую песню. У меня две такие стилизации — «Ланфрен-Ланфра» и вот эта. Очень люблю стилизации. Абсолютно утраченный жанр. Когда речь шла о «Мушкетерах» — ну что русский поэт может написать о Франции, чтобы всерьез к этому отнеслись? Надо дать русское представление о французах! Поэтому все пронизано выражениями, которые каждый из нас знает. «Мерси боку» и прочее. У меня-то были свои сражения с гвардейцами кардинала. Когда после войны шел в школу через темный Усачевский рынок — а в подворотнях поджидала шпана.
— Только не было у вас своих мушкетеров.
— Кстати, если вдуматься, все они — негодяи. Атос — пьяница, Портос — альфонс, Арамис — интриган, Д'Артаньян — карьерист...
— А народ-то их, «негодяев», полюбил.
— Потому что у них есть святое — дружба. Которая затмевает все. Как в фильме «Бригада». Это «Три мушкетера» нашего времени.
— С Боярским футбол обсуждаете?
— А смысл? Он же за «Зенит» болеет, вряд ли мы найдем точки соприкосновения. Хотя отношения замечательные. Я очень жалею, что не сделали с Мишей одну работу, о которой он мечтал.
— Что за работа?
— В 90-е по его просьбе мы с женой, Галей Полиди, написали сценарий о последних сражениях и гибели мушкетеров. Начинаться картина должна была так. Подготовка празднования юбилея маршала д'Артаньяна. Художник рисует его портрет, который завтра повесят в Лувре. Но это придворный художник и Д'Артаньян на полотне — молодой красавец с горящим взором. Дальше камера выхватывает его лицо, и мы видим уставшего пожилого человека. Морщины, набухшие веки, пустые, тусклые глаза. На следующий день в театре в окружении короля равнодушно смотрит представление собственных подвигах, о том, как шел к маршальскому жезлу. Внезапно в ложу прорывается посланец от престарелого де Тревиля, которому грозит смертельная опасность. Взгляд маршала мгновенно меняется, в нем просыпается прежний Д'Артаньян. Он объединяется с Атосом, Портосом и Арамисом, чтобы еще раз доказать вечную правду девиза «Один за всех и все за одного».
— Почему фильм не состоялся?
— Сценарий приняли в разработку, но денег на съемки не нашли.
Грузия
— С режиссером «Мушкетеров» Юнгвальд-Хилькевичем почти все перестали разговаривать перед смертью. Дал какое-то мрачное интервью.
— Да всё в кучу свалил. Договорился до такого, что песню «Пора-порадуемся» он придумал: «Я Ряшенцеву подсказал — есть, мол, в американских «Трех мушкетерах» песенка...» Я и без него это знал! Хилькевич к концу жизни на фильме немножко двинулся.
— По Алферовой он прошелся круто.
— Не то слово! Даже повторять не хочу. Володя Балон, фехтовальщик, мне потом звонил страшно расстроенный: «Хиль уверяет, что все бои он поставил, а я здесь вообще ни при чем».
— Вы же судились с создателями фильма?
— Надо было им сочинить песню Миледи, а найти меня не смогли. Я в Пицунде отдыхал. Ну и наваяли Хилькевич с Веней Смеховым какую-то ахинею — «Я провинилась чистотой, я провинилась красотой...» Бред полный. Я сказал: «Ты как режиссер можешь делать что угодно. Только напиши в титрах, что 32 текста — мои. А эта песня — ваша». Объединение «Экран» отказалось наотрез — им тогда доплачивать пришлось бы. Марик Розовский все организовал — и суд я выиграл!
— Но?..
— После этого меня 14 лет не подпускали близко к телевидению. Панфилов замышлял со мной проект, Кончаловский. А телевизионный начальник Лапин по телефону сказал: «Нет-нет, с вами сотрудничать не хотят».
— Розовского тоже не подпускали?
— Марка раньше «пробили». Да мне и не сильно нужно-то было это телевидение. Просто хотелось поработать с Панфиловым и Кончаловским.
— Зато на «Грузии-фильм» поработали.
— Какие там люди!
— Какие?
— Был при киностудии консультант по светской жизни, древний старик из аристократов. Когда-то служил в царской армии. Помнил, как правильно целовать ручку даме, как вскочить на лошадь... Все его очень любили — как в Грузии умеют любить стариков. Вдруг юбилей — 90 лет!
— Надо справлять.
— Зазывает: «Приходите, будем праздновать». Все явились. Расселись на участке. Дед отлучается за вином. Пятнадцать минут нет, полчаса, час... Народ мнется.
— Умер?
