«Это было в чеченской деревне. Я забрался на танк и вижу — у Ельцина комар на лице...»
Апостол Чепчугов
Какой-то сюрреализм. Затрудняюсь определить, на каком я свете.
Обычно отщелкиваю на пульте программы не дальше канала «Спас». Чтоб не сгинуть в пучине, как Стэплтон. А тут случайно нажалось. Той же секундой узнал, что один известный политик сталинских времен — гей. Скорее выключил. Пока не выяснилось что-нибудь еще.
Заглядываю в Instagram, попадаю на страничку бывшего вратаря ЦСКА Сергея Чепчугова. Вот он объявляет себя апостолом. Кажется, всерьез. А вот выкладывает фото собственного обнаженного торса. Информируя читателя — «отметка Луны, соберите одну планету от груди моей».
Все это заставило задуматься. Так и сидел — пока не вздрогнул от телефонного звонка. Мой друг Александр Львов, бывший пресс-атташе «Спартака» и сборной, — с лирическими отступлениями. Работает с архивами. Вспоминает то интервью, которое делали к его 70-летию.
— Сейчас перечитал заметку — а хорошая! Веселая, легкая!
— Один недостаток, — произнес я.
— То, что я — еврей? — обрадованно поддержал Львов.
— Нет. Выпала одна история. Как вы соблазнили в юные годы буфетчицу в городе Горьком. В кульминационный момент у нее парик съехал — а под ним седой ежик. Вы же эту историю и вычеркнули. Сказали: «Оставим на 90-летие».
— Я? Вычеркнул?! — расстроился Львов даже сильнее, чем я.
К чему я это? А вот к чему.
Хорошая история пропадать не должна!
«Ты помолчал бы!»
А истории липнут, рождаются каждый день. Только успевай замечать, слюнявить карандаш, записывать. Вот стоило выйти заметке про «двойку» сборной СССР Александра Гусева, как звонит мне известный журналист той поры. Одобряет написанное.
— Но есть две истории!
— Давайте же.
— Первая: Гусев — единственный из олимпийских чемпионов, кто не имел ни единой государственной награды. Даже ордена «Знак Почета» не было. Сюжет?
— Сюжет. Вторая?
— А вторая все это объясняет. Играет молодой Саша Гусев за ЦСКА. Великий Всеволод Бобров стоит у сетки. Что-то сказал, а Гусев, этот пацан, расслышал. Замер на секунду. Оборачивается — и Боброву на «ты»: «Ты помолчал бы! Смотришь хоккей — и смотри себе». Я лично слышал. Вообще никаких авторитетов!
«Оскар» для фотографа
Я достаю свой Canon — и расспрашиваю его глазами: ты помнишь, дружище, руки этого великого старикана? Помнишь, как пришли к нему домой, в квартирку неподалеку от Садового, — и выяснилось, что камеру не брал великий Дмитрий Донской в руки давным-давно?
О, это надо было видеть. Легендарный Дмитрий Абрамович, этот крепкий дедушка с ясным умом, вдруг подзабыл, как обращаться с фотоаппаратом. Взял мой четвертый Mark с какой-то неловкостью. Осмотрел поверх очков. Не сразу разобрался с кнопками. Но разобрался. Руки вспомнили!
Я, раскрасневшись от собственной дерзости, встал у окошка. Принял позу самую величавую, на какую только способен, — и Донской, великий Донской щелкнул меня раз, другой, третий. Боже — это экстаз.
Гулять так гулять!
— А где ж «Золотой глаз»? — выдохнул я.
«Золотой глаз», первая премия World Press Photo, — это то, о чем мечтают все фотографы мира. Это «Оскар».
Пальцев одной руки хватит, чтоб перечислить фотографов в России, у которых этот приз есть. У кого-то — как у великого фотографа Сергея Максимишина — их даже два. Эх.
Вот представьте — прихожу я к Диснею и уточняю: уважаемый, а где ваши «Оскары»? Что за нелепица!
Но я, увлеченный фотографией давным-давно, и вправду понятия не имел, как он выглядит, этот World Press Photo. А призов по стеллажам у Донского вы догадываетесь сколько. Один другого заковыристее.
Дмитрий Абрамович осмотрелся по сторонам как-то растерянно, пожал плечами. Вдруг ухватил глазом нужный где-то в углу. Примостился «Оскар» по-сиротски.
— Да вот же он! — указал на произведение массивное, потускневшее.
Я испросил разрешения, стянул с полки. Сдув пыль веков.
