«Убийца Распутина князь Юсупов стоял в метре от нас». Истории про лучшего теннисиста СССР
Александру Метревели — 80. Не знаю, комментирует ли он где-то сейчас. Я не слышу — и мне Метревели не хватает.
Десять лет назад мы делали «Разговор по пятницам» к его 70-летнему юбилею. Встретились на какой-то теннисной тусовке. Память подсказывает, что было это в «Олимпийском». Хотя, может, и не там.
Метревели сидел в уголке — всеми, разумеется, узнанный. Но словно в вакууме. Ни одна живая душа не приближалась, стесняясь вторгнуться на запретную территорию. Метревели был рядом — но будто надо всеми. Я понял, что такое настоящий авторитет в теннисном мире. Он вот такой. Не как в футболе — где чем авторитетнее, тем жизнерадостнее тебя трясут за плечи.
Прекрасные годы
Я лишь сейчас понимаю, до чего это были прекрасные годы.
Мы могли встретиться сегодня с Анной Дмитриевой. Завтра — с Метревели. Владимиром Зельдиным или Шабтаем Калмановичем. Все это казалось естественным. А немыслимые жизненные сюжеты, глубина этих людей завораживали, но не удивляли. Нам казалось — таких много.
Прошло десять лет — я с ужасом и недоумением оглядываюсь по сторонам. «Таких» почти не осталось.
Сегодня перечитываю прежние интервью и думаю: ну и дураки мы были! Не то чтоб не ценили возможность говорить с людьми космической глубины. Ценили! Но стоило ценить еще сильнее. Впитывать в себя всякую секунду. Запоминать каждую мелочь. Если уж не хватало ума брать с собой на такие вот встречи видеокамеру.
Помню, как-то уговорили на интервью почти столетнего Виктора Шувалова. Знаменитого хоккеиста. Прежде супруга тревожилась за здоровье, никого к Виктору Григорьевичу не подпускала. Ограждала от лишнего общения. Но жена скончалась — и приближающийся к столетию Шувалов вдруг нырнул в светскую жизнь. Стал принимать корреспондентов у себя на «Соколе» — не забывая оглядываться на часы: «О! Мне пора обедать. Давайте, давайте, договорим в следующий раз...»
Обед — святое. Пожали руки и разошлись. Заметка вышла. Встречает нас Всеволод Кукушкин. Значительный хоккейный обозреватель. Не здороваясь, строго до брезгливости — догадываясь, насколько мы пусты и несообразительны:
— Надеюсь, с Шуваловым на камеру разговор снимали?
— Нет, — как-то сразу оцепенели мы с Кружковым. Нам и в голову не приходило. А ведь точно — стоило камеру-то захватить!
— Боже, — вздохнул Кукушкин. — Какие же болваны.
Пошел прочь, не прощаясь.
**
Вот точно так же, без всякой видеокамеры, мы озирались в квартире Анны Дмитриевой на проспекте Мира. Слушали про потемневшие картины на стенах. Про Корнея Чуковского, с которым Анна Владимировна была в дружбе и даже родстве.
Что сохранила память? Многое. А начинаешь перечитывать ту заметку и понимаешь: вообще ничего. Да и влезло в газетную полосу далеко не все. Перечитываешь, удивляешься — будто не сам все это писал...
Точно так же говорили три часа с Метревели. Сейчас понимаем, три часа — это ничего для личности такого масштаба. Надо 33!
Метревели жив. Надеюсь, здоров. Значит, есть шанс на еще один большой разговор. Там уж мы будем дотошны как никогда.
Меня поражает, что живы и ходят среди нас настоящие классики XX века. Их бы расспрашивать, пока возможно. Каждый день показывать их лица на больших экранах. Но все иначе.
Никто особо не вспоминал еще недавно, что жива Анна Дмитриева. Просто отошла от больших телевизорных дел. Но нет — не было видно, не было слышно. Как не стало Анны Владимировны, опомнились, всполошились, написали тысячу некрологов. На Новодевичьем вырытую могилу обступили десяток камер...
Кто помнит, что живет на московской окраине выдающийся телевизионный режиссер Ян Садеков? Кто-то ему звонит? 5 ноября Садекову 88. Точно знаю, дозвонится ему комментатор, человек ясной души Андрюша Голованов. Позвоню я. Чтоб снова услышать, как и пару недель назад, слабый голос:
— Чувствую себя не очень...
