Все интервью
Юрий Тюкалов. 48 мозолей
РАЗГОВОР ПО ПЯТНИЦАМ
Юрий ГОЛЫШАК, Александр КРУЖКОВ
Он двукратный олимпийский чемпион по академической гребле. Первое золото взял в 1952-м. В Хельсинки, на первой же Олимпиаде для Советского Союза. Вы вдумайтесь: в 1952-м году…
Годы спустя гребец Юрий Тюкалов найдет себя в новой профессии – и станет одним из самых известных скульпторов страны.
***
Юрий Сергеевич отказывается фотографироваться – стесняясь одежд действующего скульптора.
– Давайте я вам альбом подарю, и не будете меня снимать, – хитрит Тюкалов.
Но мы еще хитрее. Забираем альбом – и гнем свое:
– А давайте с Петром Алексеевичем…
Тюкалов сдается. Выдыхает:
– Раз с Петром Алексеевичем – давайте. Можно!
Встает рядом с бюстом. Вылепленным собственными руками.
Царь Петр – его любимец. В этой мастерской повсюду. Вот парадный, вот пригорюнившийся, вот посмертная маска – копия работы какого-то голландца.
Бюст на могиле самого государя в Петропавловской крепости лепил Тюкалов. Нам же указывает на другой:
– Вот такого Петра Алексеевича год назад установили в резиденции Путина, на Валдае. У меня второй экземпляр.
– К резиденции не подберешься, – замечаем мы. – Не посмотришь на вашего Петра.
– Так здесь смотрите, – удивляется Тюкалов. – Между прочим, мы с Путиным встречались. Есть фотография. Меня сделали почетным гражданином Петербурга, ему представляли. Говорят: "Это наш олимпийский чемпион". Я добавляю: "Не просто чемпион – первый, 1952 года!" Путин обрадовался: "А я родился в 1952-м!" Не стал огорчать – когда он на свет появился, я уже три месяца был олимпийским чемпионом.
– Чемпионов Хельсинки-1952 почти не осталось. Встретили в вашем Питере Галину Зыбину – та как новенькая. Вас нахваливала: "Тюкалов молодец, но танцевать уже не может. А я танцую!"
– Она-то танцует, а у меня сначала инфаркт был, потом инсульт! Двигательные функции нарушены!
– Вот бы не подумали.
– Вы серьезно? Шевелюсь с трудом. Вот эта нога не ходит, рука не работает. Всё на силе воли. Потому что сидеть дома, смотреть Баскова и Пугачеву… Лучше умереть!
Между прочим, певцы-то наши – на Дне России выступают, а у каждого дети и внуки родились в Америке. Автоматически стали гражданами США. Вот "патриоты" какие у нас! Сволочи они все!
– Ваша сегодняшняя жизнь – это ведь не только мысли о Пугачевой с Басковым?
– Жизнь у меня однообразная. Я привязан к мастерской – мыслями, идеями, желаниями. Так обретаю здоровье! Двигаюсь! Вроде бы и для общества не потерян, и для семьи. Мне было хорошо, пока не пришел к власти Ельцин. Я трудился в художественном фонде, интересные заказы. То музей городской скульптуры что-то предложит, то музей истории Ленинграда. В Москве много моих работ. Был востребован!
– А сейчас?
– Сейчас это никому не нужно! Недавно приехал ко мне богатый человек, любитель красоты. Предложил голую бабу вылепить. Ему на дачу надо, для фонтана.
– Взялись?
– Даже разговаривать с ним не стал! Я таких людей не признаю – а этой плесени столько повылезало!
– От метро до мастерской довольно далеко. Ходите пешком?
– До последнего года – исключительно пешком. Полезно, восстанавливал двигательные функции. А теперь уже не хватает сил – пристроюсь на скамеечку у станции Московская, жду трамвая. Дышу воздухом. Но до того, чтоб сидеть в садике с пенсионерами и обсуждать, как прежде было, еще не пал.
– Похвально. "Жигули" ваши несколько лет гнили под окном. Сгнили окончательно?
– Да я позавчера эту машину завел!
– Господи. Зачем?
– Потому что мне много лет – 86. Скоро поеду в санаторий "Белые ночи". Сам за рулем.
– Вы нас поражаете все сильнее.
– После инсульта пятнадцать лет назад парализован был, на костылях ходил. Часть лица ничего не чувствовала, хоть глаз режь. До сих пор не чувствует, полное онемение. Вторая сторона как-то компенсирует. К счастью, глазное дно не повреждено. Мутновато, но вижу. Люди в моем возрасте прут к врачам – глаукомы лечат, хрусталики вставляют. А я пользуюсь тем, что Боженька дал.
– Ну и здоровье у вас.
– Все потому, что родители вели правильный образ жизни. А до войны каждое лето отправляли меня в деревню Маслово под Ленинградом. Мама, молодая и красивая женщина, по пять месяцев сидела со мной среди неграмотных ингермандландцев.
– Это кто такие?
– Финны. Жил я на картошке, на крестьянском молоке. Воспитывался среди трудолюбивых людей. Это и позволило блокаду пережить.
– После инсульта жена выхаживала?
– Памятник ей нужно ставить. Настоящая жена! Целиком себя посвятила мне – с одной стороны опирался на костыль, другой рукой на нее. Каждый день выводила на улицу. Вместо того, чтоб ходить в театр.
– Страшно вам было? Вдруг не восстановитесь.
– Почему-то не сомневался, что все закончится хорошо. Хотя включаешь телевизор – сегодня артиста показывают, назавтра у него инсульт, через день в ящик укладывают. Но я оставался оптимистом. У нас семья религиозная – верил, Боженька спасет.
– Крестили вас тайком?
– Открыто! На 5-й Рождественской был храм Рождества Христова. Почему и назвали десять окрестных улиц Рождественскими. Папа с мамой работали, я на попечении у бабушки. Как религиозный праздник – ей хотелось в церковь. Но со мной-то надо гулять, а не по церквям бродить. Я негодяем оказался. Бабушка говорила: "Я тебе нещичку, а ты со мной отстоишь службу…" "Нещичка" – древнее слово, означает пирожное. Вот мы ходили с ней по церкви, рассказывала про иконы, настенную живопись: "Боженька у тебя за левым плечом, охраняет!"
– Церковь та уцелела?