— Хуже. Выскакивает в черкеске с газырями, золотыми погонами. В руках два маузера. Кричит: «Встать, большевистская сволочь!»
— Красавец.
— Подумали — шутит. Начали смеяться. Так он в пол — бух из одного маузера! Бух из другого! Все врассыпную! Бежали-бежали, потом остановились, тяжело дыша. Переглянулись и начали хохотать: «Какой старик молодец, а?! Сколько лет терпел нас, держал в себе!»
— Что было на следующий день?
— Старик, ссутулившись, обходил кабинеты: «Извините, пожалуйста...»
— В Грузии возможно все, что угодно.
— Я знал про случай, как другой старик остановил кортеж Сталина: «Не пропущу, пока в моем духане Иосиф Виссарионович не отведает хинкали». Тот подумал — и ответил: «Кстати, давно я не пробовал хорошие хинкали». Поел, собрался уезжать: «Чем могу отблагодарить?» — «Только одним — из Москвы пришлите телеграмму, как добрались...»
— Ну и?
— Прислал — «Доехал нормально благодарю Сталин». Дед ее застеклил — и на стену. Если в духане появлялся фининспектор — снимал и показывал. Того как ветром сметало.
— Неужели правда?
— Я уточнил у Абашидзе, который знал всё и всех: «Батоно Ираклий, правда?» Тот помолчал и произнес: «Все правда. Только это был не Сталин. Калинин!»
Окуджава
— Вам почти 90. Страшно подумать, когда были написаны первые стихи.
— Когда был Халхин-Гол? Году в 1939-м? Тогда и сочинил единственное свое патриотическое стихотворение. Я его помню! «Над сопкой Заозерной взвился наш красный флаг, под сопкой Заозерной лежал разбитый враг...» Под Маршака, между прочим.
— Восхитительно.
— Писал очень быстро — но левая рука держала правую. Не хотел этой профессии! Я ее стеснялся! Начал в 30 лет — когда позвали работать в журнал «Юность».
— Где та пишущая машинка, на которой и отстукали слова к песням «мушкетеров», «гардемаринов»?
— Подарил спортивному журналисту Боре Левину из «МК». Он потом погиб в аварии. А пишу сейчас на компьютере.
— Ого! Освоили?
— А что там осваивать? Та же пишущая машинка. Хотя у меня Галя есть для всего этого. Я, ребята, у Гали, как у Христа за пазухой. В жизни не испытывал такого комфорта. Если сажусь работать — мне выставляются три стула. На одном сижу, на втором айпад, на третьем рукописи. Это потрясающе!
— Вы же и писали вместе?
— Да. Мюзикл «Метро» — наш. «Пола Негри» — тоже. Знаменитый спектакль, в 3D идет. Смотришь в очках. Зал ломился.
— У вас вообще немыслимые жены. Одной посвящал стихи Окуджава.
— Девять стихотворений! Вообще-то Оля, вдова Окуджавы, снимает из сборников все посвящения Булата женщинам. Посвящения моей бывшей жене Ольге Батраковой тоже сняла. А на вечере в Доме творчества вдруг подошла: «Как Оля живет?» — «Нормально. Мы общаемся, она мать моего ребенка». Вдруг слышу и ушам не верю: «Она очень достойно себя вела в отношении Булата. Мне бы хотелось иметь в музее ее фотографию». Я позвонил бывшей жене, рассказал.
— Вдова Окуджавы так ревнует?
— Да. К памяти. А Булат был влюблен в мою будущую жену. Она была очень хороша собой. Такой тип... Польский. Яркая блондинка.
— Что ж у них не срослось?
— Не пробрал ее по-мужски. В литературное объединение «Магистраль» ходили вместе. При этом понимала, что за фигура — Булат. Общий товарищ, поэт Гришка Поженян все ей объяснил. А Булату втолковывал, что с девочкой надо иначе общаться.
— Это как же?
— Порешительнее. А Булат был интеллигент.
— С Окуджавой вы дружили?
— Да, были довольно близки. Кстати, про эти стихи, посвященные моей жене. Оказались с Булатом в Кутаиси, жили в одном номере. Вижу — Окуджава какой-то не такой. Мрачноватый. Сидит, в окно смотрит. Наконец решается: «Юра! Хочу тебе кое-что сказать...» Я приготовился к чему-то малоприятному. А он: «Знаешь, у меня ведь твоей Оле девять стихотворений посвящено. Она мне очень нравится».
— А вы?
— Усмехнулся: «Булат, неужели ты думаешь, найдется такая женщина, которая не похвастается перед мужем, что Окуджава ей посвятил стихи?» Он выдохнул облегченно: «А-а-а!» Булату было важно, чтобы ничего между нами не было.