Кто еще вспомнит? Не удивлюсь, если никто. «Телевидение — жестокий мир», как говорил мне комментатор Перетурин за полгода до кончины.
Жив классик тенниса и телевидения Александр Метревели. К 80-летию, надеюсь, покажут и расскажут о нем с экрана много-много раз. Молодежь узнает, старики вспомнят. Это не ему нужно — а всем нам.
«Убивший Распутина князь Юсупов стоял в метре от нас»
Метревели прожил фантастические 80 лет.
Сам он это наверняка понимает. А до меня доходит, когда время спустя вчитываясь в то, чему не придал значения прежде.
Это ведь нам рассказывала Анна Владимировна Дмитриева, как ездила с ним комментировать теннис в Париж.
Произнесла как-то нараспев, глядя сквозь нас:
— Ужасно жалею, что не встретилась с Набоковым. Хотя тот был нелюдим, да и к людям из Советского Союза относился настороженно. Но пообщаться с ним было бы безумно интересно.
— Где же вы могли встретиться?
— В Париже. Мы были там в одно время. Ходили наверняка одними и теми же улицами, бывали в одних и тех же местах.
— К Набокову еще надо было решиться подойти.
— Это точно. Вспоминаю, как в 1967 году в Париже с Аликом смотрели фильм Робера Оссейна «Я убил Распутина». Когда вышли из кинотеатра, увидели князя Юсупова с женой. Фильму предшествует интервью с Юсуповым, который рассказывает о Распутине. Как же хотелось с ним познакомиться, поговорить! Он стоял рядом, в метре от меня — но я так и не решилась...
Скользнула вдруг по нам взглядом цепким, сомневающимся — понимаем ли вообще, о ком речь? Каков масштаб?
Мы ж от таких подробностей открыли рты.
Анна Владимировна улыбнулась устало. Удовлетворившись эффектом. Кажется, понимаем.
Что этим людям все мы, молодые — если они были в одном шаге от князя Юсупова?
«Алик, здравствуйте!»
Помню, чем тише говорил Метревели, тем больше взглядов притягивал со всех сторон. Кто-то совсем молодой окликал вдруг:
— Алик, здравствуйте!
Мне это казалось невозможным. Потому что для меня Метревели был Александр Ираклиевич, и странно было предположить иное обращение.
Но сегодня понимаю. Самому приятно, когда молодежь зовет Юрой. Вроде как недалеко от них ушел — тоже не старик.
На днях мы выяснили, что легенда советского биатлона ХХ века Александр Тихонов перебрался окончательно в Минск. В Москве бывает редкими наездами — и даже на джипе его белорусские номера. Были поражены точно так же, как десять лет назад — когда выяснили, что Александр Метревели переехал на историческую родину. В Тбилиси. Отъезд в Тбилиси еще не был трендом.
Все переплелось в нашем тогдашнем разговоре — грусть от предстоящей даты, от того, что Тбилиси его юности совсем не тот, да и друзей почти не осталось на грузинских улицах.
— Не понимаю, как 70 лет могли пролететь так быстро. — улыбался Метревели. — Впервые задумался всерьез о возрасте, когда пенсию надо было оформлять. Год не ходил. Потом прикинул: что плохого? Пенсия работать не мешает. И сам оформил, и Аню Дмитриеву заставил.
— Юбилей отметите с размахом?
— В Тбилиси куча друзей, что-то организовывают на уровне правительства. Но в подробности не посвящают.
— Сейчас вы в Тбилиси и живете? В Москве наездами?
— Пока был загружен на теннисном канале — жил в Москве. Отсюда постоянно выезжал за границу. Нынче трансляций почти нет. Вся семья в Тбилиси. Ну и смысл мне здесь сидеть?
— Родной город совсем не тот, что в вашей юности?
— Тбилиси потерял лицо.
— Эх.
— Так все старики бренчат. Но главное действительно потеряно! Я не любил гулять с отцом — на сто метров тратили полчаса. С каждым надо остановиться, поговорить, город полон знакомых... Сегодня пешком никто не ходит. Раньше в Тбилиси с приезжих таксисты даже денег не брали! Им приятно было сделать что-то для гостя. Теперь это исключено. С тбилисцами моего поколения встречаемся на панихидах. Реже — на юбилеях.
— Чью смерть переживали особенно тяжело?
— Славы Метревели. Мы были дальними родственниками — но близкими людьми. Вообще-то все Метревели пришли из двух высокогорных деревень. Его дед обосновался в Хосте, мы — в Тбилиси. Но и Славе со временем дали там отличную квартиру на набережной.