– Мерзавец Хрущев уничтожил. Теперь на этом месте концертный зал "Октябрьский". Я к открытию делал 9-метровый портрет Ленина, во всю стену! Вот ведь жизнь как поворачивается, а?
– И не говорите. Внуки, правнуки помогают вам?
– Внук помогает. Он по линии супруги. А мой сын умер, несчастный случай. Нырнул в Ладогу – видимо, сердце прихватило. 60 ему было. Я уже не жил в той семье, женился на Софии Георгиевне.
– Встретили ее, когда было за пятьдесят?
– Да. 31 год вместе. Работала экономистом в художественном фонде. Нас все вокруг подталкивали друг к другу, как в повести Гоголя. Каждому казалось, мы должны пожениться.
– Были уже разведены?
– Да, поселился в мастерской. Спал вот на этом диване. Жене оставил все, кроме машины. Была у меня старенькая "Волга". Положил в нее кубки, медали.
– Почему разошлись?
– Начались размолвки. В этот момент теща сказала: "Пока ты ездил за своими медалями, потерял жену!" Загуляла.
– С Софией Георгиевной разница в возрасте большая?
– Я на семнадцать лет старше. Первый ее муж пел у Александра Броневицкого в ансамбле "Дружба", где солисткой была Эдита Пьеха. Отца Софии крестил Федор Шаляпин. Георгий Леонардович – потрясающий человек. Дивизионом "Катюши" командовал, до Берлина дошел. За шесть дней до окончания войны чуть не погиб. Пуля попала в правое ухо и вылетела из левого, оторвав мочку. В миллиметре от основания головного мозга! Две недели в коме! Зато прожил до 96 лет.
– Какой день из собственной юности вспоминали в последний раз?
– Наткнулся на фотографию: сидим с папой на берегу Невы в деревне, ловим рыбу. У нас до революции в Островках была огромная дача. В 1917-м отобрали, устроили в ней сельскую школу. А отца все равно тянуло в те места – снимали дачу у финнов.
– Ингерманландцев, мы помним.
– Прежде-то их называли "чухна". Пушкин писал: "Приют убогого чухонца…" Когда началась война, в Сибирь сослали. Но все равно считаются блокадниками – пару месяцев в Ленинграде успели провести. Хотя в три горла ели – но такие же блокадники, как мы. С такими же льготами.
– Какие сегодня льготы у блокадников?
– Я и не помню. Совсем небольшая прибавка к пенсии. Меня после инсульта спасали в санатории "Северная Ривьера", где специализируются на этих делах. Потом санаторий выкупили, превратили в увеселительное заведение. Врачи разбежались. Теперь езжу под Сестрорецк, в "Белые Ночи". Ежегодно мне Смольный оплачивал две трети путевки. Сейчас, как обычно, отнес губернатору заявление, тот подписал. Вдруг звонок от начальника собеса – с деньгами, мол, трудно. Надо городу еще четыре миллиарда искать на строительство футбольного стадиона. Воруют там – и не хватает. Стадион уже золотой!
– Отказали в путевке?!
– Да. Сам буду покупать за наличные. Вот вам и почетный гражданин.
***
– Вы же в блокаду пережили тяжелейшую дистрофию?
– Что это дистрофия – я не ощутил. Просто худел, худел, худел. А жизненные функции нарушены не были.
– Сколько килограммов в вас тогда было?
– Понятия не имею. Там не до взвешивания. Представьте: 41 градус мороза, все окна выбиты. Вместо них фанерка. Темно, дров нет. Папа ушел на фронт, купить не успел. Какие-то полешки валялись, я их распиливал на маленькие колобашки. У нас стоял таганок такой на трех ножках, кипятили чай на нем, варили скудную еду. Вставляли в большую печь, думали, прогреет и ее.
– Прогревал?
– Мало – печь-то делали до революции, кирпичи толстенные. Становилась едва тепленькой, мы прислонялись к ней спиной. Так и стояли, пока не остынет. Спать ложился – надевал на себя все, что мог, а сверху одеяло.
– Мылись как?
– Раз за всю блокаду выдали талон – дядя Вася взял с собой в баню. Начинаем мыться, гаснет свет в женском отделении. Крик: "Всем отвернуться!" – мимо идут голые женщины.
– Вы не подглядывали?
– А как мне подглядывать – если дядя Вася лицом сунул в шайку с водой? Женщины прошли, намылил голову – тут воздушная тревога. Отключили воду, свет. И всё, размазал мыло полотенцем, домой пошел. Маму расстраивать не стал – сказал, что помылся.
– Так за блокаду и не мылись ни разу?
– Нет.
– Три года!
– Настоящая блокада для меня длилась год. Зима 1941-1942-го – самое ужасное время. Весной уже полегче. Сами себя подкармливали – все парки и сады Ленинграда превратили в огороды. Вокруг Медного всадника – грядки с капустой!
– Ничего себе.
– Немцы стояли не так плотно к городу, возникали какие-то промежутки. Некоторые поля были почти на передовых позициях! Вот тут немцы – а здесь мы, мальчишки, морковку дергаем.
– Обстреливали вас?
– Бывало – из-за наших же! От Лахты до Лисьего Носа железнодорожная ветка. Как раз там, где мы ковырялись. Подогнали платформу с орудиями, снятыми с кораблей. Превратили платформу в бронепоезд. Лупили по немцам – те почему-то не отвечали. Потом наши отъехали, оставив груду красивых латунных гильз. Немцы словно проснулись – долго палили по тому месту, где платформа была.
– Капусту от Медного всадника воровали?
– У меня был случай. Шли мимо, приятель толкнул в эти грядки. Капуста только начала созревать, в середке совсем маленький корчежок. Я схватил – и за пазуху.
– Съели?
– Мы, дети, работали – а жили в общаге. Мальчишки с девчонками – все в одной комнате. У меня крайняя кровать, рядом койка нашей воспитательницы Изы Ефимовны, англичанки. Днем куда кочан девать? Подушки ватные были – скатал вату в одном конце, а в другой засунул капусту. Ночью, думаю, съем.
– Удалось?
– Легли – а капуста, паразитка, хрустит! Сейчас понимаю – наверное, Иза Ефимовна все слышала. Хрустел я громко. За ночь управился. Не спал вообще.
– Еще чем питались?
– Залезал под Лахтой на деревенское кладбище – собирал грибы. Засолил баночку. Грибы на кладбище отлично растут.