Руки мои едва не разогнулись в обратную сторону под тяжестью чужого мирового признания. Насилу удержал. Вот прямо как Дасаев в октябре 88-го приз лучшему голкиперу мира.
Поставил на стол, сфотографировал сквозь него Донского. Мне кажется, это творческая удача.
Расспрашивали с Сашей Кружковым, за какой именно снимок получил, — и узнали с удивлением, что великих фотографов и их призы роднит одна история.
Вот Донской Дмитрий Абрамович. Человек божественного вкуса. На сюжет, композицию, цветовое решение. На что угодно, черт побери.
Тысячу лет считавшийся лучшим спортивным фотографом Советского Союза. Потом работавший фотохудожником при Анатолии Карпове. В самые звездные для гроссмейстера времена. Где служил Донской после шахмат — знают все. Персональный фотограф Ельцина!
Вот этот человек не придавал никакого значения той самой фотографии, за которую получил приз. История один в один случилась с другим великим — Сергеем Кивриным. Зато разглядели шедевр люди рядом. Отправили в Амстердам сами. Работу Донского, кажется, даже склеивать пришлось. Дмитрий Абрамович не разглядел настолько, что разорвал и швырнул в сторону урны...
«Третьяк заезженный, начнет учить»
— Вообще-то этот снимок, с вратарем Мышкиным, принес мне 55 разных призов, — разглаживал его с наслаждением в альбоме Донской. — Включая тот самый World Press Photo в номинации «Спорт». Это 80-й год. Жаль, чек не прилагался. За победу на World Press Photo денег не дают. Только статуэтку. Вот приз Canon за лучшую фотографию года — настоящее финансовое подспорье. 11 тысяч долларов плюс новенькая камера, четыре объектива. Общий призовой фонд — в районе «двадцатки». А история такая — приезжаю в Лужники, там работает хоккейная сборная. Меня-то все знают, второй тренер Тузик сразу: «Кто тебе нужен — Мышкин или Третьяк?» «Давай, — говорю, — Мышкина». Ну его, этого Третьяка, он заезженный, начнет учить снимать. Так что я придумал? Мышкин стоит, а Мальцев с Харламовым должны у ворот тормознуть — чтобы брызгами льда из-под коньков накрыло камеру. Как раз закроет пустоту на трибунах. Выбиваю ложбинку на льду, устанавливаю камеру, сам иду на трибуну. Жму дистанционно. Как раз появился у меня дистанционный пульт управления. Фантастическая вещь для 80-го года.
Дедушка и комар
Работа потрясающая — но мне как фотолюбителю еще дороже, интереснее другая. Борис Ельцин стоит перед танкистами. Объявляет о выводе войск из Чечни. Так мучается, что прикрыл лицо ладонью. Возможно, даже всплакнул.
Самое дорогое — история, которая к карточке прилагается. Это ж чеховский рассказ! Люди, послушайте!
— Это было в чеченской деревне. Я забрался на танк, — подбоченился Донской. — Взял мощный объектив, наставил на Дедушку...
— На Ельцина?
— Ну да, на Дедушку. Тот разговаривает с солдатами. Замечаю — у Деда здоровенный комар сидит на лице. Аж трясется, так кровь пьет. Дед не реагирует. Когда ж, думаю, хлопнет по нему? Тут тень пошла от руки — я сразу жму!
— А эффект — Ельцин страдает, выводя войска.
— В том-то и дело! Главное, изначально на этот снимок не ставил. Казалось — ничего особенного. Сережа Гунеев увидел, схватился за голову: «Ты что, дурак? Немедленно на конкурс!» Я отмахнулся: «Да ну...» Так он сам все сделал, оформил, отослал. Принес мне медаль и 11 тысяч долларов.
Оказывается, на этот снимок Донской не ставил. Мышкин ни при чем. Ну и ладно — но оцените красоту сюжета.
Дочка Фурцевой
Раньше-то все было иначе. Деревья были большими. Фотографы были художниками. Даже если они пьющие и буянящие, как в истории у Довлатова.
Этих фотографов выбирали в спутники лучшие женщины. Беата Тышкевич предпочла удивительного фотографа Валерия Плотникова режиссеру Андрону Кончаловскому. Дочка министра Фурцевой — по слухам, любившая юного Эдуарда Стрельцова — на самом деле влюблена была в нашего героя Дмитрия Донского.
Дмитрий Абрамович вел рукой вдоль стен — где среди портретов мелькали знакомые лица. Вот Наина Иосифовна. Вот Карпов. Вот Дедушка. А вот красивая-красивая девушка. Кто-то фотографировал с большой любовью.