— Среди девяти были по-настоящему хорошие?
— Все довольно известные!
— Вам десять строк достаточно прочитать, чтобы все понять о поэте?
— Четыре. Раз — и тебя забирает строфа! Одна, другая! Булат — везде Булат. Очень большой поэт.
— Аркадий Арканов нам рассказывал — был поражен, как Окуджава любил мыть посуду. Приговаривая: «Мне нравится грязное делать чистым».
— Не замечал за ним такое. Вот я уехал из Кутаиси чуть раньше и забыл мыльницу. Так Булат мне ее привез. Надо ж было тащить мыльницу из Грузии! У нас были странные такие мужские секреты. Довольно неожиданные. Он был очень влюбчив. Это портило ему жизнь. То известная история с Натальей Горленко, то увлекся другой девушкой... Но он умел быть жестким.
— Не производил впечатления.
— Не производил — а вот был. Помню, выступал в Русском Пен-центре какой-то израильский поэт, надменный мальчик. Я сразу понял, что из всех, кто присутствовал в зале, ему важен только Булат. Потом подошел к нему: «Как вам?»
— Что Окуджава?
— «Я в этом мало что понимаю...» Ха-ха! Такой ушат воды!
— Про кого из обитателей Переделкино можете сказать: «Жалко, я не застал его на этих улицах»?
— (указывает на забор дачи Пастернака) Да вот, соседа моего, Бориса Леонидовича. Но я бы в жизни к нему не подошел. Такое у меня отношение к великим.
— Хоть видели его?
— Ни разу! Зато Чуковского встречал здесь же, в Переделкино. Гулял с дочкой — Корней Иванович подошел, взглянул внимательнее и произнес: «Эта девочка родилась в Армении».
— А на самом деле?
— В Москве.
— На могилу Роберта Рождественского пришли друзья. Зажгли сигарету, положили на памятник. Вдруг ощущение — будто кто-то невидимый затягивается...
— С Робертом мы играли в волейбол. Страшно рубились в настольный теннис! А что касается мистики — я часто об этом думаю. Вот моя мама перед смертью начала писать стихи. Один листочек со стихотворением: «Конец близок...» — храню. Мне очень важно было внушить ей, что наша жизнь — не конечный пункт. Есть что-то еще. Я ее утешал, а она — меня!
— Как?
— Вот этими словами: «Мы с тобой, наверное, встретимся». Но главное, я смотрю — написано молодым почерком! Хотя у нее в тот момент почерк был совсем другой, старческий! Показал дочери Машке, а она: «Папа, все просто. Бог силы дал в такую минуту!» Вообще много странностей вокруг меня.
— Например?
— Вот говорят про огненные шары, всякие НЛО... Я это видел своими глазами!
— Где?
— На Волге. Бреду вдоль реки, вижу — солнце на том берегу. Стоп, а это что слева от меня? Второе солнце?! Минут десять смотрел, как завороженный. Вдруг начало меркнуть, стало лиловым, затем сиреневым, уменьшалось, уменьшалось... Ушло!
Штык
— Вы 30 лет работали в «Юности», лучшем журнале страны. Наверняка был одержимый графоман, годами засыпавший вас рукописями.
— Да полно. Как правило — женщины. Только в наш отдел поэзии каждый день приходило 200 писем!
— Вот это да.
— Одна прислала несколько листков. Письмо прилагается. Открываю: «Пишет вам такая-то из города Саратова. Я проститутка. Еще сочиняю стихи.» Ага, думаю. Что ж она сочиняет-то?
— Действительно, любопытно.
— Открываю первое, читаю. Называется «Утро».
— Так-так.
— «Гляжу я на челку. И думаю: мразь! Какому ты волку вчера отдалась?!» Начинаю читать дальше — все лучше и лучше! Пишу: «Вы сошли с ума. Никакая вы не проститутка, а талантливый человек. Будете в Москве — зайдите в «Юность».
— Зашла?
— Нет. Испугалась, наверное. Другая, немолодая, присылала целыми тетрадями. Графомания, конечно, но некоторые строчки попадаются... Написала, что была у нее связь со «знаменитым русским поэтом». Я долго вычислял: с кем же?
— Вычислили?
— Почему-то решил, что это Виктор Боков.
— Собиратель частушек?
— Да. Описывает свою близость с поэтом. Как же у нее было, все время помнил эти строчки...
— Поднатужьтесь, Юрий Евгеньевич.
— А-а, вот. «Это странно. Это смело. То взметнешься, то впритык. И вонзается мне в тело беспощадный русский штык...»
— До слез.