– Вы говорите – работали. Кем?
– Водовозом. В 6 утра отправлялся на конюшню, запрягал лошадь по кличке Игрушечный.
– Сами?
– Запрягал своими руками – единственное, оголовье нужно было затягивать сыромятным ремнем. Вот тогда конюх помогал. Бочка у меня была на 300 литров, всё как в фильме "Волга-Волга" – въезжал в Неву, разворачивался и доставал черпак на палке.
– Тяжело.
– Фекалии возить, чтоб удобрять помидоры, – еще тяжелее! Мне и такую бочку ставили. Запах кошмарный!
– Надо думать.
– Дерьмо черпал – и вез через город. А однажды случилось приятное – за Володарским мостом молокозавод. Велели оттуда привезти десять полных бидонов. Тетки на заводе так напоили молоком, что из меня лилось!
– Пожалели мальчишку?
– Чтоб по дороге из бидонов не отхлебывал! До сих пор помню, как еду по булыжной мостовой, Игрушечный перебирает ногами, берег Невы – и грохот от бидонов. Будто колокола!
– Дотянул Игрушечный до конца блокады?
– В 1943-м школа открылась, с работой я закончил. Не знаю.
– Та же Зыбина рассказывала – не было в ее жизни ничего вкуснее блокадного хлеба.
– Мне тоже так кажется! Это сейчас батон маленький – а в блокаду пекли здоровенный хлебный кирпич. Ноздрястый такой! Черт-те что в нем намешано!
– Например?
– Стружки, опилки. Но были мы настолько голодные, что казался вкуснейшим. 125 граммов сырого хлеба – крохотный кусочек. Нюра, соседка, работала на шестом хлебозаводе. Это подспорье наше было!
– Таскала буханки со службы?
– Нам полагались деньги за папу, офицера. Скопится за месяц – покупаем у нее килограмм хлеба. Она питалась на заводе, потом еще на карточку получает и нам продает.
– Попасть на хлебозавод – мечта?
– Один раз попал – дирекция решила детишек подкормить. Устроили концерт, меня Нюра провела как собственного ребенка. С нетерпением ерзал на кресле в зале, думал – скорей бы закончилось представление. Понятно же, будут подарки!
– Чем угощали?
– В антракте дирекция этично разошлась, а женщины нас схватили, повели в раздевалку. У каждой шкафчик. Открывают – я чуть сознание не потерял! Вот такой кирпич, белая булка! И эмалированная кружка воды.
– Что-то до дома донесли?
– Нельзя было ни грамма утащить за проходную – все надо есть сразу и самому.
– Хоть один счастливый день в блокаду у вас был?
– В 1941-м – Новый год. У двоюродного брата Гешки папа служил в охране какого-то объекта, им выдали паек к празднику – а там баночка шпрот. Я отрезал кусочек хлеба, положил на него две рыбки. Вот это запомнил на всю жизнь! Настоящее счастье!
– Самая длинная очередь, которую отстояли в блокаду?
– Помню самую противную. Мама послала в булочную выкупать хлеб по карточкам. Сначала выдавали 125 граммов, потом 250 – четыре длинненьких кусочка. Мне взвесили, протягиваю руку – вдруг карауливший поблизости парень выхватывает, тут же засовывает в рот. Таких называли "хапушники". А народ кругом обозленный – кто ногами его бьет, кто руками. Но хлеб-то съел, не вернешь. С тех пор в булочную ходила мама.
– Карточки вы не теряли?
– Никогда. Это была бы трагедия. Разные люди были, не все голодали! Жуликов хватало, провокаторов!
– Что делали?
– Налет фашистских бомбардировщиков – внезапно из города вылетает зеленая ракета. Указывает на заводы, объекты наши. Свои же пускают!
Или случай – отец у меня кавалерист, перевели его на Волховский фронт. Кругом болота. Оказался в офицерском батальоне. Служим с ним молодой человек, написал жене, которая оставалась в Ленинграде. Та пришла в нашу квартиру, забрала у мамы шубу, бархатное платье, порылась, как у себя дома. Взамен сунула полтора килограмма хлеба и банку повидла. А сегодня эти люди тоже с медалью "За оборону Ленинграда"!
– Страшно слушать.
– У нас целый месяц в соседней комнате лежали четыре покойника. Сначала скончался дядя Ваня. Перенесли на стол, закутали в простыню. Собирались похоронить, но из-за мороза машина, развозившая трупы, не приехала. День спустя не проснулась тетя Шура. Ее уже некому было закутывать, так и осталась в постели. Вскоре умер мой двоюродный брат Андрей. После аспирантуры Горного института его прочили в большие ученые. На фронт не взяли – работал на заводе "Большевик". Туда приходили подбитые танки, их ремонтировали и отправляли обратно. Андрюшка вернулся со смены, лег и уснул. Вечным сном.
– От чего?
– Голод сломал! К нам переехала тетя Зина, в ее дом попала бомба. На третий день не вышла из комнаты. Мы заглянули – она мертвая. Все эти трупы лежат рядом, в нашей квартире. Мама заявила в ЖАКТ, жилконтору, – а их не вывозят. Тянули до начала следующего месяца. Знаете, почему?
– Почему?
– Потому что жактовские сотрудники получили на них карточки. Сто процентов! Забирали трупы бойцы ПВО. Ночью дежурили на крышах, днем развозили покойников. Видим – как бараньи туши, вертикально, в грузовую машину кидают нашу родню. В каждом районе был склад трупов. Потом нам рассказали – отвезли на Охтинское кладбище, там сваливали, не разбирая, в братскую могилу.
– Представляем запах в вашей квартире.
– Никакого запаха в минус 40 градусов! Морозилка!
– Можно привыкнуть к трупам под боком?
– К чему угодно привыкаешь. Идешь по улице – сидит человек. Смотрит на тебя какими-то глазами… Стеклянными, что ли? Возвращаешься – он уже мертвый. Кто-то ногой его подтолкнет – валится набок.
– Людоедство было в блокадном Ленинграде?
– В первую зиму мама меня на улицу не выпускала – я худющий, ребра наружу. Но щеки у меня всю жизнь вот такие, пухленькие!
– Боялась – съедят?
– Говорила – "на котлеты пустят". Думаю, могли. Случаи были.
***
– Как правильно тушить фосфорную бомбу?
