«Гагарин чуть не погиб на моих глазах — на Ferrari не заметил трамвай». Последний комментатор советской эпохи

Пожалуй, я был поражен. Даже обескуражен. Все это было очень странно.

Мы встречаемся в дворике на Беговой с последним живым комментатором великой эпохи. Человеком, работавшим в связке с Озеровым и Синявским. Вы же помните эту музыку слов из радиоприемника: «Репортаж вел Владимир Писаревский»?

Мне казалось, я встречу глубокого старца. Шаркающего ногами, путающегося в днях вчерашних и сегодняшних.

...Меня встретил молодой человек с искрами лукавства в глазах — не сразу вспомнивший, сколько ему:

— 85. Нет 86!

Сели в скверике, наскоро сверились с «Википедией», все подытожившей в наших сомнениях, — 86!

Проходя мимо приземистого «ситроена», Писаревский указал:

— Мой. Гоняю до сих пор. Тут два штрафа пришло за скорость.

Я замедляю шаг, веря и не веря услышанному. А герой уточняет:

— У меня стиль езды — спортивный.

Мы вспоминали мимоходом Брежнева — и мой герой усмехался:

— Была у меня с Леонидом Ильичом встреча... Такая, понимаешь, вышла история!

Мамаши, покачивающие коляски на соседних лавочках, замирали. Вслушивалась.

Подошел поздороваться сосед, кивнул в мою сторону:

— Брат?

— Ага, — усмехнулся Писаревский. — Сват.

— Салават, — протянул широкую ладонь и мне сосед.

«Салават Щербаков?» — мысленно, не вслух додумал я. Много ли в Москве Салаватов? Да еще возле дома художников?

Да нет, не может быть...

Но сосед и в самом деле оказался Салаватом Щербаковым. Самым модным скульптором сегодняшнего дня — поставившим памятники Калашникову на Садовом кольце и князю Владимиру у кремлевских стен. Вот я жму ему руку — не особенно удивляясь.

Все это было очень странно. Будто сон, будто кино.

Вспоминаю между делом столетнего карикатуриста Бориса Ефимова, которого спросили как-то: «Вам интересно жить?»

Ефимов подумал-подумал — и ответил:

— Нет.

Вот так же я расспрашивал Писаревского:

— Вам интересно?

У Владимира Львовича что-то сверкнуло в зрачках:

— Еще как!

Он раскладывал на скамеечке, придавив коробкой от очков, желтоватые фотографии. Вот Писаревский с Гагариным, вот — с Пеле. А вот — с Вадимом Синявским.

Я замолкаю — и сквозь перезвон трамваев послевоенной Москвы проступает робкий аккорд «Рио-Риты»...

Да. Пожалуй, все это сон.

Владимир Писаревский.

из личного архива Владимира Писаревского

«Двое по бокам зажали и понесли к Брежневу...»

— С Брежневым была история потрясающая!

— Расскажите же скорее. Пока не выветрилась.

— Накануне московской Суперсерии-72 еду встречать хоккеистов в Шереметьево. В зале прилета мне навстречу с квадратными глазами самый известный оператор с телевидения. Не помню фамилию. Как мы их звали — «камермен». Бросается: «Спасай!»

— Что стряслось?

— Где-то застряла машина с болваном-корреспондентом. «Умоляю, пойдем в депутатский зал, там Брежнев провожает в Крым Яноша Кадара!»

— Руководителя Венгрии.

— Ну да. Я отстраняюсь: «Меня ж не допустят...» — «Да брось! Вон у меня сколько пропусков. Иди сразу к Леониду Ильичу, ни на кого не обращай внимания...» Достает целый свиток. Все время правительство снимает — кого хочешь к Брежневу проведет. Подталкиваете меня к двери — а там двое детин. По два метра каждый. Держу в руке микрофон мертвой хваткой.

— Ну и?

— Шага не успел ступить — эти двое по бокам зажали и понесли к Брежневу! Ноги болтаются на лету, пола не чувствую!

«Канадцы писали: «Разорвем русских в клочья!» 50 лет главной серии в истории мирового хоккея

— Желал бы я такое испытать.

— Стоят Брежнев и Кадар. Смотрят с любовью друг на друга. Вдруг рядом образовался я. Те двое меня поставили и исчезли, а Леонид Ильич вдруг взглядом зацепился за меня. Осмотрел с головы до ног. На лацкане у меня был хоккейный значок — на нем Брежнев внезапно сфокусировался. Обрадовался, ткнул пальцем: «Кх-е! У тебя канадский значок!» «Да, — отвечаю. — Канадцы вот-вот приедут, Леонид Ильич». Тот расцвел — будто от меня все это узнал: «Да-а! Будет дело!»

— Вкусно как рассказываете.

— Брежнев поворачивается к Кадару и вдруг произносит: «Ну и куда ж ты едешь?!»

— В самом деле.

— Пока тот вспоминал, Брежнев развил мысль: «Ты смотри, подумай! Здесь какое зрелище будет!» Кадар сконфузился, а Леонид Ильич воодушевился еще сильнее: «Оставайся! Мы коньячку с тобой...» Венгр выдавливает вполголоса: «У меня сроки...»

— По-русски говорил?

— С акцентом. А я стою — снова не при делах. Непонятно, зачем и откуда. Думаю про себя: отдать ему, что ли, этот значок? Как-то неудобно!

— Что «неудобно»-то?

— Сразу прикинул — вот рукой двину, начну отвинчивать, а те двое от дверей сразу стрелять начнут. Нет, думаю, дарить не стану. А Брежнев поддакивает Кадару: «Что ж, ладно, ладно... Отдыхай!» Вдруг снова натыкается глазами на меня. Я, опомнившись, сую ему под нос микрофон, о чем-то спрашиваю. Через полторы минуты двое детин меня подхватывают и несут к выходу.

Владимир Писаревский берет интервью у Вениамина Александрова.

из личного архива Владимира Писаревского

«Вы Леонида Ильича оцениваете в пять рублей?!»

— Вот это встреча в верхах.

— Оператор меня дожидается — тут-то я ему вставил: «Хоть знаешь, что я там пережил? 17 мгновений весны, ё! Что у вас за бардак?» Возвращаюсь к себе на радио. Дежурный редактор, тихий, дисциплинированный человечек, дает в эфир звуковые отчеты о событиях дня. Говорю ему: «Вот только что с Брежневым разговаривал, записал...» Тот язык проглотил!

— Можно понять.

— А у нас была доска — наутро вывешивалось, кто отличился. Ну и какая премия. Подхожу, разглядываю. Вижу себя: «Писаревский — за Брежнева пять рублей». Неплохо, ё! Считай, с неба пятерка упала!

— О, поздравляю вас.

— Тут по коридору идет Озеров. Останавливается около доски — все ему рассказываю. Вот, могли застрелить, но не застрелили. «Ну и сколько заплатили?» — «Пять рублей!» — «Что-о?!» Чуть не срывая дверь с петель, врывается в кабинет дежурного начальника. «Вы с ума сошли?! Человек жизнью рисковал — приблизился к Леониду Ильичу! Вы понимаете, что это такое? Это подвиг!»

— А дальше?

— «А я-то что?» — перепугался начальник. «А вы ему пять рублей выписали! — грохочет Озеров. — Вы что, Леонида Ильича оцениваете в пять рублей?!» Откуда-то вырос человек, расписавший гонорарную ведомость. Одна секунда, движение перышком — и пять рублей превратились в пятьдесят!

— Невероятно. Даже у меня в аэропортах было миллион историй. Представляю, сколько у вас.

— Была потрясающая история! Просто невероятная! Вот фотография — я и Пеле. Как, а?

— Феерично.

— Это 65-й год. Бразилия приехала — и обыграла наших в «Лужниках» 3:0. Накануне всем казалось, что Воронин «разменяет» Пеле. Фигуры равноценные. Оказалось — какое там!

— С Пеле не сравнить?

— Даже близко. У Пеле ноги как резиновые. Черти что мог вытворять. Просто феномен. Вот получает мяч метрах в тридцати от ворот, на него бросается Воронин. Одним финтом его убирает — и все, нет Воронина. Следом мотанул еще полузащитника — и тот отлетел. Образовался коридор — Пеле спокойно забивает в «девятку». Два финта — и развалилась вся оборона. А Пеле как шел по прямой, так и продолжил.

Владимир Писаревский берет интервью у Пеле.

из личного архива Владимира Писаревского

Рита Павоне и Пеле

— Так что случилось в аэропорту?

— Я отправился встречать сборную Бразилии. А в то же время из Италии прилетала группа певцов. Совершали турне по Европе. В каждой стране голосование — так выбирали лучший голос Италии. Весь континент объехали. А тут у кордона толпа советских репортеров встречает бразильцев. Я стою рядом с Моргулисом, знаменитым фотографом. Веселый парень, любитель анекдотов. А фотограф — я таких не видел ни до, ни после. Может, стоя спиной к полю, рассказывать истории — потом вдруг обернуться в самый острый момент и снять лучше всех! Щелк — точно в кадр! Спиной он, что ли, чувствовал?

— Такое бывает.

— Вот прилетают два самолета, стоят параллельно. Из одного выходят пассажиры, из другого — и два потока в какой-то момент смешиваются. У итальянцев была Рита Павоне — маленькая такая, тщедушная, веселая, глаза горят... Она этот вариант, видно, просчитала!

— Что сделала?

— Замедлила шаг, дождалась Пеле — и пулей подлетает к нему! Бросается на шею — даже не думая, что может упасть, голову разбить! Все на наших глазах, метрах в тридцати.

«Шилтон просил 500 фунтов за интервью, Дзенга — «русскую куклу»

— Что Пеле?