К концу жизни его изводили головные боли. Поехали в Цхалтубо. Вот где увидел, как Слава умеет обижаться. И летом-то там много инвалидов, принимают ванны. А это зима. Можете представить публику. Вечером Слава внезапно собрался в санаторий на танцы. Его не пустили!
— Кто?
— Сторож. Вы, говорит, здесь не живете. Нечего вам делать на танцах. Слава страшно огорчился. Чуть ли не расплакался — его не узнали! Я увещевал: «Не расстраивайся. Кто зимой охраняет санаторий в Цхалтубо? Совсем простой человек. Он никого не знает». Кое-как успокоил, куда-то вместе пошли. Точно — не на танцы. Утром вернулись в Тбилиси. Вскоре Слава умер.
Дождь в Уимблдоне
Мы расспрашивали о волшебных 70-х — и вдруг забывали обо всем. Будто окуналась туда, в советскую жизнь. По-своему прекрасную. Особенно когда рассказывает такой человек, чей тихий голос для нас будто музыка. При этом — финалист Уимблдона 1973 года. Девятая ракетка мира.
Мы хорошо подготовились к разговору с Метревели — но могли бы не готовиться вовсе. Достаточно было перечитать собственное недавнее интервью с Анной Дмитриевой. Анна Владимировна отменно нас подготовила.
Это она рассказала, как сидит с Аликом в дождливые дни Уимблдона и пересматривает архивные кадры. Посмеиваясь над собой — до чего ж дремучим был теннис.
Метревели поднял на нас насмешливые, совсем юные глаза:
— В любом виде спорта так!
— Ничего подобного. Блохин бежал невероятно даже по нынешним меркам.
— Ему давали бежать! А сейчас пятеро около мяча, сразу накрывают. Раньше баскетболисты выше двух метров еле ходили по площадке. Сегодня — летают. Видели бы вы нашу обувь, ракетки...
Разговор о ракетках открывал фантастические просторы для нас, корреспондентов. Ох, сколько всего мог рассказать Александр Ираклиевич!
— Советские ракетки вообще существовали?
— Да, выпускали две фабрики — в Тарту и Москве. Играть мучение и теми, и другими. Перешли на заграничные. Директриса московской экспериментальной фабрики возмущалась: «Почему наши игнорируете?!» Кто-то на нее взглянул: «А почему у вас пальто импортное? И свитер с туфлями?» На этом спор закончился.
— Какими играли?
— Dunlop. Делали именные. К ним давали струны и обувь. Весь Совмин и ЦК играл моими ракетками! С инициалами — «AM»! Меня это удручало, честно говоря. Многие думали, что я продавал эти ракетки. Хоть меня никто не спрашивал — приезжали на склад и забирали несколько штук для больших начальников.
— Ваш финальный матч Уимблдона сохранился на пленке?
— На юбилей Уимблдона всем финалистам подарили диски. До этого смотрел фрагменты. По «НТВ-Плюс» показывали.
— Когда Сергей Бондарчук и даже Меньшов получали «Оскар», значения не придавали. Им казалось: вот Каннский фестиваль — это да, настоящий приз. Вы понимали в тот момент, что ничего круче Уимблдона быть не может?
— Тогда — нет. Не сомневался, еще будет возможность выиграть Уимблдон. Мне просто не хватило опыта. Кодеш до этого дважды выиграл «Ролан Гаррос», а я лишь добирался до полуфинала. Хотя нередко его побеждал. Но как? Всегда в пяти сетах! На Уимблдоне Кодеш ушел с матчболов у Тэйлора. Это помогло. Так обычно и бывает — если вылез из сложной ситуации, настроение другое. Путь открыт.
— Сколько вам полагалось за выход в финал?
— Ничего. Нас заранее ставили перед выбором — либо призовые, либо суточные. Если проводил в Англии месяца полтора, суточные могли оказаться больше. Да и получишь их наверняка. К тому же за гостиницу обычно доплачивали из своих.
Когда первый раз ехал в Рим на турнир, никто не мог решить, что делать с призовыми. Кому отдавать? Я зашел в Бюро спортигр. Флигелек во дворе Скатертного переулка, две комнатки на чердаке. Озираюсь: вот отсюда руководят всеми спортивными играми Советского Союза?!
— Кто руководил?