– Это я хорошо помню! Мы, мальчишки, их и гасили. Чаще бросали обычные зажигалки, так с ними просто. У подъезда стояли щипцы, хватаешь за стабилизатор – и в бочку с водой. Шипит и тонет. Это бомба стандартной формы. Раз вижу – какая-то странная, пузатенькая. Разбираться некогда, беру – и в воду. А она как выпрыгнет! Крутится, дымит!
– Это и была фосфорная?
– Да. Подбежал взрослый, показал: ее сразу надо песком присыпать.
– Такие бомбы легко поджигали здание? Если проворонить?
– Сгорело же полгорода. В Эрмитаж попало 28 снарядов. Но в этом сами виноваты – неподалеку находился крейсер "Киров" с артиллеристской установкой, стрелял по немцам. Те отвечали – и что-то долетало в Эрмитаж. В Исаакий бомба ухнула.
– Медного Петра не задевало?
– Он был досками обшит, а по бокам обложен мешками с песком.
– Театры в блокаду не закрывались. Заглядывали?
– Ходил в начале 1943-го. В бомбоубежище познакомился с Сашей Кетовым, главным художником театра Музкомедии. Туда попал снаряд – перевели в здание Александринского. Тот был эвакуирован. Пригласил меня поработать художником. Я в основном какие-то пьедесталы мазал краской. Но осенью это забросил – надо было возвращаться в школу.
– Отец прошел всю войну?
– Вернулся с фронта на год раньше. Сталин мудро поступал – уже видел, что война на исходе, мы побеждаем. Нужно налаживать все в тылу. Специалистов стали демобилизовывать. Это сейчас только рушат – а тогда думали о производстве.
– Знаменитый борец Александр Иваницкий тоже пережил блокаду. Рассказывал нам – позже не мог переломить в себе ненависть к немцам.
– У меня такого не было. После блокады в наш спортивный клуб привезли пленных немцев. Они очень быстро и хорошо построили трибуны. Мастерили какие-то игрушечки, свистули – нам дарили. С виду нормальные люди.
– Зато в городе устроили показательную казнь немцев.
– У кинотеатра "Гигант" пятерых повесили.
– Вы там были?
– Нет. Это далеко, на Охте – трамваи туда не ходили. Как рассказывали, народу собралось море. А мы знать не знали, что намечается, по радио не предупреждали. Люди ожесточены были – разорвать могли, попадись им немец! Была у меня история, видел, как кидались на одного…
– Что за история?
– Объявили воздушную тревогу. Сбили фашистский самолет, тот рухнул у Таврического сада. Летчик выбросился с парашютом. Люди выходят из бомбоубежища, смотрят: на Дегтярной у булочной купцы Груздова пятиэтажный дом. Парашют клином с крыши свисает почти до третьего этажа!
– Ого.
– Мой дядюшка Вася, которого по возрасту в армию не взяли, с квартальным Волковым бегом в подъезд. Летчику деваться некуда, он там. Мы с братом Костей – за ними.
– Смело.
– Поднимаемся по лестнице на чердак. К слуховому окошку. Темень вокруг, жутковато. Дядя Вася два слова знал по-немецки. Кричит в темноту: "Хенде хох!" Волков достал наган с барабаном. Тишина. Мы с Костей слышим: кряхтит кто-то. Глянули – немец пробил крышу, висит на стропах, словно в гамаке! Просит освободить – а ему вместо этого: "Хенде хох…"
Тут же случился дворник Пантелеич – разрезал стропы. Немца торжественно повели в 8-е отделение милиции. 40 градусов мороза, снег, он шагал в одних носках. Приплясывал от стужи. Оказывается, Пантелеич вместе со стропами сапоги с него срезал. Никто и не заметил! Вот русский-то человек!
– Браво.
– А люди столпились, немца видят – кидаются отбивать. Разорвать хотели своими руками. Кое-как довели до машины.
– Что сейчас в той квартире, где вы пережили блокаду?
– 9-я Советская улица, бывшая 9-я Рождественская, дом 20… Мой прапрадед в Петербурге появился в 1828 году. Купил участок, построил деревянный двухэтажный дом. Подкопил денег – и на том же месте выстроил уже каменный. В 1907-м году указ градоначальника: такие дома или сносить, или надстраивать. Если позволяет фундамент.
Дом возводили финны – бабушка отыскала тех самых строителей. Приехал финн-прораб, осмотрел: "Можно надстраивать сколько угодно!" Так стал четырехэтажным. На первом этаже пекарня и кондитерский магазин. Перекрытия деревянные – и папа вспоминал: какие же запахи гуляли по дому!
После революции нам сохранили этаж. Затем решили, что это перебор, оставили одну квартиру. В 90-е ее купил какой-то приезжий режиссер. Так еще, скобарь эдакий, по всему второму этажу поставил на окна решетки. Нигде в городе такого нет!
Ко мне в эту мастерскую приезжал Яковлев, губернатор. Говорю: "Раз ты такой справедливый – верни дом на 9-й Рождественской". Он удивленно: "Это где?" Вот тебе и губернатор, думаю. Не знает! Спрашиваю: "Как раньше назывался Смольнинский район?" Тоже не знает!
– Да и мы не в курсе.
– Пески. Это единственный в городе участок, который не захватывало наводнение. Потом губернатором стала Матвиенко, ее заместителю говорю: "Яковлев отказался дом вернуть, а наша семья в Петербурге с 1828 года. 18 соток земли к дому относились" – "Юрий Сергеевич, это самый центр, очень дорогое место…"
***
– Сборы перед Олимпиадой 1952-го тяжелые были?
– Очень! Решение участвовать в Олимпийских играх пришло поздно, в декабре 1951-го. Нас срочно закинули в Поти. Звали мы его "Поти на болоте".
– Много болот?
– Сплошные. Колхидская низменность – болота осушали, понастроили каналов. Грести удобно. Но тучи комаров, буйволы. Обернешься назад на всплеск – а это буйвол с одного берега на другой переплывает. Ноздри раздуваются, огромные рога над водой. Напорешься лодкой на такого – там и останешься.
– Никто не напарывался?
– Бог миловал. Еще радость – змеи. Ж-ж-ж, зигзагами по воде, только головка торчит. Потом на берег. Плюс булыжники рядом с тобой падают.
– Это что?