— Ха-ха! Ну здорово же! Энергетика какая!
— Сергей Довлатов в «Костре» столкнулся с физически крепким редактором Козловым, который лично относил кипы рукописей на помойку, не читая. В вашей жизни странные редакторы случались?
— Был такой Егор Исаев, лауреат Сталинской премии, поэт. Закончил тем, что кур разводил здесь, в Переделкино. Потому что все разобрались, что это за поэт.
— Пытался вам что-то вписать в стихи?
— Вел семинар при Союзе писателей, издеваясь над молодыми. Был среди нас Дондок Улзытуев, бурятский поэт. Ему особенно доставалось.
— Классик бурятской поэзии. Умер молодым.
— Совершенно верно. Его Исаев специально взял в свою группу — чтобы клевать. Ходил, пританцовывая, разбирал по строчке: «Дондок, это что за цветочки у тебя?» Тот пригорюнился: «Ой, как плохо, плохо...» — «А это что?» — «Ой, как плохо!» Просто воет. Весь семинар — вот так. Исаев воодушевился: «Нет здесь ни смысла, ничего!» — «Ой, глупый Дондок, таких ученых людей заставил разговаривать, читать, ой, бедный...»
— Придуривался?
— А вы слушайте. После семинара играю в волейбол во дворе Союза писателей. Подходит Дондок: «Ты Ряшенцев?» — «Я!» — «Поговорить с тобой хочу». Ну, пошли. Ведет ресторан ЦДЛ. Вижу — меню знает наизусть. Официанток всех по имени. Приносят водочку — наливает себе, мне и несколько капель по сторонам. На воздух.
— Духов задабривал?
— Точно. Чокнулись, выпили, и он спросил: «Ты почему дурак такой, а? Зачем с Исаевым вступаешь в полемику? У него же глаза белые, полный кретин! Вчера с дерева слез! Про цветочки меня расспрашивает, про птиц. Не понимает — это буддистские символы!» Я понял, что он над Исаевым издевался — со знанием: «За мной буддизм, а вы-то кто?»
Бродский
— С Бродским были знакомы?
— Вот так сидели 40 минут друг напротив друга — как сейчас с вами. За эти 40 минут не произнесли и двух слов.
— Это что ж за встреча такая?
— Бродский принес мне стихи.
— В тетрадке?
— Нет, толстая пачка листов. Набито на машинке. Читаю — мне все нравится! Просто безумно нравится! Говорю: «Иосиф, я отобрал что-то» — «Позвольте взглянуть? О-о-о, хороший выбор...»
— Хоть что-то опубликовали?
— Сказал на прощание: «Я вас обману, если пообещаю, что все это пойдет. Я предложу! Но вряд ли напечатают. Потому что знаю наше руководство».
— Так и случилось?
— Ничего не вышло. Двигали Иосифа два человека — Женя Евтушенко и Вася Аксенов. Тогда они еще были в нормальных отношениях. А начальники абсолютно не понимали, кто такой Бродский. Не хотели вникать в его стихи. Да и вообще поэзию не жаловали.
— В том числе Борис Полевой, главный редактор?
— Да. Им Евтушенко нравился. А он был членом редколлегии, заглядывал к нам. «Женя, когда же дашь стихи?» — «Я дам! Но сначала послушайте Владимира Соколова, которого считаю своим учителем...» С пафосом читает полчаса. Заканчивает — и раздается равнодушный голос ответсека: «Жень, ты и телефонную книгу хорошо прочтешь». А через пару лет Соколов стал поэтом номер один в стране. Был такой период.
— Помните, что отобрали тогда из стихов Бродского?
— Точно там был мой любимый «Рождественский романс». Мне кажется, это лучшее у него. Как в «Спартаке» для меня на всю жизнь лучший — вратарь Леонтьев, так и у Бродского — этот «романс».
— С Бродским после встречались?
— Нет. Как-то в «Юности» ко мне подошла Белла Ахмадулина. Рассказывает: «Я только что вернулась из Америки. Видела там Иосифа. Очень интересуется всеми нами. Спрашивал, как у вас дела». Но, думаю, это просто доброе отношение Белки ко мне. Бродский и не помнил, кто такой Ряшенцев.
— Вы-то с отторжением собственного творчества столкнулись?
— Я работал в «Юности» с 1962-го по 1990-й. Нас с Олегом Чухонцевым в собственном журнале печатали сквозь зубы! Хоть и любили. Полевой говорил — «мои лейтенанты». Но как поэтов не воспринимали. Вот Евтушенко — это да!
— Даже Твардовского со стихами отогнали от «Юности».