— Подставил руки — поймал ее на лету. А чудак Моргулис в это время анекдоты травил, стоял спиной! Рядом американский фотокор — щелк, и снял. Поймал это дело. Пеле с выпученными глазами, итальянка у него на руках! Моргулис как узнал — побледнел: «Все, заканчиваю с профессией. Этот кошмар меня не отпустит никогда». Так американец за этот снимок миллионы заработал — Павоне признали лучшей певицей Италии, выпустила новый альбом и эту карточку поставила на обложку! Пластинка разошлась на весь мир!

— Так и бросил профессию ваш фотограф?

— Бросил или не бросил — не помню. Начал пить — страшное дело. Даже не появлялся на матчах.

— Так вас-то кто с Пеле снял?

— Я почувствовал, в какую сторону Пеле пойдет, — туда и встал. Ухватил за шиворот парня из нашей португальской редакции: «Переводи!» Я шустрый был — до Пеле добрался раньше всех. Первое интервью на русской земле! Потом навалилась толпа в сорок человек. Кто-то сфотографировал. Быстро этот снимок напечатали — с ним в руках захожу в бразильскую раздевалку после матча. Пеле мне карточку еще и подписал!

Владимир Писаревский берет интервью у Вадима Синявского.

из личного архива Владимира Писаревского

Перед репортажем Синявский не пил

— Ловкий вы.

— Была еще история в аэропорту!

— Слушаю вас.

— Это самое мое последнее воспоминание о Синявском. Вскоре он умер, как-то внезапно все случилось... Приехали мы в Шереметьево встречать сборную Италии. Тренировал ее великий Траппатони, только и разговоров о нем был. Вокруг масса журналистов — Синявский, понятно, в центре внимания. Тоже шутник был. Вдруг куда-то исчез. Ну, исчез и исчез. Проходит минут десять. На весь зал объявление диктора: «Внимание встречающих сборную Италии журналистов! Просим выйти вас на взлетную полосу, вас ожидает вертолет. Произошла нестыковка рейсов, самолет прибывает во Внуково...»

— Вот так фокус.

— Главное, Синявского нет. Исчез!

— Я уже догадываюсь, что было дальше.

— Думаю: ё, на летное поле! Все меня дергают: «Володя, а где Синявский?» «Не знаю», — отвечаю. А в Шереметьеве был буфет, полотно вместо дверей. Словно театральный завес. Все знают, что Синявский любитель этого дела, — побежали туда, расталкивая людей. Нет Синявского! Кто стакан несет, кто рюмку.

— А что искали-то?

— Народу-то сколько — все не влезут в вертолет! А Синявского вся страна знает. Посодействует. Сели, хлопнули по рюмашке — вдруг по лестнице Вадим Святославович. Спокойный, расслабленный. Подбегаю: «Вы слышали объявление?» — «Какое объявление? Что такое?» — «Надо во Внуково лететь!» — «Да ну! Глупость какая-то. Я сейчас пойду к директору аэропорта, устрою скандал...» А газетчики трутся рядом: «Вадим Святославович, пойдемте к вертолету, устройте, ради бога...» Кто от «Правды», кто от «Известий». Один стаканчик ему подносит. Синявский отстраняется: «Ребята, я на работе не пью!» — «Посадите хоть на колесо...» Рюмочку выпил, другую. Совсем размяк. Сел на поручень, усмехнулся. Ну и что выясняется?

— Страшно подумать.

— Говорит: «Ребята, анекдоты у вас все старые, надоело слушать. Дай-ка, думаю, пойду наверх к диктору, устрою вам анекдот поновее...» Вот хохма!

— Не то слово. Хороший был мужик — Синявский?

— Отличный!

— Хоть и мог хлопнуть перед репортажем?

— Ни разу я не видел, чтоб Синявский выпил перед репортажем. Нет, нет, нет.

— Вот и еще одна легенда в корзину.

— Да и для меня это было немыслимо. Я дисциплину так соблюдал — не дай бог! Работа — святое.

Вадим Синявский.

из личного архива Вадима Синявского

Фарфоровый глаз Синявского

— Кто-то из телевизионщиков мне рассказывал: «Это легенда, что у Синявского не задалось на телевидении. Толком не успел себя попробовать, умер...»

— Чушь!

— Что именно?

— Телевизионную эпоху он застал — но работать на смог. Ему дали провести какой-то репортаж. Синявский видел кое-как, на маленьком мониторчике разглядеть все не мог. Трудно было разобраться! Мучился-мучился, потом плюнул и обратился к народу: «Ребята, вы и так все видите. Давайте-ка я вам про рыбную ловлю расскажу. Были мы тут с приятелем — это такое наслаждение, такой улов...» А игра идет!

— Какой конфуз.

— Вот и стало всем ясно — не выходит.

— Сразу убрали?

— Разумеется. А он и не стремился. Сам почувствовал — не его. Даже не особенно переживал. Ну куда ему с монитором работать?

— У Синявского же глаз пластмассовый был?

— Не пластмассовый. По-моему, фарфоровый. Говорили, для хохмы иногда в компании вынимал. Положит на стол, прополощет...

— Какая прелесть.

— Я все думал: вот не расспросил, как же он глаз-то потерял... Вот вам история — я отвечал в Радиокомитете за спорт. Была у меня каптерка с инвентарем для секций. Вот как-то сижу там — вдруг открывается дверь. На пороге Синявский и Демушкин.

— Это кто такой?

— Его ученик. Такой парень — ни рыба ни мясо. Выпивал с Вадимом Святославовичем.

— Что хотят?

— Синявский своим великим тоненьким голоском, который весь Советский Союз знал, произносит: «Здравствуйте! У вас кружки есть?» Бррр! Да сколько угодно!

«Сталин отдал приказ — и на «Динамо» арестовали человека, который нес взятку футболистам»

— Странно было бы иначе.

— Вот-вот — висит по стенам десяток кружек! «Выбирайте, пожалуйста...» Синявский сразу: «Так! С нами будете?» — «Мне неудобно, на работе-то...» — «Немножечко!» Махнули, Синявский вертит кружку в руках: «Да-а, вот такая же у меня была на фронте. Потерял...»

— Жестяная?

— Да.

— Рассказал что-то про фронт?

— Да, тогда и рассказал. Между делом: «В Сталинграде потерял, когда мы Паулюса пленили...»

— Как интересно.

— Оказывается, он был на высоте, наблюдал с какой-то горы. Театр, так сказать, действий. Немцы, пальба... А он вел репортаж для Совинформбюро! С ним еще два корреспондента. Вдруг взрыв рядом! Снаряд ухнул буквально в десяти метрах!

— Вот это да.

— Синявский говорил : «Мы все засыпаны снегом, еле отрылись. Двое вылезли, я и один корреспондент. Третьего нет. Смотрим — лужа крови. Убило осколком снаряда!» Не знаю, проник ли Синявский в бункер Паулюса, но о его пленении сообщил первым!

— Потрясающе.

— Все это рассказывал мне в бытовке. Выпивая из жестяной кружки. Все вертел ее в руках: «Ну, точно такая была...» Потом не выдержал: «Вы простите, но я на этой напишу кое-что». Взял какой-то ключ и нацарапал: «Синявский». Повесил на отдельный гвоздик!

— Вот это экспонат.

— Я усмехнулся: «Она всегда к вашим услугам, Вадим Святославович». Так и познакомились!

— Пропала кружка-то?

— Висела-висела — и ушла. Пропала.

Вадим Синявский.

из личного архива Вадима Синявского

«Хрущев принюхался — моча!»

— Так вы начинали как кладовщик?

— Работал физкультурником — устраивал спартакиады! Даже мысли не было устраиваться в Радиокомитет! Я окончил институт физкультуры и школу тренеров. Товарищу предложили работу в Радиокомитете — вот и говорит: «Я не пойду. Хочешь — попробуй...» Так я два года и организовывал спартакиады. Которые заканчивались общей пьянкой. Вдруг образовалась ставка — и взгляд упал на меня: «Вы что-нибудь писали?» — «Если только в стенгазету, да и то с ошибками...»

— Смешно.

— А мне всерьез: «Идите-ка на четвертый этаж». А там человека четыре — во главе с Синявским! Он и указал: «Садитесь на диванчик». Присаживаюсь — тот вдруг разваливается, чуть нос об пол не разбил.

— Какое несчастье.

— Вскочил. Реакция у меня спортивная. Оглядываюсь с недоумением — что такое? Я, что ли, диван развалил? Тишина вокруг! Говорю: «Не знал, что у вас здесь необъезженный мустанг. Взял бы седло». Синявский усмехнулся: «О! Лоб не разбил и за словом в карман не лезет. Я его беру». Кстати, до последнего дня оставался со мной на «вы».

— Самая смешная история, связанная с Синявским?

— Так вот история! Вместе ведем репортаж с какого-то международного матча. «Лужники» только-только построили. Матч вот-вот начнется, Синявский оглядывается растерянно... Туалета нет вообще поблизости! Такую махину построили, 50 комментаторских кабинок — а пописать негде!

— Безобразие. Синявского прижало?

— Что делать? Синявский ногой вышибает какую-то пластмассовую решетку — и писает туда, в вентиляционную шахту.

— Хорошо, не по-большому сходил.

— Сделал свои дела, оправился. Через десять минут стук в дверь. На пороге детина в костюме: «Что у вас происходит?» — «А что?» — «Никита Сергеевич пришел — и вдруг на него сверху капает!»

— Боже. На шляпу?

— Надо думать. А может, успел снять. Принюхался — моча! Твою ж мать! Вызвали какого-то инженера, тот проследил путь мочи. Дал заключение: «Это откуда-то сверху».

— Какая неприятность.

— Вот является этот детина, а Синявский ему: «И-идите отсюда к е... матери! Чтоб я вас не видел!» Вытолкал — хоть сам тщедушный, а парень здоровяк. Тот оторопел: «Вы что?!» Заперли дверь, мне подмигнул: «Не обращайте внимания, идиотов много». Не под себя же комментатору писать!

— Не вышла боком история?