– Черепахи грелись на солнце. Лодку увидели, испугались – и в воду. Будто камень. Вот такая экзотика.
– Долго?
– Три месяца! Бань нет – грузины мылись ледяной водой. Для нас специально грели – еле тепленькая была. При этом относились к нам, как к врагам.
– С чего бы?
– Из еды у нас – макароны да мясо буйволов. Жесткое, сплошные жилы. Так начальство распорядилось выдавать изредка рис, который предназначался школам, детским садам. Вот грузины и возненавидели. Когда вышли мы 1 мая на демонстрацию, вслед неслось: "Немецкие штурмовики идут…"
Еще устраивали на сборах какую-то художественную самодеятельность. Играли "Лес" Островского, я был Аркашкой Несчастливцевым.
– Хорошо играли?
– Роль тогда почти забыл – а приятель Гоша сидел, мне подсказывал. Зато сейчас слова помню!
– Говорят, на Олимпиаде-1952 всех оформляли работягами. Кого сталеваром, кого сапожником.
– Впервые слышу. Вот то, что просили не терять бдительность – это было. Опасались провокаций. Наши ведь настояли, чтоб построили вторую олимпийскую деревню – для СССР и всего соцлагеря. Отдельно от капстран.
– Сталкивались с провокациями?
– Ночами флаг срывали. Как-то лодки разгружали – мальчонка принялся по ним из рогатки пулять. Можно понять!
– Почему?
– Там было много обиженных. Мы же в 1940-м отвоевали Карельский перешеек. Спасли этим Ленинград. Вы представляете, если б война началась – а немцы стояли бы под Сестрорецком? Да снаряды из обычных танковых орудий долетали бы до города! А финны воевали на немецкой стороне, лишь потом вильнули. Доверять им нельзя было.
– Ясно.
– Зато в американце Джоне Келли, главном моем сопернике, не было вообще никакой злости. Руководство требовало отбирать очки у американцев любыми средствами – если не по медалям их обойти, то хоть в командном зачете. Я задачу выполнил, в полуфинале Келли обыграл. В 1962-м встретились в Штатах – предложил остаться, обещал шикарные условия. Сам будет платить.
– Такой богатый человек?
– Его отец – промышленник, миллионер, занимался греблей, стал трехкратным олимпийским чемпионом в 20-е годы. А сестра – Грейс Келли!
– Принцесса Монако?
– Да. В 1955-м в Генте Джон участвовал в открытом первенстве Европы. Приехала его жена и Грейс. Тогда еще не принцесса. Я не догадался сфотографироваться всем вместе. В 1962-м вздыхаю: "Эх, упустил момент…" Это, отвечает, не проблема. Я вернулся домой – а через две недели из Монте-Карло бандероль. Гофрированная бумага, парадный портрет Грейс Келли.
– Какая прелесть.
– Дима Губерниев как-то вел репортаж с Олимпиады: "Вот делегация государства Монако. Встает принц Альберт, дядю которого обыграл наш гребец Юрий Тюкалов…" Я так смеялся!
– Открытие в Хельсинки видели? Говорят, бежала голая девица, за ней полиция.
– Я все это пропустил – стартовал в первый же день Игр. Парад прошел стороной. Зато в награду оставили до конца Олимпиады. Побывал на церемонии закрытия. Ничего особенного, футбольный матч. Венгры с кем-то играли. Марафонец свои 42 километра отбежал.
Как-то все отправились на тренировки, а я отдыхал после завтрака. Тут новость: приехал оркестр Марека Вебера, джаз!
– Вы любитель этого дела?
– Еще бы! От бабушки остались граммофонные пластинки, дореволюционные. В том числе Вебер. Собралось человек пятьдесят – слушали с открытыми ртами. Вебер играл всю классику, как раз с тех пластинок.
Вечером легкоатлеты возвращаются – мы с восторгом рассказываем про концерт. Идем к председателю Спорткомитета Романову: "Николай Николаевич, организуйте – пусть Вебер снова приедет!" – "Фигу вам с маслом, никаких капиталистов…"
– Джаз до сих пор любите?
– И джаз, и классику. На канале "Культура" с удовольствием смотрю музыкальные программы. Я и пел когда-то. В годы войны мы, школьники, шествовали над главным городским госпиталем на Суворовском проспекте. Раз в неделю устраивали концерт для раненых бойцов. Зная, что придут ребятишки, они оставляли после завтрака пирожок или бутербродик. Споешь, тебя пальчиком поманят. Сядешь на краешек кровати, смотришь, как открывается тумбочка, и ждешь – чем угостят. А сразу после блокады я участвовал в ленинградском конкурсе песни. Исполнял "Комсомольскую военную":
Было грозное время, иные года,
Штормовая стояла погода.
И на фронт бить врага уходили тогда
Комсомольцы двадцатого года.
– Ну и память вас.
– Когда учился в Мухинском, художник Толя Матлашенко говорил: "Юра, с твоим голосом не в "Муху" поступать, а в консерваторию! Упускаешь золотую жилу!"
– Среди первых олимпийцев были люди, прошедшие войну, концлагерь.
– Героем Хельсинки стал гимнаст Виктор Чукарин, который взял четыре золота. Уникальный человек! Попал в плен, был в семнадцати концлагерях. К концу войны оказался в лагере на берегу Северного моря. Перед отступлением фашисты заперли заключенных в трюме баржи, собирались потопить. Помешал английский десант. Пока шел бой, баржу унесло в открытое море. Через несколько дней обнаружили чудом. Люди, обезумевшие от голода и жажды, напоминали живых скелетов. Чукарин весил сорок килограммов. Спустя семь лет выиграл Олимпиаду!
– В Мельбурне завоевал еще три золотых медали.
– А там я познакомился с борцом Анатолием Парфеновым. Тоже судьба удивительная. На фронт отправился в 16, приписав себе два года. Был пулеметчиком. Рассказывал, что паек давали на три дня. Он сразу все съедал. Логика простая: "Если завтра убьют, паек не понадобится. А так хоть какое-то время сытый…" Когда его дивизия форсировала Днепр, с небольшим отрядом оборонял плацдарм. Фашистский танк заутюжил окоп, в котором находился Парфенов. Наши вскоре отбили этот участок. Кто-то услышал стон из-под земли. Откопали – живой!
– С ума сойти.