— Как раз значение Твардовского наши начальники очень хорошо понимали. Поэтому и испугались. Это было при мне! Полевой принес только написанного «Теркина на том свете».
— Что ж Александр Трифонович у себя в «Новом мире» не напечатал?
— Его слова: «Мог бы у себя, но опять скажут — Твардовский делает что хочет». Полевой собрал всех в зале, Твардовский читал. Наши сидели с белыми лицами. Полевой говорит: «Давайте начнем с отдела поэзии! Как вам?» Подаю голос: «Мне кажется, это даже для Александра Трифоновича хорошо». Все хвалят. Теперь надо начальству высказаться. Они умные были, хитрые до невозможности! Милые люди — просто запуганные на всю жизнь Советской властью.
— Отказали?
— Наоборот. Кто-то говорит: «Это нужно нести сразу в ЦК! Прямо туда, чтобы никто потом не мешал!» Так и сказали Твардовскому — он ответил: «Спасибо вам большое». Через полчаса иду по коридору — один из руководителей стоит в туалете, руки моет: «Чудак Александр Трифонович, наивный человек...»
Царь
— Каких людей вы застали. С Григорием Гориным пересекались?
— Еще бы! Гришка — человек фантастического обаяния. Вам Арканов рассказывал историю, как набрал ему среди ночи?
— Нет.
— Звонит молодой Арканов: «Гриша, я смотрел в зеркало, у меня все глаза в конъюнктивите. Ты меня слушаешь?» — «Да, Аркасык...» Горин шепелявил, если помните.
— Кто ж не помнит.
— Арканов продолжает: «А что дышишь так тяжело?» — «Нисего, ты говори, говори...» — «Захотелось, чтобы у меня был кто-то. Близкий человек. Что ты тяжело дышишь? Тебе дурно?» — «Мне хоросо!» — «А у тебя есть такой человек, Гриша?» — «Есть, Аркасык, есть. Я как раз сейчас его *** [занимаюсь сексом].
— Только ради этой истории нам стоило ехать в Переделкино.
— А вот еще случай. Работал в «Юности» художник Иосиф Оффенгенден. Заикался, но это не мешало ему обходить все кабинеты в редакции: «И-ириша! Пп-привет! Я за-зайду!» — и шел дальше. «К-как дела? Хо-хорошо? Зайду!» В отделе оформления наткнулся на мрачного Горина. Обрадовался: «Г-г-риша, ч-ч-что ты такой за-за-задумчивый?» Горин отвечает: «Сево, сево задумсивый... Да раффкас зарубили...» Иосиф бросился утешать: «Н-ну па... па... падумаешь! Ты ма-ма... молодой автор, ско-сколько у тебя еще будет ра-а-рассказов? Ни-ничего страшного!» Вдруг заинтересовался: «А ка-ка-какой ра-рассказ-то?» — «Какой, какой... К которому ты рифунки делал...» — «Ч-что, и ри-рисунки за-за-зарубили?!» — «Йося, ты дурак? Какие могут быть рифунки, когда раффкас сняли?! О сем ты говорись вообсе?»
— А дальше?
— Оффенгенден перестал заикаться: «И кто?!» — «Преображенский!» А это был зам главного редактора. «Сергун? Пошли!» — «Куда?!» — «К нему! Я с-сейчас ска-ска-скажу все!» Идут в кабинет напротив Полевого, Иосиф рывком открывает дверь — сидит Преображенский с огромной львиной головой. Крайне мрачный человек. Смотрит исподлобья, басом: «Что-о?!»
— Решился художник?
— Начал-то звонко: «Сергей Николаевич!» — «Ну?!» И тут, опомнившись, Иосиф сник: «Я хо-о-тел у вас спро-о-сить — вы на журнал «Америка» по-о-дписались? Нет? Так я вас по-о-дпишу...» И вышел. А Гришка так и остался стоять.
— Какой человек был — Арканов. Мы общались, до сих пор под впечатлением...
— Я Аркаше благодарен хотя бы за то, что отправил однажды вместо себя в Грузию.
— Чувствуем — нашли вы там приключения.
— Арканов говорит: «Старичок, выручишь? Надо съездить в Тбилиси, помочь с песнями Пете Грузинскому...» Что нормальному московскому автору придет в голову? Какой-то грузинский еврей, который подписывается вот так.
— Что оказалось? Не еврей?
— Петре Грузинский-Багратиони, из грузинских царей!
— Господи.
— А история такая: во время войны Гитлер подходил к Кавказу. Были у него в ставке два грузина, какие-то меньшевики. Научили: «Если хочешь, чтобы Грузия тебя приняла — поставь царя. Там всегда царство было!» Гитлер заинтересовался...