— Я и снимал! — поражается нам Донской. — Кто ж еще? Самая большая в моей жизни любовь. Пожалуй, даже единственная. Света, дочка Фурцевой. Сейчас на Новодевичьем лежит.
— Не ее ли Фурцева мечтала отдать за Стрельцова?
— Да ну, бред. Они знать не знали Стрельцова — ни дочка, ни мать! Екатерина Алексеевна выдала Светку замуж за сына Фрола Козлова, любимца Хрущева. Пьянь коричневая был этот Фрол Романович, а сын зашибал еще сильнее. Светка забеременела и сбежала от него. Жить было невыносимо.
— Умерла рано?
— В 63 — как и мать. Причем тоже в октябре.
— Что ж не расписались со Светланой?
— Да как-то не думали...
— С самой Фурцевой общались?
— Еще бы. Когда она узнала, что я собрался на журфак, расхохоталась: «Томик Солженицына у тебя есть?» — «Нет». — «Тогда иди!» Дело в том, что ее Светка принесла парижское издание Солженицына в МГИМО, где училась. Кто-то «стукнул» — тут же выгнали, пришлось переводиться на журфак. Не от мира сего девочка!
— К вам-то как Фурцева относилась?
— Очень тепло. Хотела и меня пристроить в МГИМО, а я уперся: «Не еврейское это дело». Хорошая женщина. Жалко, бабьего счастья у нее не было.
«Карточки» и «стишки»
Эти фотографы были такими людьми... Как вам сказать? Особенными!
Собственным приключениям значения не придавали. Утесов для Донского был «дядя Ледя». Друг семьи.
Чем круче фотограф — тем меньше значения придает своим карточкам. Кажется, так называл свои грандиозные снимки Юрий Рост — «карточки». А Иосиф Бродский свои произведения — «стишки».
От слова «творчество» некоторых тошнило. Точно знаю. Притом что жизнь их — приключенческий роман. Нет Жюля Верна — все это описать.
Вот и приходится самим. Для меня праздник — объехать пол-Москвы, отыскать в книжной лавке воспоминания Максимишина. Читаю, упиваюсь.
«Урна с прахом — то, что надо»
Старик Донской знал всему цену — и на мир смотрел с грустной иронией. Мечтая лишь об одном: удачно продать свой фотографический архив. Что-то купить обожаемой дочке. Архив-то ей к чему?
Он осознавал близость заката — и даже посмеивался над грядущим концом.
— Нишу в колумбарии я купил, — вдруг посвятил нас в свои думы. — На Донском.
Мы с Кружковым сидели в некотором напряжении. Не зная, с какого конца поддержать тему. Не восклицать же: «Прекрасный выбор!»
— Желаете, чтобы вас кремировали? — выдавил Кружков. Возможно, не разделяя предпочтений.
— Урна с прахом — то, что надо! — воодушевился Донской. — А гнить, вонять... Ну, к чему? Я же наблюдал все эти процессы.
— О боже. Где?
— На Троекуровском снимал эксгумацию. Когда гроб открыли, ужаснулся. Сгнило все. Особенно запомнился желтоватый кусочек кожи на лбу.
«Он голых баб снимал»
Фотографы — скромные люди, но скромность этих великих люблю проверять одним фокусом. Где границы скромности, так сказать.
— Вот у вас одна премия World Press Photo. А в газете «Вечерний Челябинск» работает тихий старичок. Даже имя-фамилия простецкие — Сергей Васильев. Зато у него этих «Оскаров»...
— Шесть! — знаком с этой историей Донской. В голосе нотки легкого раздражения.
Вот они — творческие люди.
— Четыре, — поправлял я. — Вот что это?
— Он голых баб снимал. Какие-то беременные в ряд с грудями. Такой, деревенский. Это тоже привлекает. Ну и на здоровье!
Я представлял реакцию амстердамской штаб-квартиры World Press Photo на те фотографии в прошлом веке. На советские сатиновые трусы. На тех «беременных в ряд с грудями».
Это, кстати, приз 1978 года.
Бывший машинист
Юмор фотографов — почти как у докторов. Помню, возвращались в одном купе из Череповца с лучшим хоккейным фотографом страны Володей Беззубовым по прозвищу Борода. Бывшим машинистом. С чередой сопутствующих историй.
Попал в наш отсек и пишущий корреспондент. Сильно пьющий.
Снял ботинки и заснул.
— Фу, как воняют! — пробудился среди ночи Борода и выставил ботинки на первом же полустанке.
Протрезвевший пишущий шлепал по весенней Москве босиком.