– Парфенова наградили орденом Ленина. С фронта вернулся с осколком в голове, который остался на всю жизнь. Локоть после ранения сгибался не полностью. Но в Мельбурне стал олимпийским чемпионом в тяжелом весе! Физически силен был невероятно. Рост – под два метра, сухой, жилистый. Рука – как две моих!
***
– Что такое тренировка гребца в ваше время?
– Я держал в голове два изречения. Суворова: "Тяжело в учении – легко в бою". И Стива Ферберна, знаменитого английского тренера по академической гребле: "Мили делают чемпионов". Поэтому работал всегда очень много. Бывало, по пять часов подряд не выпускал из рук весла!
– Ладони стирали до крови?
– Однажды врач насчитала у меня на руках 48 мозолей! Вечером отмачивал в ванночке с раствором марганцовки. В таких же тазах обычно сидели велогонщики после тренировок, когда седлом сильно натирали промежность. Сейчас-то на веслах резиновые рукояточки. А в 50-е выкручивались, как могли. Я приспособил под это дело велосипедную камеру. Чтоб не сползала, прибил медными гвоздиками. Иностранцы разглядывали, хохотали.
– Самые жуткие условия, в которых гребли?
– В Филадельфии на матчевой встрече США – СССР. Жара под сорок, влажность. Слава Иванов сначала в одиночке победил, потом в двойку сели. Интервал между гонками минимальный, восстановиться он не успел. Сказал: "Ты посвежее, садись загребным".
– Выиграли?
– На морально-волевых. Это 4 июля, мой день рождения. Так руководитель делегации Петр Куприянович, кагэбэшник, даже не поздравил! Вечером прием у посла Анатолия Добрынина. Выходит в центр комнаты: "Кто Тюкалов?" Кагэбэшник прямо задрожал – думал, я что-то натворил. Сейчас влетит.
– А вы?
– Выхожу. "Встань в середину!" Ладно, встаю. "Повернись!" Поворачиваюсь. Добрынин усмехается: "Наш советский человек выиграл такую гонку. А его с днем рождения не поздравили…"
– И что?
– Петр Куприянович выскакивает, ладонь мне тянет – а Добрынин его по протянутой руке ка-а-к ударит: "Раньше надо было поздравлять!" Тот, как пес с поджатым хвостом, назад поплелся.
– Вы и сейчас помните, как в Хельсинки на финише обходили австралийца Мервина Вуда, олимпийского чемпиона 1948-го?
– Разумеется. Сильный ветер поднимал волну. Вуд лидировал, но я работал чище, экономичнее. За счет этого опередил. Многие гребцы тренируются на гладкой воде. Я же специально выходил на Большую Неву, когда были волны с барашками. Оттачивал технику. А после победы случился конфуз.
– Вы о чем?
– Экипировку перед Олимпиадой выдали кошмарную. Трусы со вставкой из замши. Футболка шерстяная. Шитый золотом герб на картоне врезался в тело. Я решил стартовать в своей старенькой форме. Хлопчатобумажной маечке с тряпочным гербом и сатиновых трусах, купленных в ленинградском магазине за рубль двадцать. От времени и тренировок трусы в самом укромном месте истлели. Накануне гонки заштопал. В Хельсинки меня здорово поддерживала группа итальянских болельщиков. Когда выиграл, они подняли на руки, стали качать. Нитки разошлись, и вывалилось мое "хозяйство".
– Забавно.
– Я чуть со стыда не сгорел! Зато в олимпийской деревне ждал приятный сюрприз. Готовили нам повара, которых привезли из Ленинграда. Так для меня испекли огромный торт в виде Спасской башни. Я сидел во главе длинного стола, всех угощал.
– Где ваша чемпионская лодка?
– Передал в музей Английского гребного клуба. Я там почетный президент.
– В Лондоне?
– В Ленинграде! В Англии пару лет назад меня выбрали почетным членом Королевского клуба гребли. Приезжал лорд, вручил несколько атрибутов – бордовый галстук с клубным гербом и розовые носки. Ха!
– В 1956-м вы от Вуда убежали в двойку или он от вас?
– Да не бегали мы друг от друга. Мера вынужденная. Меня в одиночке Слава Иванов обыграл, Вуда – Стюарт Маккензи. Я сел в двойку с Сашей Беркутовым, Вуд – с Мюрреем Райли. В Мельбурне они довольствовались бронзой, а у нас – золото.
– Беркутов умер четыре года назад.
– Сашка – это феноменальное самообладание. Никогда не паниковал. Если я нервничал перед гонкой, успокаивал: "Юрка, брось! Выиграем!" Казалось, ему все нипочем. Но историю со стипендией неожиданно воспринял близко к сердцу.
– С какой стипендией?
– В Москве при Лужкове олимпийским чемпионам ассигновали по десять тысяч рублей. А Беркутов женился, прописался у супруги в области – и лишился стипендии. Переживал страшно. Обида подточила здоровье.
– С Ивановым общаетесь?
– Мы друзья. Созваниваемся, переписываемся. Слава в Москве, чувствует себя скверно, проблемы с ногами. При том, что на восемь лет моложе.
– Эпизод на Спартакиаде не рассорил вас?
– Нет. Я виноват, конечно… Нам с Беркутовым нужно было гоняться в двойке против свежих соперников. До этого по желанию руководства я стартовал в одиночке. Чтоб сохранить силы, попросил Иванова не выкладываться сразу. Условились так: вырываюсь вперед, затем пропускаю его, занимаю второе место. Но ушел в отрыв – и что-то сволочное во мне проснулось. Забыл об уговоре, захотел выиграть. Когда Слава понял, что уступать не собираюсь, развил бешеную скорость и все равно меня обогнал.
– Иванов – трехкратный олимпийский чемпион в одиночке. Объективно был сильнее вас?
– Да! В интервью говорит, что многое от меня перенял, на тренировках я был для него, как кинограмма. Но Слава – гений! От природы. За что ни возьмется – все получается. И в боксе был на первых ролях, и в футболе. Почерк каллиграфический – любой царский писарь позавидовал бы. Хотя до десятого класса не доучился, с 15 лет работал на заводе.
***
– Правда, что в 1952-м олимпийским чемпионам премии не полагались?