— Кто претендует?
— Да. Кого можно поставить? Они и подсказали — из рода Багратионов остался парень. Ну и заготовили приказ: «О введении на престол князя Петре Багратиони-Грузинского». А Петя комсомолец, живет себе в Тбилиси и знать ничего не знает. Наши Гитлера от Кавказа отогнали, где-то в штабах откопали бумагу про царя. Услали Петю далеко-далеко — откуда вернулся через 18 лет без зубов. Так что сразу сделал?
— Что?
— Написал великую песню «Тбилисо»!
— Это его?!
— Да. Вот его песни я переводил. Быстро подружились. Сижу в час ночи на студии «Грузия-фильм», вдруг появляется пьяный Петре, хрипит: «Юрка! Что ты делаешь? Мое говно переписываешь, да? Давай, поехали со мной, будем кутить. Нани с нами, Цисана, ее сестра... Ты знаешь Цисану?» — «Я и Нани не знаю!»
— Кажется, мы догадываемся, что за Нани.
— Брегвадзе! Садимся в машину, пьяный Петя за рулем. Жрать хочется ужас как. Высвечивает фарами какие-то ворота, выходят люди в фартуках, с ножами. Багратиони кричит что-то на грузинском, улавливаю слово «цицмати». Шепчу на ухо: «Петя, цицмати — это же не блюдо, а зелень. Я есть хочу, Нани тоже!» Он восклицает: «Сейчас найдем! Царь я или не царь?!»
— Освоился в роли царя?
— Абсолютно. Постоянно восклицал: «Царь я или не царь?» Потом снова куда-то приезжаем, в ночи отворяются ворота, выходят люди в халатах — и Петя кричит: «Есть цицмати?»...
Буба
— Кто-то остался у вас в Тбилиси? Или все поумирали?
— Из того поколения — никого. Из молодых — Кикабидзе и Брегвадзе. В июле Бубу поздравлял, отправил послание. Не знаю, может, и на меня он озлобился...
— Да вряд ли. Одного из нас принял в Тбилиси как родного.
— У нас история вышла. Как-то приезжает ко мне в Пицунду. Мрачный: «Не знаю, как жить. Что за страна стала? Ничего святого!» — «Буба, что стряслось?» — «Квартиру ограбили. У меня! Я собрал главных бандитов, говорят — Буба, прости, для этого молодняка великих нет...» А потом знакомые попросили: «Буба, только ты можешь помочь. Наш мальчик, хороший, интеллигентный, поножовщину устроил. Кого-то пырнул. Теперь в тюрьме. Боимся — наркоманом выйдет. Нужно поехать, проведать, сказать, чтобы не трогали...»
— Неужели поехал?
— Конечно! Надо помочь! Слушайте дальше. Кикабидзе берет такси, едет в тюрьму. Хочет отпустить машину, а водитель говорит: «Вы же в тюрьме не останетесь, все равно вернетесь. Жду здесь!»
— Там как встретили?
— Начальник тюрьмы руками всплеснул: «О, Буба!» Но он-то Кикабидзе не нужен, знает, кого звать.
— Это кого же?
— Крупного вора в законе. Который там и сидел. Позови, говорит, Тамаза. Начальник бледнеет: «Все могу сделать, Буба, но не это. Здесь же административное здание, ему сюда никак нельзя!» — «Очень прошу...» — «А-а-а! Зовите!»
— Ну и ну.
— Я уточнил у Бубы: «Что за Тамаз такой?» — «Ты про Тамаза не слышал? Э-э-э! Под ним все воры Грузии ходят, все его уважают. Начитанный — Сартра знает, Джойса».
— Привели начитанного?
— Привели. У Тамаза глаза округлились: «Буба, тебя-то за что взяли?!» — «Пока не взяли...» Рассказывает про мальчика, за которого надо заступиться. А то родители очень тревожатся. Начальник тюрьмы рядом стоит, слушает. Тамаз отмахивается: «Что, у нас сидит? Не беспокойся. Мальчик уже хороший. Пойдем к нам!»
— В камеру?!
— Майор только-только очухался — и тут такие новости: «Тамаз, ты с ума сошел? Куда его ведешь?» Этот вор приподнялся, прикрикнул: «Ты что сказал?! Пока я здесь — не надо со мной так разговаривать!» — «А-а-а, идите к чертовой матери...» И повели Кикабидзе в марани.
— Куда?