— Валентин Сыч. Сказал: «Договоримся так. 50 процентов нам, 50 — тебе. Но чтоб никто не знал!» Последняя фраза погрузила меня в тяжелые раздумья. В Риме выиграл круг, второй, третий. Звонок из Скатертного переулка, где, как выяснилось, следили за моими успехами: «50 процентов не получится. Себе оставляешь 20. Но чтоб никто не знал, помни».
Как везти лиры через границу? Директор турнира помог в доллары обратить — насыпал чуть ли не чемодан бумажек по 5 и 10 долларов. А что с таможней? Меня никогда не досматривали — а если сейчас остановят? Я должен рассказывать, о чем на словах договорились с Сычом? Кто мне поверит?
— Много было денег?
— Две тысячи долларов. Повезло, не остановили.
«Серебряный кубок украли из тбилисской квартиры»
Между делом мы узнали, что тбилисскую квартиру Метревели обнесли. Причем очень странно — эти грабители будто знали, за чем шли.
В былинах написано, как ворье возвращало все унесенное, узнав, кого обчистили. Прикладывая записку комического содержания. Всеволоду Боброву так вернули пальто. Александру Гомельскому — дряхлый «Мерседес».
Александру Ираклиевичу ничего не вернули, к сожалению.
— В Аделаиде три раза подряд выиграл Кубок — по регламенту вручили его навечно. Старинный, серебряный. И у меня украли! Из тбилисской квартиры. Залезли и унесли только его. После нигде не всплывал.
— Лучшему нашему шахматисту Карпову позволили в 70-е купить «Мерседес». А что позволили лучшему теннисисту?
— Тогда в Южном порту очередь была за побитыми иномарками, которые сдавали дипломаты. А мне в 1974-м машину подарили. Пригласили в США на турнир. Ехать-то не хочется, все равно не заработаешь. Но американцы были настойчивы. Спрашивают: «Что для тебя сделать? И меня осенило: «Автомобиль!» У товарища знакомые в ЦК, отправился к ним. Вернулся с бумажкой для таможни: «Разрешено пропустить американскую машину». Привезли ее в Ленинград.
— Какой-нибудь «Шевроле»?
— «Форд Мустанг». Сказочная спортивная машинка! Ее американцы специально для меня подготовили. Кондиционер, люк, автоматическая коробка... Ехал за ней — и не верил, что все это сбудется. По Москве четыре дня катался без номеров — ни разу не остановили! Потом в Тбилиси перегнал.
— Единственная иномарка в Грузии?
— Нет, попадались. Но старые. И вдруг такая! Знаете, у кого была похожая? Борис Спасский привез из Франции «Мустанг» голубого цвета. А в Москве быстро перепродал Роберту Бардзимашвили, руководителю легендарного ансамбля «Орэра». Где начинали Брегвадзе и Кикабидзе.
Метревели столь аппетитно рассказывал про заграничную машину, что мы вдруг задались вопросом — что ж не остался на Западе, как многие спортсмены? Ведь наверняка мог. Жил бы и процветал где-нибудь в Сан-Франциско. Где лучшая вода в мире. Лучше, чем в Дилижане.
— Мог! — усмехнулся Метревели. — Еще как мог! Кто бы меня удержал?
— Так что же?
— Верите ли — ни разу даже не задумался об этом. Я прекрасно себя чувствовал! В то время в Грузии было лучше всего в Союзе. Относительная свобода. Я с женой выезжал в США, например. И в Австралию. Других-то и поодиночке не выпускали. В Америку летали пустые самолеты. Московские чиновники относились ревниво. В 1968-м у жены был готовый паспорт — вдруг звонок: «С супругой ехать нельзя». А мне тбилисский товарищ сказал — пойди да сам получи американскую визу. Себе и ей.
— Пошли?
— Да. В посольстве ни одного человека. Вышел ко мне генеральный консул: «Что угодно?» Все ему объяснил. Отдаю паспорта: «Когда приходить?» — «Сейчас все сделаю». Сам шлепнул печать, расписался... Мне почему-то даже не предлагали остаться за границей. Может, ждали, что сам проявлю инициативу? Как-то в Австралии жил дома у вице-президента федерации тенниса. Утром слышу — шум под окнами, крики... Отодвигаю занавеску — камеры! Корреспонденты! А это чех Холечек заявил, что не желает возвращаться в Прагу. Сразу слух об отказнике, но никто не знал фамилию. Решили, что я. Пришлось выйти: «Ошиблись, господа».