– Так и есть. От спортобщества "Красное знамя" дали мне 3 рубля 20 копеек на костюм и три метра драпа на пальто. Повезло, что разрешили остаться в Хельсинки до закрытия Игр. Благодаря суточным набежала неплохая сумма. Маме купил боа из черно-бурой лисицы, папе – свитер. А себе – роскошный граверный набор. Я уже учился в Мухинском и понимал, что с помощью этих инструментов можно хорошо заработать.
– Не прогадали?
– Пользуюсь до сих пор! Еще чай в банках привез. Подарок индийской делегации советским спортсменам. Многие накупили шмоток, а банки большие – никуда не помещались. Побросали в номерах. У меня же чемодан был полупустой, вот и захватил несколько штук. Фунтик этого чая папа каждое утро носил с собой на комбинат Кирова. В обед к нему подтягивались сослуживцы: "Петрович, чайком-то Юркиным угостишь?"
– Какую должность он занимал?
– Мастер ремонтной бригады. До войны на комбинате практику у отца проходил Алексей Косыгин. Помните такого?
– Председатель совета министров СССР.
– Косыгин окончил финансово-экономический факультет Ленинградского текстильного института. Позже руководил Смольнинским районом, выдвинул папу в депутаты. Но тот на собрании сказал: "У меня не получится. Я привык работать руками". В зале хохот. Косыгин из президиума приподнялся: "Петрович, а мы, по-твоему, не работаем?!" Потом усмехнулся: "Ладно, руками так руками". Не стал отец депутатом.
– Из Мельбурна олимпийцы возвращались почти месяц. 22 дня на теплоходе "Грузия" до Владивостока, оттуда неделю поездом до Москвы. Выпивали?
– В этом смысле отличились футболисты. Сразу рванули в буфет, который был на каждой палубе, и скупили все шампанское. Не зря торопились – теплоход забился под завязку. К нам присоединились спортсмены из стран Народной демократии – венгры, поляки, болгары. У них были билеты на самолет, но появилась информация, что в Мельбурне готовится то ли диверсия, то ли провокация. А во Владивостоке мне уже повезло.
– Как?
– С начальством на самолете отправили в Москву четверых спортсменов – штангиста Аркадия Воробьева, легкоатлетов Владимира Куца, Веру Крепкину и меня. В Омске сели на дозаправку. Два часа ночи. Для нас открыли ресторан, вызвали двух официантов, которые жили возле аэродрома. Накрыли скромный стол – чай, хлеб, колбаска. Куц позвонил домой – жены нет. А он ревнивый! Где-то раздобыл бутылку коньяка, хватанул с расстройства. Потом его, пьяненького, все утешали.
– В футбольном мире у вас приятели были?
– В Москве познакомился с Григорием Федотовым. На Ленинских горах была армейская база, где жили футболисты, гребцы, волейболисты и велосипедисты. Федотов проникся ко мне симпатией, узнав, что в юности занимался футболом.
– Параллельно с греблей?
– Ну да. Играл на стадионе "Большевик" с Борей Березиным, будущим рекордсменом мира по конькам. Он – правый защитник, я – левый. Продлилась моя карьера недолго. В матче со "Спартаком" вколотил мяч в свои ворота. Стыдно стало, пропустил одну тренировку, вторую… А у Григория Ивановича была "Победа", иногда брал с собой на стадион "Динамо".
– Он уже тренером работал?
– Совершенно верно. Как-то ЦДКА проиграл "Зениту" 0:4. Федотов на обратном пути не проронил ни слова. На нем вообще не было лица. А я, ленинградец, тихо радовался. Так и доехали молча.
– Вы тоже на "Победе" ездили?
– Нет. Первая моя машина – Стиляга.
– ???
– В народе так прозвали "Москвич"-407. Потом шестнадцать лет была 21-я "Волга", столько же – 24-я. С 1997 года – пятая модель "Жигулей".
– Хоть раз сидели за рулем иномарки?
– Нет. И на дачу не накопил. Я не расчетливый, не алчный. Не стремился к выгодным заказам, не пытался работать с великими, от которых могло что-то перепасть.
– Что в вашем деле самое трудное?
– Люблю работать с металлом. Михаил Константинович Аникушин говорил: "Счастливый ты! Все делаешь сам, можешь на каждом этапе устранить какие-то промахи…" А он вылепил в гипсе – и отдает на завод "Монументскульптура". Там формуют. Сначала в воске, затем в металле. Аникушин своей работы уже не видит. Он частенько заглядывал ко мне в мастерскую. Садился в уголочек вот на этот диван: "Как у тебя хорошо! Ни звонков, ни просьб о квартирах, машинах, званиях…"
– Всё у него выбивали?
– Да, он же был членом ревизионной комиссии ЦК. Помню, ехал в час ночи мимо его мастерской. Заметил, что свет горит. Притормозил, зашел. Аникушин лепил Пушкина для станции метро. Обрадовался: "О, свежий глаз! Ну-ка скажи свое мнение…"
– А вы?
– Что-то пролепетал. Я и Аникушин – несопоставимые величины. Как мог советовать или критиковать? Михаил Константинович указал на руки Пушкина: "Смотри – он сжимает лацканы камзола. Душу защищает, ждет выстрела". Когда памятник открыли, у Пушкина руки были скрещены на животе.
– Почему?
– Наверное, вариант Аникушина забраковала комиссия. Была еще история. В 70-е он работал над монументом "Героическим защитникам Ленинграда" на Площади Победы. Первоначальный проект одобрили во всех инстанциях. Но какой-то эрудированный товарищ в горкоме сказал: "Это напоминает "Граждане Кале" Родена". Григорий Романов, глава города, воскликнул: "Как?! Плагиат?!" Зарубили композицию. А фигуры-то уже вылеплены. Решили на выносах расположить. В кольце – барельефы, изображающие подвиг героев. Моряки, разведчики, сталевары… На последнем обходе вдруг выяснилось, что среди них отсутствует летчик. Словно авиация не участвовала в обороне города.
– Как быть?
– Три месяца там стояла гипсовая фигура летчика, пока ночью не заменили на бронзовую. Об этом ляпсусе никто не знает.
Дружил Аникушин и с авиаконструктором Александром Яковлевым, который в своем КБ открыл небольшой музей. Придерживался правила – подлинники не собирать.
– Исключительно копии?