— Это подвал, где пируют. По стенам феноменальная чеканка, красота. Буба в шоке: «Где мы?» — «Зал для своих...» Прямо в тюрьме! Тамаз щелкнул пальцами — сразу появились человек пятнадцать крупных воров. Расселись вокруг стола. Буба — общий любимец. Кушают, пьют. А такси стоит, ждет! Наконец Кикабидзе решается: «Мне пора. Что с мальчиком-то?» — «Какой мальчик? Ах, этот. Он уже хороший, не тревожься». Снова щелкает пальцами — кто-то приносит роскошную дубленку. Буба рассказывал: «Юрка, ты в курсе, я весь мир объехал, по магазинам ходил. Такой дубленки не видел!»
— Подарок от сидельцев?
— Надели на Бубу, тот ужаснулся: как в ней из тюрьмы выходить?! Нельзя же! Сделал вид, что не годится размер. Вор посмотрел: «Умница». Все понял. Тут же принесли удивительную чеканку, дали вместо дубленки.
— Прекрасная история. Продолжение было?
— Мальчика никто не трогал, отсидел хорошо. А через несколько лет у Бубы звонок. Тот самый вор в законе!
— Что хотел?
— Спрашивает: «Будешь дома в 5 часов? Зайду. Не бойся, я не сбежал...» Кикабидзе сидит, ждет. Вдруг звонят с киностудии: «Буба, материал пропал, надо срочно переозвучить. Приезжай, спасай, такие убытки!» Что делать? Говорит теще: «Саломея, ко мне уголовник придет. Извинись от меня, прими, пусть подождет». Вечером возвращается — теща рассказывает: пришел писаный красавец, Ален Делон. «Бубы нет! Но к нему должен зайти какой-то уголовник...» Тот помолчал и произнес: «Это я — уголовник».
«Холстомер»
— Вы имели отношение к потрясающим спектаклям ХХ века. Работали с лучшими режиссерами.
— Один Георгий Товстоногов чего стоит. Знаете историю кражи коня у Розовского?
— Вы про спектакль?
— Ну да. Это жуткая трагедия, случившаяся на моих глазах. Фантастический спектакль «Холстомер» целиком был сделан Розовским. А Товстоногов его «увел».
— Рушатся авторитеты. Как воруют спектакли?
— В малом зале БДТ мы с Марком поставили очень успешную «Бедную Лизу». Шум в городе, нас с Мариком прозвали «георгиевские мальчики». Ставим «Холстомера». Идем на репетицию, Розовский ждет лифт. Я чуть задержался. Заглядываю в большой зал — народ что-то бегает, суета... Вдруг понимаю: это же наши декорации устанавливают!
— Что дальше?
— Окликаю: «Марик! Скорее сюда!» Видим — в зале сидит Товстоногов. Хотя на чужие репетиции не ходил никогда. Кто-то склоняется над ухом, шепчет ему: «Марк с Юрой пришли». Георгий Александрович оборачивается, басом: «Я вас поздравляю! Есть решение худсовета — перенести спектакль на большую сцену». Казалось бы — счастье?
— Счастье.
— Но Товстоногов продолжает сидеть в зале. По его щелчку начинается репетиция. Мы усаживаемся за спиной — и наблюдаем, как он все ведет. Потом уезжаю в Москву, волнуюсь: что происходит? Наконец звонит Розовский, рыдающим голосом: «Юра, это кошмар!»
— Что было?
— Его пригласили в кабинет к Товстоногову, заведующая литчастью объявила: ленинградский горком категорически против фамилии «Розовский» в качестве создателя спектакля: «Но вы не волнуйтесь. Везде написано, что пьеса Марка Розовского, музыка Розовского...» Марк произносит: «Я на сопостановку не соглашусь!» Эти усмехаются: «Речь не идет о сопостановке».
— А о чем идет?
— О том, что «надо спасать спектакль». Поэтому Георгий Александрович готов подписать его своей фамилией.
— Поворот.
— Начинаются московские гастроли БДТ...
— Народ на «Холстомера» ломился. Виктор Шендерович описывал — попал на спектакль, спрятавшись в грузовике с декорациями.
— Кругом милиция, правительство на премьере! Мы с Розовским в зале. Появляется помощница Товстоногова: «Георгий Александрович просил выйти с ним на сцену». Поворачиваюсь: «Марк, решай. Если выходим — считай, подписались, что со всем согласны...»
— Вышли?
— Да. Раскланялись. Стояли втроем.
— Может, Товстоногов действительно спас спектакль?
— Да что ему было «спасать»?! Просто он как ребенок: увидел игрушку — и захотелось заполучить. Ему-то даже в голову не могло прийти такое решение, которое придумал Розовский. Но мы все равно к Товстоногову хорошо относимся, любим до сих пор!
Лес
— Футболистам стихи посвящали?