— Репортаж получился такой живой. Заканчиваем — тут же появился уже другой бугай. Какой-то сгорбленный. Мямлит: «Вы простите нас! Никита Сергеевич вам передает привет, очень понравилось, как вы комментировали. Мы эту сволочь уволили...» — «Какую сволочь?!» — «Да инженера, который все это проектировал! Чтоб духу не было! О чем он думал? Такое строение — и ни одного туалета! Если у него запор — так и у всех запор должен быть?»

— Логика. Вас во время репортажа не прихватывало ни разу?

— Бывало, но как-то терпел... Черт его знает, как!

— Большой внутренней силы вы человек.

— А вот у Озерова история вышла печальнее.

— Страшно представить.

— Вел репортаж из «Лужников», ну и... Прихватило! А чтоб найти туалет — надо пробежать восемь этажей вниз.

— С комплекцией Озерова.

— Оставалось минут десять. Помчался через две ступеньки — чтоб только успеть до репортажа! Прибегает — а там туалет один на всех входящих. Общий. Здоровенная очередь, причем одни женщины. Представляешь ситуацию?

— Сам прошел через такую.

— Он рывком отворяет дверь — там сидит женщина. Выталкивает ее со словами: «Извините, это жизнь!» Та, не успев доделать свои дела, выскакивает. Чуть ли не с голой задницей. Ну а Николай Николаевич с торжеством уселся. Потом вышел счастливый, на ходу застегивая штаны...

— Прекрасная история.

— Да безобразие самое настоящее! Вообще ни о чем не думали, когда строили!

Вадим Синявский.

РГАКФ

«Матом они вас встретят!»

— Чему-то Синявский научил?

— Это такой оригинал, актер! А вдобавок — из благородных. Родители аристократических кровей. С него ж начались спортивные репортажи на радио.

— Начал с футбола?

— Со спортивной гимнастики!

— Вот это для меня новость.

— Рассказывал, как приходил в зальчик. Сидел пианист — и под музыку кто-то упражнялся. Синявский своим тоненьким голосочком приступал: «Внимание! Говорит Москва! Начинаем спортивную гимнастку!» Все было гладко, но однажды, стоило только произнести первые слова, в эфир ворвался страшный мат!

— Что стряслось?

— Это отворилась дверь — и в зал с грохотом ввалился рабочий. Обо что-то запнулся, упал: «Ай, е!» На всю страну, получается.

— Что Синявский?

— Только обрадовался: «Вас приветствует наш сантехник Иван Петров!»

— Какой находчивый человек.

— А меня как учил? В то время уж блистал Озеров, и мне казалось — вот это и есть совершенство. Синявский посадил меня рядом в кабинке на «Динамо», какой-то турнир профсоюзных команд. Говорит: «Напишите составы. Будем друг друга перебивать, весь репортаж — экспромт». Ну, я и начал, как Озеров: «Мяч направо, передача... Удар!» Синявский даже отодвинулся. Осмотрел меня как умалишенного: «Да вы что расшумелись? Вы на базаре, что ли?»

— Любопытно.

— Я оторопел, а Синявский произносит: «Вы интимнее, спокойнее. Зачем орать? У нас есть кому так работать...» Ну, я и стал «спокойнее».

— Еще с Синявским комментировали в паре?

— Разумеется. Он работал с одним и тем же инженером по звуку, тот сидел за стеклом. Чувствовал, когда надо поддать. Или Синявский ему показывал пальцем — прибавь!

— Звук стадиона?

— Да. Вот отшумят трибуны, тот плавно убирает звук — и голос Синявского, со значением: «Да-а. Забил такой-то». А тут я что-то говорил, говорил — вдруг Синявский показывает технику: прибавь! А мне говорит: «Вот вы болтаете — мяч направо, мяч налево. Какими словами вас потом встретят люди?»

— Кстати — какими?

— Я тоже заинтересовался: «Не знаю. Какими?» — «Матом они вас встретят! Ведите спокойный человеческий разговор — это запоминается...»

Николай Озеров и Владимир Писаревский.

из личного архива Владимира Писаревского

Экстрасенс умирающему Озерову не помог

— С Озеровым дружили?

— Очень близко.

— Последняя встреча?

— А у меня как раз фотография осталась — Николай Николаевич на колясочке. В последний раз привезли на хоккей. Я рядом стою.

— Он же исхудал перед смертью?

— Да я бы не сказал... Но какое-то дыхание скорой кончины чувствовалось. Жалко его было безумно! Столько с ним прошли! Я сел рядом. Спрашивал, как чувствует. Озерова хорохорился... А видно было — уходит. Столько боли в глазах, переживания! А вот похороны его совершенно не помню. Только речи, речи, речи. Ну и хоронили его в спартаковском костюме.

— Без ноги ему было ужасно?

— Вы не представляете как. Артроз у него был... Как-то я привез к нему волшебника.

— ???

— Костоправ, экстрасенс, массажист... Дар внушения фантастический. Ездил с хоккейной сборной — восстанавливал ребят после переломов, чудеса творил! Все снимал! Петрову, помню, здорово помог...

— Озерову не помог?

— Посмотрел, пощупал — и говорит: «Нет, это органика. Я не берусь». Какие-то мышечные вещи у Озерова пошли. Неизлечимое дело.

— Озеров мечтал стать «народным СССР». Но не стал. Есть версия — почему?

— Думаю, завистники постарались. Театр, телевидение — это такой сложный мир...

«Канадец уложил Харламова — лицо разбито, майка разорвана. В следующем матче наши отомстили». Главный режиссер спорта в СССР

— Руководил телевидением тогда Сергей Лапин. Этот вопрос мог решить запросто. Кто-то о нем говорил — чудесный человек, тонкий, любитель поэзии. А кто-то другое — грубиян, хам...

— О, какая у меня история вышла с Лапиным!

— О поэзии спорили?

— Поэзию-то он действительно любил. Образованный, начитанный человек. Как-то вызывает меня в кабинет. Только приоткрыл дверь — сразу слышу: «Вы отвратительно работаете!»

— Тончайший человек, вы правы.

— Ну, ***, думаю. Увольняет! Захожу — Лапин сидит, поджав ногу, в большом кожаном кресле. Вдруг вцепился в меня глазами — и спрашивает сердито: «Вам вообще-то кто нравится из комментаторов?» Я замялся, отвечаю: «Набутов, Синявский...»

— Угодили?

— Попал в самую болевую точку, как выяснилось. «Кто?! — воскликнул. — Набутов, Синявский?! Да они позорят радио! Такие-сякие, е* ты...» Минут пять выражался.

— Вот это да.

— Я думаю: елки-палки... Что ж такое-то? Он чуть выдохся: «А Озеров?» «Озеров, — отвечаю. — Для меня вообще святой человек...»

— Что Лапин?

— Сердито: «Ладно. Идите». Выхожу — и в фойе встречаю старейшего корреспондента, который начинал с Синявским в незапамятные времена. Пересказываю — мол, Лапин сам не свой сделался, как услышал эти две фамилии. Чуть стулом меня не ударил. Тот рассказывает историю: когда-то это были три лучших друга — Лапин, Синявский и Набутов. Лапин после войны возглавил Радиокомитет на Пушкинской площади. Как братья были! Весело жили!

— Так что случилось?

— А потом произошла история, рассказывать которую не могу — но Лапину пришлось жениться. Хоть совершенно не собирался. Иначе пришили бы «аморалку» после проверки из ЦК партии, вылетел бы с должности. А эти двое остались в сторонке. Возненавидел и Набутова, и Синявского!

Ян Спарре (слева).

Виталий Артемьев

Как умер Ян Спарре

— Озеров подрабатывал в конце жизни какими-то представлениями, разъезжал по стране?

— Да-да. Называлось «Товарищ кино». Возил киноактеров, целые бригады. Мотались по стране, что-то зарабатывали.

— Говорят, был Озеров в силе — помогал всем вокруг.

— Абсолютно всем!

— Вам тоже?

— Я особо ничего не просил. Как-то сложились теплые отношения, много ездили вместе за границу. Я заботился о нем как мог, все время что-то делал. Озеров ходил в каких-то мятых брюках с обремками внизу. Хоккеисты все замечают — меня отозвали в сторонку: «Слушай, купи ему брюки какие-нибудь! Что ж он так?» А мне неудобно Озерову сказать!

— Понимаю вас.

— Не скажешь же, что хоккеисты замечают засаленный костюм, весь в пятнах. Как-то Озеров не очень следил за собой.

— Так и не сказали?

— Как-то решился — издалека: «Николай Николаевич, давайте купим что-нибудь из одежды вам. Заграница все-таки...» — «Вот еще! Я за границу как к себе в Загорянку на дачу езжу! Зачем мне?» Вот и весь разговор. Хоть неплохой артист был. Во МХАТе довольно долго играл. Человек многих качеств!

— Как-то комментировал от бортика — а Капустин срубил его клюшкой. Помните?

— Да не клюшкой, а шайбой в живот ему попали!

— Странно.

— Это Озеров и придумал — комментировать от бортика. Мы работали в кабинке, наверху. Вдруг говорит: «Я здесь не чувствую атмосферы... Вот у бортика жизнь!» Ну и залепили ему почти сразу. Самое смешное, шайба отлетела от живота Озерова на пятак — и забили гол! Все смеялись ужасно — и не знали, что делать! Засчитывать, нет?

— Разве не Озеров упал, а Евгений Майоров вырывал у него микрофон как знамя?

— Разве не Спарре упал? По-моему, он...

— Ну и ладно. Давайте тогда про Спарре. Вы же работали с ним в связке?

— Да сколько раз! Спарре был такой весельчак, хохмач, любил жизнь...

— Такие и умирают до срока.

— Умер он нелепо. Должен был вести репортаж с Малой арены «Лужников». Мне вдруг звонят: «Срочно на стадион, вести будешь ты!» — «Что случилось?» — «Спарре умер...» Подъехал, припарковал свой пикап «Жигули» и умер прямо в нем. Вернее, стало плохо. Потом узнал: вроде как-то его оживили — но ненадолго... А тот репортаж провел я.