Малыш
Недавно едва не задавил меня прямо у редакционного крыльца знаменитый фотограф Александр Федоров. Наш добрый редакционный малыш.
— Ты зачем приобрел такой огромный автомобиль? — строго спросил я.
Федоров брезгливо молчал. Но я не унимался:
— Ты мне напомнил одну историю. В «Локомотиве» малюсенький футболист Аверьянов все выпрашивал у тренера Волчка «Волгу». Тот не выдержал: «Ну зачем тебе «Волга», Саша? Тебя же из-за руля видно не будет!»
Федоров помрачнел. Но держался.
— Ладно, — смягчился я. — Присылай свою карточку на конкурс. Я в жюри. Отметим тебя.
— Конкурс дураков? — торжествуя, рассчитался Федоров.
Кипиани уходит
Я вспоминаю свои встречи с великими фотографами — и улыбаюсь. Мне так хорошо.
Юрий Рост написал когда-то коротенькую заметку — «Кипиани уходит». Это совершенство стиля, отыщите ее. Но еще чудеснее фотография.
— Мы с ушедшим из футбола Давидом приехали на пустой стадион «Динамо» в Тбилиси. Хотел, чтоб он встал в центре — а трибуны будто нависают над ним. Стоит один. Давид медленно пошел, пошел... Вдруг на полпути резко повернулся — и быстрым шагом назад: «Прости! Не могу!» Счастье — я успел снять его со спины.
Если есть гениальные снимки — этот именно гениальный. Кстати, 1 февраля у Юрия Роста творческий вечер «Современник «Современника». Завидую каждому, кто туда попадет.
Я пересматриваю второй, третий раз фильм «Евгений Халдей. Фоторепортер эпохи Сталина». Это был удивительный человек. Самые яркие кадры военной поры — его. В начале 90-х никому до этого уж дела не было, старик Халдей забыт. Но, к счастью, кому-то хватило ума приехать, снять его, записать воспоминания. Как же они сейчас звучат — рассказы фронтового фотографа!
С помощью бывалого журналиста Сергея Шмитько дозваниваюсь до знаменитого спортивного фотографа Юрия Соколова. Все думают, что он давно ушел на радугу — а Соколов живехонек. Голос бодр.
Вспоминаю, как знакомился с другой легендой — Владимиром Вяткиным. Тот снимал в Сочи на какую-то крошечную камеру, винтажную. Я глядел с недоумением, рассуждая: чем лучше фотограф — тем значительнее у него аппарат. Это сейчас я ученый. Знаю, что миниатюрная Leica может стоить за миллион. Вы ж помните песню военных лет — «С «лейкой» и блокнотом...»
Смерть и голуби
Я слушаю рассказ моего доброго друга Сергея Киврина (один World Press Photo) — и кажется, вот-вот расплачусь.
Делали «Разговор по пятницам» и вспомнили между делом легендарного Мусаэльяна, личного фотографа Брежнева. Тот скончался незадолго.
Со стороны Мусаэльян выглядел столь крупным, значительным, что и подходить-то с расспросами неловко. Да и не подразумевалась в нем склонность к лирическому повествованию.
А вдруг...
— Знаете, как умер? — рассказал нам с Кружковым Киврин. — Володя был голубятником. Обожал своих птиц. Давным-давно у него было шунтирование. Всего разрезали, вставили трубки. Еле спасли — одна из первых таких операций. А сейчас будто чувствовал! Всех голубей раздал друзьям. Разрушил голубятню на даче. Прямо накануне кончины.
— Боже.
— Вдруг прилетает его голубь! Мусаэльян сел на лавочку, стал его кормить — и умер. Представляете, смерть какая? С крошками в руках...
Может быть. Но вряд ли
Вспоминаю, как ездил в редакционных «Жигулях» с Игорем Уткиным, другой легендой. В голове сотня его снимков, а еще лучше помнится рассказ про великого динамовца. Которому лишней славы не нужно — однако ж выдавал себя за участника британского турне 45-го года. Легенды осыпались на глазах.
Да и у меня самого была уже фотографическая выставка — отдали под нее целый музей Лермонтова на Молчановке. Спасибо Саше Спиваку, который работал в музее и отделе футбола «СЭ» одновременно. Убедил — мои убогие карточки достойны внимания. Даже издали буклет.
Мама до сих пор считает: та выставка — главное достижение в моей жизни.
Может, и у меня случится World Press Photo.
Тут-то и вспоминаю универсальную фразу спартаковского доктора Василькова — произносившуюся по любому поводу:
«Может быть. Но вряд ли».