— Нет. Стихи, ребята, это совсем другое. Стихи — это одиночество. Вот здесь, на даче, я прихожу в беседку, кругом ни души... В чем главное счастье моей профессии? Она не приносит ни денег, ни славы. Зато позволяет перемещаться в пространстве. В любую эпоху, в любую страну. Этого у тебя никто не отнимет. Если я четко знаю, о чем будет стихотворение, никогда его не напишу.
— Почему?
— Да потому что сочинение превратится в школьное изложение. Где не о чем думать, некуда идти. Что такое стихи? Ты стоишь возле леса. Если пойдешь по протоптанной дороже — все, катастрофа. Рано или поздно, выйдя на опушку, увидишь надпись: «Волга впадает в Каспийское море». А ты должен зайти вглубь леса, потеряться. Хотя иногда он заводит в тупик. Но этого не надо бояться. Бывает, читаем хорошего поэта — и не в силах понять. Почему? Просто он поставил точку, когда ему все стало ясно. А тебе — еще нет.
— Довлатов говорил, что один рассказ в «Юности» — кстати, слабый — его озолотил. Потому что начали ставить пьесы по всей стране.
— За пьесы действительно хорошо платили. А вот гонорары в «Юности» были скромные.
— Вас какая песня кормит?
— «Мушкетеры» кормили долгое время. Даже «Жигули» купил. Потом история вышла с этим автомобилем. Выскочил с репетиции, опаздывал — и махнул через две сплошные. Гаишник тут как тут. Взял права: «Юрий Евгеньевич, почему нарушаем?» Решил я играть на том, что над человеком искусства в ту пору могли сжалиться. «Такая жизнь — видели, я от театра отъехал? Здесь одна репетиция, там вторая...» — «А что вы в театре делаете? Артист?» Нет, отвечаю. Автор. «Что же вы написали?» — «Может, вы знаете — «Три мушкетера». Он смотрит, не мигая: «Три мушкетера» — это Дюма!»
— Погорели ваши права?
— А он продолжает иронически: «Что еще написали?» Надо, думаю, «Холстомера» назвать. Вдруг слышал? Он оживился: «Это в Ленинграде, что ли, идет?» — «Да!» — «В Москве играли — я в оцеплении стоял, правительство охранял. Будьте здоровы, Юрий Евгеньевич, не нарушайте...»
— Гонорары тех времен помнятся?
— Помню лишь, сколько заплатили за спектакль «Бедная Лиза». Кажется, 320 рублей. Жить на это было нельзя. Спасали экранизации или громкие спектакли. Тогда шли отчисления. На радио был список песен — «Ланфрен-Ланфра» шла на первом месте. Что-то капало.
— Даже рестораны отчисляли за исполнение. Вячеслав Добрынин нам рассказывал, что он и Юрий Антонов получали колоссальные деньги.
— Я этот золотой период почти не застал. А вот Сашка Журбин мешками возил деньги! Говорил: «Не думал, что такое возможно». Я же всегда существовал без запасов. Что-то появилось — купили крохотную квартирку в Торревьехе. Всё.
— Где вам лучше пишется — в Переделкино или в Испании?
— Мне везде хорошо. Торревьеха — милый городок, очень много русских. Из знакомых — Валя Смирнитский, Володя Долинский... Часто приезжают. Наша квартира упирается в маленький затененный садик, там всегда прохладно. Жара вообще не чувствуется — разве что на пляже.
— Вы в потрясающей форме. Невозможно поверить, что вам 89.
— Я и не чувствую себя на 89. Мамины гены. Она до последних дней выглядела изумительно, ходила на высоких каблуках. В 90 лет умерла.
— Машину водите?
— Да вон моя «Мазда», за деревьями. Кстати, вы вполне могли меня и не застать.
— В смысле?
— Пять дней назад выезжал с проселочной дороги на трассу. Смотрю налево — никого. А справа грузовик надвигается, прямо «шкаф». Но далеко. Я спокойно разворачиваюсь, вдруг удар! Думаю — наверное, столбик сбил. Метров через 50 притормаживаю, вылезаю из машины, вижу — отвалилась часть заднего крыла.
— Ерунда.
— Вот и я так подумал. Поехал по своим делам. К вечеру домой вернулся — звонок. «Юрий Евгеньевич?» — «Да» — «Мазда» с таким-то номером ваша?" - «Да» — «Что ж вы покинули место ДТП?» — «Какое ДТП?!» Выяснилось, при развороте я этот «шкаф» не просто зацепил — бампер ему оторвал! Там полметра все решали. Чуть в сторону — сейчас с вами здесь не сидели бы...