— Вот чему я поражаюсь: как Спарре, человек с одной ногой, ездил на обычном автомобиле. Не в инвалидке.

— Все поражались — сцепление выжимал одной ногой, а костылем давил на газ! Виртуозно! Как-то в Швеции автомобиль арендовали — так Спарре поехал против движения. Я в крик: «Ё! Ты с ума сошел?!» — «Я этих шведов научу ездить!» Ж-ж-ж...

— Выпить любил?

— Я поражался — ведро мог выпить!

— Наш человек. В каком-то интервью вы говорили — в той же Швеции прямо на улице начал девчонок клеить. Не смущало ни огромное пузо, ни костыль?

— Да ничего его не смущало! Такой был балагур — вообще все равно было, что о нем подумают. Только забавляло. Хотя он внешне ничего был. А в Швеции вышло такое!

— Такую историю не грех и повторить.

— Приезжаем втроем — я, Озеров и Спарре. Размещаемся в отеле, где обычно селят журналистов. У лифта встречает Рудольф Гала из Словакии — смотрит искоса: «Вижу, у вас все идет по плану!» Озеров не понял: «Какие еще «планы»?» -«Раньше ездили вдвоем, теперь с соглядатаем...» На меня показывает!

— За кагэбэшника принял?

— Ага. Ему отвечают: «Да это наш комментатор!» — «Да ладно, рассказывайте, «комментатор»...» Поднялся в номер, через полчаса стук в дверь. Стоит тот словак с огромной бутылкой!

— Мириться пришел?

— «Я пришел к вам как к друзьям. Думаю, вы не откажетесь со мной выпить?» Ну, выпили. Хороший мужичок.

— Завербовать вас товарищи из КГБ никогда не пытались?

— Может, и прощупывали, подходили. Но я сразу отбрыкивался. Не хотел с ними дело иметь. Лучше было подальше держаться.

Ян Спарре, Николай Озеров и Владимир Писаревский.

из личного архива Владимира Писаревского

Спарре и шведская женщина

— Давайте же ближе к теме. Спарре, шведская женщина.

— Первый день чемпионата мира. Стоим со Спарре у гостиницы. А он любитель был комментировать всякую проходящую...

— Комментатор же.

— Вот идут девушки — он про каждую что-то скажет. Вдруг видим — симпатичная, черноволосая. В брюках!

— Нонсенс?

— Тогда было не очень принято! Спарре возбудился, сразу дает заключение: «Вот это ничего! Высший класс!» — «Да она в брюках...» — «Это ничего! Хотя, кто знает, что у нее под брюками?» Все довольно громко. Ничего ж не понимают. Вдруг та оборачивается: «Брюки-то я могу снять». По-русски!

— Что Спарре?

— Перепугался: «Это, наверное, из посольства. Вот попали!» «Да ладно, — отвечаю. — Какое там посольство?» Но Спарре бледный: «Будет скандал!» А неподалеку случился Дворцов, корреспондент ТАСС. Все слышал. Ну и к Озерову: «Давай разыграем?»

— Удалось?

— Открывается дверь — на пороге Озеров, в руках шведская газета: «Ну что, допрыгались?» — «А что такое?» — «Ну как же? Вот, «Вечерний Стокгольм» пишет, целая колонка...» Начинает зачитывать: мол, два русских журналиста оскорбили шведскую гражданку какими-то непристойными словами. А та знает русский, все поняла. Швыряет нам газету: «Вот, читайте...» Берем газету — ни слова не понимаем. Тарабарщина какая-то.

— А дальше?

— Через полчаса Озеров появляется снова: «Так. Дело хуже, чем я мог представить. С консулом я уже договорился, завтра в девять утра подъедет к гостинице. Спарре отвезет в аэропорт лично. Все, домой!» Я охнул! Это мне 30 репортажей вести одному!

— Это плаха.

— Черт побери — ужасная ситуация! А Озеров с такой патетикой. Вроде мысль и проклевывается — да нет, не может быть, это все МХАТ. Но убедительно как! Озеров бросает: «Соберите вещи, завтра в девять». Все, хлопнул дверью. Как быть-то?

— Надо собирать.

— Стали потихоньку. Спарре голову поднимает от чемодана, с надеждой: «По-моему, это липа...» В восемь утра стук в дверь. Озеров! «Ну что, собрались?» — «Собрались. Не может быть...» — «Консул уже здесь. Идите к машине!»

— Ну и где раскололся?

— Когда уже к лифту подошли — Озеров отошел подальше: «Ну что за идиоты? Я пошутил!» Весело жили.

— Не то слово. Как Спарре без ноги остался?

— Было ему лет пятнадцать — баловался с ракетницей. Ну и жахнуло в ногу. Не спасли.

— В мире тяжелой атлетики авторитет огромный был?

— Еще какой! Папа-то у него был штангист такого уровня, что на Новодевичьем похоронили. Сам Ян постоянно водил к нам штангистов — те трезвые не уходили. После этих интервью все шатались. Пьянствовали постоянно!

— Вы-то с Василием Алексеевым, самым сильным человеком ХХ века, общались?

— Особо — нет. Он угрюмый был, какой-то неконтактный. Взглянешь на такого — и тоже как-то не тянет к нему.

— Кто еще держал дистанцию с журналистами?

— Брумель. Однажды я пригласил его в Радиокомитет, был какой-то спортивный вечер. Сидел с ним рядом, предоставлял слово. Но... Как-то высокомерно себя вел! Старался не общаться с лишними людьми.

Николай Озеров и Владимир Писаревский.

из личного архива Владимира Писаревского

«Озеров заглядывает под кровать — и видит икру...»

— Вот, смотрите, какая карточка! — пододвинул какую-то желтоватую ко мне ближе Писаревский.

— О, это Озеров! Рядом вы?

— Первый наш совместный репортаж. ЦСКА — «Спартак». 63-й год, я еще блондин. Да и Озеров молодой. Потом подписал мне фотографию: «Дорогому другу Писаревскому...» А это я веду репортаж от бортика — чтоб шайбой по башке не получить, надел шлем.

— Вспоминаете фамилию Озеров — сразу какой момент перед глазами?

— Сразу два!

— Давайте по порядку.

— Поехали в Германию. Взял я с собой банку икры. Черная, самая лучшая. Думаю, продам, марки какие-то заработаю. Матери с женой что-то куплю. Не на командировочные же гроши? Она железная, здоровенная. В Москве ее вскрыл и все переложил в стекляшку.

— Так что Озеров?

— Пришел ко мне в номер, мнется: «Покушать бы что-то ухватить...» Ботинки сбросил. Потом полез за ними — и глазами наткнулся на банку. Вскричал: «Это что?! Банка какая-то!»

— Смешно вы как рассказываете.

— «Это икра...» — «Что?! Икра?! Что ж ты молчишь?» — «Мало ли, — замялся я. — Может, проголодаемся...» — «Так уже проголодались! Доставай!»

— Я весь дрожу. Представляя, что было дальше.

— Поставил перед собой эту банку, схватил огромную ложку — начал есть прямо оттуда. Полбанки умял!

— Вот это аппетит. Без хлеба?

— Без хлеба! Он очень любил пожрать. Но все против него обернулось. Страшный запор!

— Вот несчастье.

— Чуть ли не неделю не мог в туалет сходить. Мне ж еще и говорит: «Что ж ты наделал?» — «Я-то что? Вы накинулись на эту икру...» Еле пронесло. Это история номер один.

«Ко всему этому — безобразнейшая пижама...»

— Вторая, надеюсь, не уступит этой.

— В Чехословакии было какое-то торжество. Все руководство собралось в гостиничном зале рядом с катком. Все в стиле рококо, канделябры, пол какой-то полупрозрачный... Дамы в бриллиантах, мужчины во фраках. А мы живем в этом же отеле!

— Какое счастье.

— Я к банкету приготовил костюм, галстучек. Говорю: «Николай Николаевич, я спущусь...» — «Если что-то будет покушать — не забудь обо мне, принеси!» Плавная музыка, полумрак, кто-то танцует. Пол отражает как зеркало. Ступеньки. Вдруг музыка замирает — все смотрят на входную арку. Думаю: что такое?

— Николай Николаевич не усидел в номере?

— Да! Появляется в штанах, в которых обычно в теннис играл. Спортивные, с оттянутыми коленками. Еще и с дырками. Тапочки 46-го размера. Причем и эти малы. Вручную срезаны носы. Торчат пальцы. Ко всему этому — безобразнейшая пижама! Бомонд на все это смотрит! Я обалдел — как и все.

— Что делать-то?

— Надо, думаю, как-то его прикрыть. Здесь все начальство, чуть ли не правительство. Завтра же доложат! Вот попали, а? Подскакиваю — а он: «Что такое? Да ладно, ладно, ничего... Ты, главное, не забудь что-нибудь принести». — «Конечно, конечно!» Как-то отгородил его от взглядов. Оттесняю к дверям: «Идите, я все сделаю...» — «Ну, ладно, ладно... Только не забудь!» В общем, позор невероятный.

Владимир Писаревский.

из личного архива Владимира Писаревского

«Не эмигранты! Журналисты!»

— Денег на командировки давали мало?

— Гроши. Впритык. Но случалось, попадали в хорошие гостиницы. В Дюссельдорфе селимся в совершенно роскошную. Табличка: «Здесь живут люди, знающие в жизни толк». Озеров помрачнел: «Вот тоже, выбрали отель...» Залы, канделябры, портреты!

— Чьи?

— Кто здесь останавливался. Канцлеры всякие. Вдруг натыкаемся глазами — портрет нашего Штирлица. Руку на руку набросил, на переднем плане огромная свастика! Смотрит в упор, прямо в глаза! Я Озерова толкаю: «Николай Николаевич, ваш друг...» Тот увидел, отпрянул: «Нашел тоже!» Причем смотрится свастика лучше, чем на других фашистских бонзах. Их портретов тоже хватало. Озеров смотрел-смотрел — взгрустнул: «Да, попали мы. Цены наверняка здесь такие, что нам не хватит...»