– Да. Допустим, понравился ему в Русском музее пейзаж Поленова. Просит: "Напишите такой же". Лучшее копиисты принимались за работу. 1 апреля у него был день рождения. Как конец марта – звонок Аникушина: "Пожалуйста, сделай что-нибудь для Яковлева. Я-то что могу подарить? Гипсовую голову?" И я повторял барельефы Федора Толстого, например. Однажды Михаила Константиновича решил разыграть.
– Каким образом?
– Говорит: "Послезавтра уезжаю в Москву. Привези модель. А Виталик Петин отформует". Речь шла о барельефе, посвященном войне 1812 года. Принес в последний момент. Аникушин в смятении: "Да ведь не успеть…" – "Забирайте. Это подарок". Он просиял, расцеловал: "Ой, ты, миленький мой! Спасибо!"
***
– Артист Меркурьев тоже сидел у вас в мастерской?
– Не сидел – лежал! В последние годы Василь Васильич серьезно болел. Диабет, инфаркт. Не добавляли здоровья сложные отношения с Игорем Горбачевым, главным режиссером театра Пушкина. Снимал его с ролей. В итоге у Меркурьева остался единственный спектакль – "Чти отца своего". Когда в очередной раз попал в больницу, ему сообщили, что играть будет другой актер. Василь Васильич позвонил мне. Сказал, что с врачами договорился – вечером выйдет на сцену.
Днем заехал за ним, отвез домой. Жена Иринушка, дочка Мейерхольда, сварила щи. Жили они очень скромно. Простенькая мебель, алюминиевые миски. В одну из них Меркурьев налил суп, быстро поел. Произнес со значением: "Нужно повторить роль" и удалился в комнату. Через несколько минут зашли – спит. Лицо, как ставнями, прикрыто текстом. Но спектакль отыграл блистательно. Рядом со мной сидели два могучих сибирских мужика. Шепотом переговаривались, вспоминали "Небесный тихоход". Василь Васильевич для них ассоциировался с этим фильмом.
– Говорят, когда он шел по Невскому, троллейбусы останавливались.
– Это правда. Меркурьев был фантастически популярен. Высокий, фактурный, добродушный. Напротив "Ленфильма" – гастроном. Мы забегали туда по дороге на рыбалку. Василь Васильевич становился в конец очереди и басом: "Юрочка, сколько колбаски возьмем?" Народ оглядывался, почтительно расступался: "Смотрите, Меркурьев! Проходите-проходите". Он: "Мадам, зачем же? Мадам, я постою…" А сам уже пролез сквозь толпу к прилавку.
– Где вы познакомились?
– В Мариинке. Меркурьеву вручали диплом народного артиста СССР, а меня после римской Олимпиады награждали медалью "За трудовую доблесть". Разница в возрасте дружбе не мешала, рыбачили вместе.
– Удочка у вас легендарная. Сохранилась?
– А как же! В 1962-м привез из Швейцарии. Мог на эти деньги купить два модных джинсовых костюма, но выбрал удочку. Жаль, толку от нее теперь мало.
– Это почему?
– Коротковата. Вода на Неве ушла далеко от берега. А с лодки ловить не люблю. На рыбалке компанию нам обычно составлял ближайший друг Меркурьева, Николай Иванович Тихомиров. Водолаз, работал на больших глубинах. Славный дядька. Я за рулем, они на заднем сиденье. Как пост ГАИ проедем, разливают водку по стаканчикам… Меркурьева всегда окружали простые люди. Родился он в Псковской области, город Остров. К нему постоянно обращались земляки. У кого-то кровля протекла, у кого-то крыльцо рухнуло. Всем помогал.
– Похоронили его в Ленинграде?
– На Литераторских мостках Волковского кладбища. У Иринушки денег на памятник не было. Я бесплатно хотел сделать. Позвонил в Художественный фонд, рассказал о дружбе с Меркурьевым. В ответ: "Все так говорят – "бесплатно". Потом денег требуют…"
– Не позволили?
– Нет. Автором памятника стал Виталий Петин. Прямоугольный камень, два просвета. А я создал из бронзы театральные маски с фронтона Александринки. Виталий их установил.
– Сугубо творчески – в чем возраст вам помеха?
– Не могу заниматься чеканными работами. В мастерской по технике безопасности запрещено пользоваться паяльными лампами. А на улице, как раньше, уже не рискую. Зачем внимание привлекать? Времена неспокойные. Не дай Бог грабители влезут. Лет тридцать назад прохожий увидит меня, рот разинет, притормозит: "Помощь нужна?" Нынче интересует одно: "Сколько стоит?"
– Было б вам сегодня лет сорок – за какую работу взялись бы?
– Прикипел я к Петру Великому. С колоссальным уважением отношусь к этой персоне. Вот его бы и делал – в разные периоды. Когда-то участвовал в оформлении Домика Петра. Восстанавливал медаль в алькове в честь основания Петербурга, герб города. Чудесная была экспозиция. А сейчас…
– Что?
– Бюст Петра два года держали на полу возле батареи! В его лодке просверлили дыру и к квадратному бруску с сучками хромированным автомобильным тросиком привязали парус! А в Петропавловской крепости на могиле государя к 300-летию со дня рождения был установлен бюст моей работы. Недавно узнал – убрали!
– Почему?
– Распоряжение нового директора музея истории Петербурга. Моего Петра передали в Музей печати, на могилу поставили другого.
– Причину вам объяснили?
– Нет. Я и не вникал. Не хочу унижаться. Печально, когда к власти приходят люди, которые отрицают все, что было прежде…
– Артист Зельдин, которому 101 год, сказал: "Старость – это когда становишься добрее. И уже ничего не боишься". Как бы вы сформулировали?
– Старость – когда все болит. И ничего не хочется. Теряешь вкус к жизни.
– Но это же не про вас!
– Согласен. Пока держусь. Когда после инсульта оклемался, профессор спросил жену: "У Юрия Сергеевича передняя стенка сердца разорвана – в каком году был инфаркт?" А я о нем даже не подозревал! Перенес на ногах и не заметил.
Мой круг общения – художники, фанатично преданные своей профессии. Ради нее жертвуют всем. Так и я живу. Все посвящено работе. Я какое-то время после спорта был тренером. Прекрасные воспитанники, чемпионы мира. Они, словно родные дети. Любят приезжать ко мне в мастерскую с пирожными – сидим, пьем чай… Недавно с женой разговаривали, пытался вспомнить хоть одного врага. Нету! Только друзья!
Санкт-Петербург – Москва