— Так и оказалось?

— Ужасающие. Суточных точно не хватит. Надо что-то делать! День проплатили. Сразу идем на запах еды — у шведского стола наелись от пуза. Еще и набрали с собой всего-всего-всего. Вытащили из сумки целлофановые пакеты, привезенные еще из СССР. Набили доверху. А на выходе стоит гражданин в ливрее. Видимо, для таких случаев.

— Да наверняка.

— Кто проходит — тому кланяется. А у нас полная сумка еды! Озеров сразу набросал план: «Я ему сейчас по-французски начну говорить, отвлеку, а ты за спиной утекай с пакетом. Проскочишь!»

— Удалось?

— Идет — и доносятся до меня обрывки спектакля: «Мусье...» За спиной мне рукой сигнализирует — давай, мол. Жми.

— Я весь дрожу от нетерпения. Прорвались?

— Прорвались. Но набрали столько, что прямо в коридоре этот пакет лопнул — по лестнице что растеклось, что рассыпалось! Срам какой! А народ идет, глазеет на нас. Шепчутся. В Европе так не принято! К Озерову: «Николай Николаевич, что делать-то? Вдруг повяжут? Выкинут с позором, сообщат в посольство!»

— Как быть?

— Озеров снова сориентировался: «Быстро в номер — собираем манатки и съезжаем к *** матери!» С остатками еды по лестнице наверх. Остальное прямо там бросили. Много чего осталось!

— Ну и где ночевать?

— Озеров меня отправил на разведку: «Кровь из носу — найди пристанище». — «Я языков не знаю...» — «Ты способный парень. Жестами, мимикой!» Кидаюсь к бензоколонке. Там народ попроще. Жестами кому-то объясняю — мы, дескать, русские. Немец обрадовался: «Эмигранты?» -«Нет! — перепугался я. — Не эмигранты! Журналисты!» — «А что такое?» — «Нам бы скромную гостиницу...»

— Понял?

— Понял, как ни странно. Дает визитную карточку, махнул рукой: «Там моя сестра, у нее маленький отельчик». Возвращаюсь к Озерову, тот обрадовался: «Я же говорил, все получится!» Едем на такси — другая бензоколонка, трехэтажный отель. Уже не Дюссельдорф, пригород! Выходит женщина — прихрамывает. Даем визитку: «О, это мой брат! Заходите...» Внизу вижу — огромная фотография!

— Тоже со свастикой?

— Не просто свастика — вся верхушка рейха, во главе с Адольфом! Пузатый Геринг изловчился — целует руку даме. Озеров побледнел: «Ох, ё... Ты куда меня привез? Это ж какой-то оплот нацизма!» А у дамы в чертах что-то знакомое. Хозяйка, хромая, подкралась сзади, пальчиком указывает: «Это я». Бог ты мой! А нам-то куда деваться? Вгляделся — рядом Тоомас Лейус, лучший теннисист СССР.

— Который жену задушил.

— Эту историю не помню. Но игрок был отличный. Озерова толкаю: «Вон, друг ваш здесь жил!» Николай Николаевич прямо выдохнул: «О, это ж совсем другое дело. Остаемся!»

— Так дама кто? Уцелевшая Ева Браун?

— Знаменитая автогонщица довоенных лет, гордость Германии. Выигрывала чемпионаты мира. Отчаянная женщина! Разумеется, все фашистские бонзы ее обожали — укрепляла германский дух, мужиков обгоняла! Во время войны уехала куда-то в Латинскую Америку. Там попала в аварию — осталась хромой на всю жизнь. Вот дает нам комнатку на втором этаже, Озеров успел проголодаться от переживаний. Сейчас, говорит, подогреем бульончик. Пакетики были с собой. Наливает раковину воды, закупоривает. Сует туда...

— Неужели кипятильник?

— Кипятильник! Здоровенный такой привез! Высыпает пакетик, сверху бросает какие-то сосиски. Втыкает в розетку — что-то ухнуло и погас свет.

— Наверное, до самого рейхстага.

— Допускаю. Жуткая ситуация! В одной гостинице оскандалились — еще и тут? Та прибежала, прихрамывая: «Что случилось?!» Озеров рукам разводит: «Не знаю, все погасло...» Тут она заметила кипятильник. Видимо, русские уже бывали. Усмехнулась: «Все понятно. Я вам каждый день буду бесплатно сосиски давать, только забудьте про этот прибор. Ради бога, не используйте». Счастливое решение!

— В самом деле.

— Потом расчувствовалась — решила нас довезти до Дворца спорта, где чемпионат мира проходил. Озеров на телевидение ведет репортаж, я на радио. «Пойдемте, — говорит, — в гараж». Заглядываем — там машин пять спортивных!

— Вот это фрау.

— Особенно выделяется одна красная. Типа Ferrari. Та заметила наш взгляд: «Ага! На ней и поедем». Машина на двоих, но как-то я сзади втиснулся. Вышли на автобан — ка-а-к она втопила! Я из-за плеча Озерова смотрел, пока до 200 не дошло. Потом мне дурно стало.

— Что Озеров?

— Только охал. Слова выдавить не мог. Первое выговорил, когда она перед Дворцом спорта разворачивалась. Тоже представление: крутанула автомобиль волчком, в пяти сантиметрах от бортика остановила. След от шин на асфальте. Я-то и сам с гонщиками ездил — но такого мастерства не представлял! Ко-о-шмар, вышли с трясущимися руками! А та смеется нам вслед: «Это я тихо ехала...»

Николай Озеров.

Фото Global Look Press

«На Озерова писали в ЦК партии»

— На всякого человека с телевидения приходили ругательные письма?

— Ох, это такая тема... Вдруг на Озерова пошли письма! Массово! Думаю, не обошлось без наших коллег — это они написали в ЦК партии: мол, «надоел, хватит, что он там...» Иначе откуда такой шквал — чтоб человека спихнуть?

— В самом деле. Куда писали?

— Лапину. В общем, кошмар. Было собрание — я поднялся, стал Озерова защищать: «Вы что вообще? Это легенда! Великий комментатор!» Но, видно, сверху уже была команда — убирать, надоел. Озеров ушел. Я буквально плакал — мы ж с ним ездили на пятнадцать чемпионатов мира!

— Еще кто-то выступил?

— Все молчали. Боялись, что их следом отправят.

— Говорили, вещи его выставили в коридор.

— Что-то такое было. В общем, обошлись ужасно. Он сразу как-то сломался. Была беда с ногами, но как-то держался. А тут сразу колясочка...

— Звонили ему?

— Постоянно. Ему ж в обществе «Спартак» дали кабинет, ездил на работу.

Голос победы. Памяти Нины Ереминой

«Нина Еремина считала себя неотразимой»

— Кто-то мне говорил — Озерова невзлюбил Иваницкий.

— Что-то сомневаюсь! Иваницкий человек такой... Комсомольский... Был нормальным парнем. Он же из Питера, да?

— Не просто из Питера. Блокадник.

— Точно! Довольно сложное было у него восхождение. Всегда хотел быть во главе угла. Работал в ЦК ВЛКСМ, после к нам попал. Но потом поддался влиянию. Все было нормально, пока в редакции не появился человек из провинции. Некто Гультяй.

— Впервые слышу.

— А был такой! Его привез откуда-то комментатор... Георгий, Георгий... Как же его...

— Сурков?

— Сурков! Сдружились, видимо, на почве совместной поддачи. Этот Гультяй, видимо, привык в провинции править. Здесь тоже начал. Иваницкий вдруг попал под его влияние!

— Какое несчастье.

— Начал Гультяй приклеивать ярлыки: «Этот скверно работает, тот просто плохой, этот вообще тупица...» Крайне неприятная личность. Вся редакция начала бурлить. С этого и пошло!

— К вам тоже были претензии?

— Да — высосанные из пальца! Я-то был очень работоспособный, везде мотался, все успевал. А Иваницкий от меня вдруг стал отдаляться. Хоть жили мы в одном доме. Все равно его смерть я очень переживал. Как и кончину Маслаченко.

— Иваницкого терпеть не могла Нина Еремина.

— Может, потому, что замечания ей делал. Но, думаю, дело в другом.

— В чем же?

— Еремина считала, что он не имеет права ее учить жить!

— Вот как?

— Еремина была очень своеобразным человеком. Настолько уверена в себе, своей внешности, внутренней силе, кругозоре... Очень сложный человек, откровенно говоря.

— Считала себя неотразимой?

— Абсолютно! Взбудораженная собственной внешностью. Особенно когда появлялась на экране. Ну, такая... Спортсменка-хулиганка. Когда женщины на таком уровне играют в баскетбол, это накладывает отпечаток. Внутри становятся грубоватыми. Это естественно — нельзя быть размазней! Все это на Нине отразилось. Очень самолюбивая, уверенная в себе.

— Самая странная претензия от начальства, которую слышали за все годы на телевидении?

— Им казалось — я несколько однообразен. Надо что-то «искать». Какие-то «новые краски». Вот такие были претензии — поверхностные! Насчет грамотности ничего не говорили. Видимо, им надо было какого-то своего человека сунуть наверх.

Владимир Писаревский.

из личного архива Владимира Писаревского

Анонимки

— Всегда чувствовали очередь за спиной?

— Да, естественно! Особенно лютовал один комментатор. О покойниках плохо не говорят, но это было. Вот не терплю кляузников — а их на моем пути было столько! Когда стал работать в эфире, писали письма из разных городов. Люди, которые завидовали мне.

— Что писали?

— «Такой-сякой, как он может работать...» Обыкновенные гадости!

— Откуда вы знаете? Не к вам же в руки попадали эти письма?

— Мне потом передавали. Приходили в Радиокомитет — а я хорошо знал помощника председателя. Как только Лапин ознакомится, все мне передавалось.

— Лапин не реагировал?

— А я вам расскажу. Лапин был сосед по лестничной клетке Брежнева — могли вместе смотреть хоккей, обсуждали что-то. Леонид Ильич вроде как высказался про меня: «Вот парень — голос хороший, интеллигентно ведет... Понятно, что говорит!» Лапин после этого претензий ко мне не имел. Но были люди, которые постоянно хотели меня спихнуть. Все указывали на недочеты.

— Коллеги на вас писали?

— Очень много! Особенно тот комментатор, про которого я вам говорил. Этот строчил без устали. У него был сосед — начальник какого-то почтового отделения. Через него отправлял письма куда-то в тартарары — и оттуда мне приходили. Со штемпелем.

— Вы-то как узнали?

— Ну, как... У меня тоже были люди, которые рассказывали! Вот старался тот комментатор себя показать. Проявить. Он неплохо работал, но использовал вот такие методы. Неприятно!

— Что он хотел-то?

— Чтоб меня отстранили от эфира. Особенно от футбола. Хотя с футболистами у него были хорошие отношения.

— Надо думать, не на вас одного писал.

— Да! На многих, очень многих! Вот такая была борьба. Было неприятно.

— Никогда с этим комментатором не говорили о его эпистолярном творчестве?

— Нет. Мне с ним не хотелось вступать в откровенные беседы. Он и человек-то был довольно заносчивый. Хоть о покойниках плохо не говорят. Уверенный в своей правоте, знаниях. Однажды и у него наступили черные времена. Начальником нашего отдела стал Шамиль Мелик-Пашаев. Внук легендарного дирижера Большого театра, закадычного друга Сталина. Еще с тифлисских времен. Так Мелик-Пашаев терпеть этого комментатора не мог — хоть тот деятельный, все время рвался в эфир. Но вот был какой-то антагонизм.

Владимир Писаревский.

из личного архива Владимира Писаревского

Левитан, Кириллов, Скворцов

— Как коллеги писали доносы — мы с вами выяснили. А лучший по душевным качествам человек, которого встретили за все годы на телевидении?

— Левитан!

— Ого. Юрий Борисович отличался душевными качествами?

— Не то слово. Чудесный человек! Я просто счастлив, что нас судьба свела. Вот сцена: у нас между лестницами такие залы. Уборщица метет — вдруг появляется великий Левитан. Подходит, склоняется: «Марья Ивановна, как вы себя чувствуете? Как дети? Может, что-то нужно?» Мимо не проходил — каждому находил доброе слово!

— Словами не ограничивался?

— Да постоянно куда-то звонил, выполнял просьбы. Вел себя очень скромно. Не выделывался. Как-то попросил послушать мой репортаж — и рассказать о недостатках. Левитан все выполнил, подходит: «Понимаете... Читайте Пушкина!»

— Однако, какой совет.

— Был известный международник, все время в Америку ездил. Все колесили по ней с оператором Долининым.

— Зорин, что ли?

— Точно, Валентин Зорин! Тоже все мне говорил: «Володя, читайте больше Пушкина, учитесь...» Я ему нравился — интеллигентная речь. Но всегда поправлял. А Левитан особо не слушал эти репортажи. Но наставлял: «Будьте попроще, подобрее в своих рассказах. Аккуратнее в заявлениях. Люди ранимые! Ищите середину...» Он и сам отличался особой теплотой.

— Он же был маленький, худенький?

— Здоровенный — выше меня ростом! Плечи как коромысло! Такого спортивного вида, что приезжаем на пляж в Серебряном Бору, раздевается — все смотрят. Левитан там дачу снимал.

— Этим голосом объявлено было об окончании войны. Со мной бы живой Левитан заговорил — я бы умер на месте.

— У него было невероятное чувство подачи. Просто потрясающее. На микрофон ложился голос идеально!

— Другая легенда, Игорь Кириллов, сложнее?

— Кириллов — прекрасный человек. Такой хороший, хохмач! Хе! Всегда что-то выдумает, отчебучит. Как-то захожу в партком, а секретарь, хоть и партийный человек, не лишен был человеческих черт. Сидим, анекдоты рассказываем — вдруг распахивается дверь. Не входит — впадает Кириллов. На коленях, пьяным голосом: «Партком здесь?!»

— Что секретарь?

— *****! «Игорь, ты что?» — «Ну ладно, ладно... Опохмелиться есть?» Секретарь кинулся его поднимать. Вот так мы познакомились. Кириллов меня чем поражал?

— Чем поражал?

— Артист! В любом обществе вел себя, будто сам из этих. С аристократами — аристократ. С биндюжниками — будто сам уголовник. Удивительная многоликость! А внутри — тонкий, знающий, начитанный...

— Ян Садеков мне говорил: «Вообще не скучаю по телевидению». Вы скучаете?

— Вообще не тянет!

— Вот странно мне это.

— Я слушаю других — получаю удовольствие. А иногда мне кажется, это дилетантство какое-то. Нужны краски! Репортаж должен быть как повесть, красивый рассказ. Вот Синявский был мастер в смысле красок. Я учился.

— Кто для вас комментатор номер один?

— Есть на «Матче» оригинальный парень. Бывший баскетболист. У него хороший язык!

— Это Скворцов, наверно.

— Точно, Скворцов!

— Он и человек прекрасный.

— Этого я не знаю, но вот разбавлять умеет. Это то, что надо! В стиле западных комментаторов. Не только предмет, но и много вокруг. Слова здорово подбирает. Хорошая работа!

Владимир Маслаченко.

Дмитрий Солнцев, Фото архив «СЭ»

«Разве сравнить Маслаченко с Озеровым?»

— Мне супруги Садековы, известные телевизионщики, рассказывали — дескать, Останкинскую башню принимали срочно, без всяких комиссий. Там до сих пор жуткий радиоактивный фон. Поэтому столько у работников телевидения преждевременных смертей, инсультов. В этой истории что-то есть?

— Наверняка не скажу, но слышал про это! Народ говорил! Может, сейчас все прикрыли каким-то «зонтиком». Даже мой приятель, начальник охраны Останкинской башни, боксер, умер как-то рано. Все в ресторан меня зазывал, который крутится: «Что не приходишь-то?» А я так ни разу и не заглянул.

— Как-то я приехал к умирающему Перетурину. Тот удивлялся — после инсульта ни один коллега не позвонил, не пришел. Хотя живут многие рядом.

— Да.

— Вас это удивляет — зная телевизионные нравы?

— Нет. Телевидение — жестокий такой мир... Конкуренция! Там каждый за себя. Там много эгоистичного.

— Дружба невозможна?

— Ну, с Маслаченко мы дружили... Он мне очень нравился. Хороший человек. С юмором большим. Жаль, рано ушел. Очень независимый, экстравагантный. Много в жизни видел, знал. Свободно говорил на английском и французском. Мне кажется, врагов у него не было.

— Да бросьте. С Махарадзе у него едва до кулаков не дошло.

— Ну, Махарадзе — человек своеобразный... Грузины — они и есть грузины! Вспыхивают как спичка! Не стоит обращать внимание. А Маслаченко — человек симпатичный во всех отношениях.

— Он был комментатором номер один — хоть какое-то время?

— Нет. Не был. Всегда был кто-то лучше! Разве сравнить с Озеровым? Но у Маслаченко был большой плюс — он разговаривал со слушателем как с командой. По-своему все трактовал — но обтекаемости не было!

Владимир Писаревский берет интервью у Юрия Гагарина.

из личного архива Владимира Писаревского

Гагарин приподнялся, говорит: «Пойдем в буфет»

— О чем бы мы ни говорили — внимание притягивает вот эта фотография. Вы и Гагарин.

— Мы даже выпивали вместе!

— Как я вам завидую.

— Вот, смотрите, это мы с Гагариным разговариваем, а жена его сидит слева...

— Валентина?

— Да, Валентина. Хоккейный ЦСКА играл с кем-то, узнаю — на трибуне Гагарин! Вокруг него одни полковники да генералы. А у меня как раз репортажа не было. Думаю — надо записывать какие-то интервью. К Гагарину с микрофоном!

— Какая смелость.

— Меня не пускают — я кричу: «Радио, все официально!»

— Теперь буду знать, как это делается.

— Словом, пропустили. Сажусь рядом с ним, задаю какой-то вопрос. А Гагарин с юмором... Разговорились! Рагулин как раз с шайбой, я указываю: «Нравится вам?» — «Рагулин-то? Еще бы!» Я поддакиваю — да, дескать, здоровый, мощный. Гагарин на меня покосился: «Да не в этом дело! Рагулин — умный...» У того действительно словно компьютер в голове. Все-то обращали внимание на его внешность. Фотография осталась — стоим мы с Рагулиным на пляже в Сочи, он меня приобнял. Я таким тщедушным кажусь — а тот возвышается надо мной...

— Самая фантастическая мускулатура, которую вы видели в хоккее?

— 72-й год. Московская часть Суперсерии. Заглянул я к канадцам в раздевалку — чуть на пол не сел. Такие культуристы! Половина команды — с рельефом!

— Наши не такие?

— Нет, конечно. Я еще подумал: специально раскачивались — чтоб смотреться. В Канаде тогда как было заведено? Начинается сезон — за неделю игроки собираются. Обязаны себя подготовить сами! Так они нанимали специальных людей — и вот так раскачивались. Я в той раздевалке про дело свое забыл от увиденного...

— Что за дело?

— Советскую майку принес — хотел выменять на канадскую. Но как-то неудобно стало. Так и ушел с советской.

— Понятно. А с Гагариным, надо думать, не на трибуне разлили?

— Нет-нет, что вы! Период заканчивается, Гагарин приподнялся. Пойдем, говорит...

— Куда? В Звездный?

— В буфет! Хлопнем коньячку. Я замялся, полковники на нас смотрят — «Как-то неудобно...» — «Ничего-ничего. Пойдем!» Жена осталась на трибуне. В буфете тут же подбежал официант — суетится, бледный: «Юрий Алексеевич, сейчас все будет...» Знает, что ему надо, — в чашечках приносит!

— В чашечках? Какая милая причуда.

— Коньяку мы с ним махнули. Очень добродушно, по-человечески!

— Он же крохотного росточка был. 157.

— Да? Странно. Мне не показалось. Но вот что интересно? Через два дня мне вдруг звонок: «Во столько-то подойдите к метро в Сокольниках, вас ждет сюрприз». Дожидается женщина, протягивает конверт: «Вот вам фотография». Я с Гагариным!

— Не видели фотографа?

— Точно рядом никого не было. Оказывается, уже были такие телевики, что с противоположной трибуны четко сняла, как разговариваем. Я потом узнал — 670 метров!

— Потрясающе.

— Гагарин ходил на все игры ЦСКА. На следующей высмотрел его — подошел и подписал. Было это где-то за год до смерти. Веселый такой, добродушный, очень приятный человек. Голову-то ему вскружили, но он парень был довольно умный...

— Больше не встречались?

— На моих глазах Гагарин едва не погиб!

— Ого.

— Приехал к нам в Радиокомитет на какое-то интервью. До этого Гагарину итальянцы, кажется, подарили Ferrari. Шикарная спортивная машинка с открытым верхом. На этом автомобиле и подрулил, поставил...

— Я онемел. Ferrari?!

— Да, Ferrari!

— Знаете, вспоминаю фотографию — Гагарин со спортивным автомобилем на фоне ВДНХ.

— Вот эта Ferrari и была! Она не для гонок, а для пижонов. Подарки-то ему сыпались со всего света, — что ему эта машина? Есть и есть. Стоим у дверей, смотрим, как будет уезжать. Гагарин прыгает за руль, сразу выжимает газ. А нашу улицу трамвай пересекал. Гагарин вылетает на центр улицы — и этот проклятый трамвай! В сантиметре у него под носом пролетел — видно, парень успел затормозить. Еще бы немножко — и все! Точно влепился бы! Вылетел со свистом, на асфальте оставил черные полосы. Что он бесшабашный парень — я почувствовал сразу.

— Человек номер два по масштабу, с которым выпивали?

— Актер Крючков.

— Как удалось?

— Мы с Озеровым сидели, он подошел. Николай Афанасьевич уже на сходе был. Поблекший немножко.

— Зять-хоккеист ему не слишком нравился.

— Да, Борька Александров. Недолго он пробыл зятем Крючкова. Мы с Борисом за одну команду ветеранов играли в хоккей!

Владимир Писаревский и Евгений Майоров.

из личного архива Владимира Писаревского

«Как я спас Кукушкина и Трахтенберга»

— Вы сказали — Гагарин чуть не разбился на ваших глазах. У вас тоже за рулем приключения были?

— Меня наставлял парень, который по всему миру участвовал в ралли. Мог автомобиль на два колеса поставить. Все секреты открыл. Я до сих пор езжу, как гонщик, — тут два штрафа пришли за скорость!

— В 86 лет?

— Ну да.

— Ни одной аварии за жизнь?

— Ни одной! Но были приключения — с вашими коллегами, журналистами...

— Это еще лучше.

— Еще при советской власти я мотался в Европу — гнал хорошие автомобили. Брал на рынке. Уже тогда ездил по Москве на иномарках. Как-то из Австрии гнал джип «Сузуки-Самурай»...

— О, мечта моей юности. Я вообще фанат «Сузуки».

— Да, хорошая машинка. Рабочая такая. Типа нашей «Нивы». Поехали туда за машинами с Севой Кукушкиным. Он-то себе взял модную машинку, спортивную — «Ауди», что ли... Возвращаться надо через Польшу — в Бресте пропускной пункт. Очередь — километра два!

— Ого.

— Люди занимают — и дня через три подъезжают к шлагбауму. Мы в ужасе: что делать? Вдруг подходят двое: «Хотите сразу проехать? По 100 долларов с каждого!» Ладно, куда деваться. Давай! Пристроились за ним, завернули в какую-то польскую деревню — и огородами выезжаем к самому шлагбауму! Там стоит автобус, а за ним пространство. Точно на два автомобиля. Эти сопровождающие выходят, о чем-то перетерли с водителем. Тот сдает назад — и мы ныряем перед ним! Но самое интересное началось потом.

— Я догадываюсь. На той трассе трупы находили таких вот перегоняющих автомобили.

— Мы знали — и сколотили группу русских. Перегоняющих красивые машины. На группу-то не нападут! Я плетусь на этом «козле»... Надо мной посмеивались — но рано! Я всех и спас!

— Как?

— Тот, кто выпускает на трассу, предупредил: «Есть у нас «лесные братья», всякие истории случаются. Держитесь вместе». Вдруг посреди дороги огромная яма — метров пятьдесят. Дерево повалено. Сплошной песок вокруг. Я-то пролезу по песку, сбоку узкая дорожка — а этим, на «Мерседесах», куда деваться? Низкие машины! Увязнут!

— Как быть?

— Все ко мне: «Ради бога, вытяни!» — «Смеетесь?» — «Умоляем!» Потихоньку каждого и вытянул. Все мне заплатили.

— Кукушкин тоже?

— С Кукушкина я не взял — свой человек! А в Минске от ГАИ еле отбился. Что-то кушал, обертка выпала из окна — подбегает милиционер: «Что себе позволяете? Штраф!»

— Спасли вы Всеволода Владимировича.

— Я и Трахтенберга спас.

Леонид Трахтенберг: коньяк Бескова, чай Старостина, «гипнотизер» Карпина

— Трахтенберг — легенда. Извольте рассказать.

— Анзор Кавазашвили, как всякий грузин, любил хорошие машины — и взял иномарку. А старые свои «Жигули», «копейку», подарил Лене Трахтенбергу. Тот что-то о нем писал. Мы с Яном Спарре поехали на чемпионат Европы среди юношей в Ленинград. А Трахтенберг туда то ли сам доплелся на этом «жигуле», то ли его кто-то довез. Соревнования закончились — Леня вдруг просит: «Володя, довези, я сам доехать не могу!»

— Ну и дела.

— Сажусь за руль, едем. Еще Женю Рубина с женой посадили назад. На ходу лопается колесо! Между Москвой и Ленинградом!

— Вот напасть.

— Какой-то шофер грузовика сжалился — помог поставить запаску. В тоннеле у «Сокола» спускает другое колесо!

— Ну и новости.

— А машин поток — не выйдешь! Ничего! Кое-как проскользнул на ступеньку вдоль стены. Гляжу — действительно, на ободах идем. Пошел наверх. Думаю: может, кто-то поможет? Куда там — все летят! Как еще в задницу нам никто не врезался — удивительно. Вижу — стоит милиционер. Тот перекрыл движение во всем тоннеле, нас как-то на привязи вытянули. Рубины поскорее домой отправились своим ходом, пока у нас еще что-то не взорвалось. Мы колесо сняли — я Трахтенберга оставляю с этим «жигуленком»: «Жди, пока не отремонтируют...» Вечером звонит: «Знаешь, какой кошмар? В этом колесе оказалась камера от самосвала, огромная! Как ее засунули — не представляю. Могла взорваться по дороге...»

Александр Курашов.

Александр Федоров, Фото «СЭ»

Орден для Курашова

— Представляя отношения внутри телевидения, могу догадаться, какой эффект произвела история — за Олимпиаду-80 орден получил лишь один комментатор. Курашов!

— Курашов как-то умел все обставить... Хотя был большой ребенок!

— Я тоже большой ребенок. Но обставить не в состоянии даже собственную комнату.

— У него была жена, работавшая в министерстве. Видимо, связи наверху хорошие. Она и сыграла роль. Появился этот орден, еще какие-то награды. Курашов дружил с космонавтами — те его почитали безумно. Называли «наш Левитан». Как-то отмечал день рождения в Спорткомитете — народу было море. Только космонавтов пришло человек шесть во главе с Леоновым! Еще орден ему дали. К начальству близок. Он человек был с большим достоинством, всегда пыжился. Но — надо отдать ему должное — хорошо знал предмет! Легкая атлетика — его конек, на каждого было досье, знал все. А ушел из жизни бесславно...

— Как?

— Жена его бросила — так женился на молодой красивой девице. Та не понимала, что с него денег как с козла молока, получает гроши. А запросы были хоть куда! Начались ссоры...

— Могу представить. Бросила его молоденькая?

— Разошлись со скандалом. Курашов сразу как-то сломался, заболел... Старая жена через свои связи устроила в Боткинскую больницу. Шикарные условия, своя комнатка. Будто большой начальник. Но профессор, который лечил, видно, привык деньги получать. Что ему с красивых слов, с рекомендаций? Отправил его в общую палату! С дочкой они мало общалась. Такой фигляр, в общем, был. Любил пофикстулить. Все это сыграло роль в итоге...

— Привело к печальному концу.

— Очень печальному.

Владимир Писаревский.

Федор Успенский, Фото «СЭ»

«Вы его костылем!»

— Если возраст — состояние души, то сколько вам сегодня?

— Лет сорок. Половина от нынешнего.

— Из вашего поколения кое-кто жив. Мамедову 99.

— Мамедов жив?! Невероятно! Потрясающий человек! Он же был главным переводчиком на Нюрнбергском процессе. Знал английский, немецкий, итальянский, французский, переводил за Отто Скорцени... Долго жил в Штатах, потом выпускал в Союзе журнал «Америка». Это его затея — в Москве выпускать такой журнал. Была у нас история!

— Ваши истории меня покорили.

— Собрался я первый раз за границу — отправляли меня с Яшей Спарре в Болгарию. Как раз незадолго до этого Стрельцова выпустили из лагерей. Обычно большие начальники проводят формальную беседу. Вот вызвал нас со Спарре Мамедов.

— Что сказал?

— Заходим со Спарре в кабинет. С порога: «Едете в Болгарию?» — «Да, вот наш новый сотрудник...» — отвечает Спарре. «Та-а-к! Костыль-то у вас в порядке?» — спрашивает Мамедов.

— Какая чуткость.

— Спарре обрадованно постучал костылем по паркету: «В порядке! Вес выдерживает!» — «Вот если что — костылем его и огреете...» — «Конечно, огрею! — обрадовался еще сильнее Спарре. — Только он бегает здоров, догнать будет сложно!»

— Прекрасный разговор.

— В общем, посмеялись. Тут в кабинет заходят какие-то пожилые люди, каждому за 80 — едут в Финляндию. Что-то связанное со стереофоническим вещанием на радио. Мамедову прямо кланяются: «Здравствуйте, здравствуйте...» Мамедов смотрит в упор: «Куда?» — «В Финляндию вот приглашают. Есть у нас свои разработки по стереофоническому вещанию, обмен мнениями...» Мамедов горько вздохнул: «Та-а-к, Финляндия, значит... Подойдите к окну-то!»

— Интересно.

— Тот подходит, смотрит — перед Радиокомитетом палатки какие-то. Базар, стихийный рынок. Черт знает что! Мамедов: «Что вы видите?» — «Люди какие-то неопрятные. Ларьки. Непонятно, что это такое...»

— Что Мамедов?

— Совсем другим голосом: «В том-то и дело, что непонятно! Кругом бардак и безобразие! А вы за государственные деньги будете изучать, есть ли жизнь на Марсе!»

— Каков. Что эти?

— Начали канючить: «Вы понимаете, все идет вперед...» — «Я понимаю! Сколько это стоит?» Протягивают смету. «Двадцать процентов я отсюда срезаю!» Старики начали заикаться: «Да мы...» — «Ничего-ничего, — подбодрил Мамедов. — Что-нибудь с собой возьмете покушать. Главное, молчите! А то откроете рот — потом не оберешься...» Про нас Мамедов забыл — сжались, сидим, слушаем. Это было потрясающе!

— В Болгарии набрались приключений?

— Женился на болгарке.

— Кх-м.

— Сборная-то у нас была очень приличная — Бышовец, Сабо! Тренировал Якушин! Помню, даже в автобусе Стрельцов сидел один. Лысоватый, мрачный... Все боялись ему даже слово сказать. Вдруг Якушин начал рассказывать про Болгарию — когда что построили, когда кто нападал... Я был поражен — какие-то фантастические знания!

— Якушин ни в одном городе краеведческий музей не пропустил.

— А Стрельцов сидит — лицо ничего не выражает. Никакой реакции. Приехали, отыграли. Выиграли наши 2:1. Забили сумасшедший гол: чуть ли не с центра поля Хурцилава, кажется, жахнул — и за спину вратарю! Я такого мяча сроду не видел! Я вел репортаж по радио, Спарре — на телевидении. Как-то получилось, что я лечу в Москву завтра днем, а Спарре вечером. А команда вообще осталась там.

Владимир Писаревский.

из личного архива Владимира Писаревского

«Стоит женщина с топором, с него кровь капает...»

— Мы все ближе к самому интересному.

— Вижу — исключительно красивая девица стоит рядом. Сразу к ней проникся уважением.

— Влюбились?

— Возможно.

— Черненькая?

— Черненькая!

— О, люблю таких.

— Ну красавица просто! Сложена идеально! В самолете тоже оказалась рядом. Словом, познакомились и полетели вместе. По-русски говорила с акцентом, но бегло. А она летела к своему жениху! В Москву!

— Кто жених?

— Понятия не имею. Я его не видел ни разу. Оставил ей свои координаты — если будет желание, можем увидеться в Москве.

— Как звали?

— Ангелина. А я чувствую: не отпускает меня это знакомство! Друзьям говорю: «Есть такая болгарка, познакомились в аэропорту. Живет в такой-то гостинице — сходите, поговорите...»

— Сходили?

— Что-то ей наговорили — прониклась любопытством. Мы встретились и решили пожениться. А того парня бросила!

— Из-за вас, разлучника?

— Из-за меня. Ехала-то выходить замуж за того — а вышла за меня!

— У вас девушки тогда не было?

— Была. А что сделаешь? Влюбился! Пожениться-то поженились, а условия были ужасные. Крохотная квартирка. Девушка была настолько привлекательная, что едем в Серебряный Бор — полпляжа смотрит.

— Это испытание для молодого мужа.

— Идеально сложена! Красота какая-то голливудская. Тут у меня командировка в Швецию. Возвращаюсь, привез какое-то барахло. А мать мне говорит: «Жена-то твоя здесь пропадала, приходила утром...» Ну, конечно! Такая выйдет на улицу — за ней сразу кто-то пристраивается. Произошел у меня какой-то надлом.

— Гуляла от вас?

— Гуляла! У меня отпуск был — говорю: «Поедем в Коктебель». Еще человек шесть ребят из нашего отдела поехали.

— Развратные маршруты выбираете. В этом Коктебеле еще Максимилиан Волошин голеньким плескался.

— Условия ужасные! Спали в каком-то сарае, тараканы всех пород по нам ползали. Рядом жили украинцы — нахальные такие, хамье. Так себе обстановка. Как-то дня четыре продержались — вдруг среди ночи жуткий крик! Просто нечеловеческий!

— Что случилось?

— Выскакиваю — и вижу: кошмар! Стоит женщина с топором, с него кровь капает!

— Вот это картинка. Болгарка у вас из-за спины выглядывает?

— Тоже выглянула. Что делать-то? С женой моей плохо. Увидеть женщину в крови среди ночи! Еще и с топором — ну не кошмар?

— На любителя.

— Выяснилось, что эта женщина зарубила мужа! Ночью, топором! О-ой... Какая-то невиданная история. Наутро в панике кричит: «Срочно бери мне билет в Москву! Там я успокоюсь, здесь не могу...» Укатила в Москву, а оттуда сразу в Болгарию. А я под жутким впечатлением в Коктебеле переехал в другое место. От нее ни слуху ни духу. Пишу — не отвечает...

— Очень уж впечатлилась видом топора, должно быть.

— Появилась спустя месяц, сразу: «Я хочу развестись! Для меня Советский Союз был идеалом, нас воспитывали, что здесь такие люди — а теперь увидела изнанку...»

— Можно понять.

— Что сделаешь? Я демократичный человек. Развелись!

— Все эти загулы ей прощали?

— Прощал. Она похожа была на Элизабет Тейлор, американскую актрису. Вылитая! Даже поинтереснее. Приставали жутко совершенно!

— Драться вам не пришлось за нее?

— Драться — нет. Но было тяжело. Заработки-то у меня на телевидении — копейки. Подработать никакой возможности. Что-то из-за границы привезешь — но это ерунда... Съездила она в Америку, там вышла замуж. Развелась и вернулась. Спустя лет десять узнаю — разыскивает меня! Предлагает снова сойтись!

— Вот это поворот.

— Да куда? У меня уже жена, ребенок. Через ее подругу передал: «Нет. Не решусь». Но чем-то я ей запомнился. А кто-то из наших ее встречал в Болгарии, все расспрашивала: «Как там Володя? Что он, где?»

Анатолий Тарасов.

Сергей Киврин

«Тарасов весь в крови...»

— С поздним Тарасовым вы общалась?

— Да и с ранним тоже! Я играл против него!

— Вот это неожиданность.

— Я даже против Пеки Дементьева успел сыграть — на Большой арене «Динамо»! Великий футболист, блистал до войны. На коньках у него задники были длинные-длинные. Столкнулись у самого бортика, Пека упал и задником зацепился за борт! Народ не знает, смеяться или плакать!

— Вот конфуз. Нога кверху?

— Ну да. Думаю — сейчас встанет и по горбу мне клюшкой. Я ж молодой совсем!

— Не ударил?

— Поднялся: «Ничего, пацан! Так и надо нас учить!» — «Вы уж простите, это, знаете, хоккей...» — «Ладно, ладно!» — обнял меня. Но самая смешная история вышла с Тарасовым.

— Что было?

— Я быстрый был, шустрый. Но безголовый. Комбинации — не для меня. Вот финальный матч на Кубок Москвы. Вышел Тарасов. В звене с Сенюшкным и Беконским. Те уже входили во вторую сборную! Зато за нас играл Никифоров, олимпийский чемпион Кортина-д'Ампеццо. Во всем Боброву подражал. Он забросил шайбу — мы ведем 1:0. Вдруг кто-то из наших отмахнулся — и по зубам Тарасову!

— Ах, несчастье.

— Выбил зуб, рассек верхнюю губу. Кровь хлынула! Народ обалдел. Руководил нашей командой Аркадий Чернышев. Мне, самому молодому, кричит: «Володя, отведи его в медпункт!» А Тарасов ни хрена!

— То есть?

— Не уходит! Весь в крови, а играет!

— Вот люди были.

— Наконец разыграли какую-то комбинацию — 1:1. Вот тогда позволил себя увести. Я под руку его — и в медицинский кабинет. Басит на ходу: «Хоккей — это моя жизнь... Как я мог уйти, когда мы проигрывали?!»

— Я люблю Анатолия Владимировича все сильнее.

— Играл он своеобразно — очень уж замысловато. Площадку видел хорошо, все комбинировал. Годы прошли, я стал комментатором — напомнил ему этот эпизод.

— На вас в следующей жизни не срывался?

— Наоборот — по-отечески относился! Мы часто общались... Это потрясающе вообще. Я у него все время был под рукой. Однажды говорит: «Слушай, приезжай ко мне на дачу! Там поговорим...»

— В Загорянку?

— Наверное. Маленький домик. Встречает нас как крестьянин — в кальсонах. Пропалывал грядки. Мы с оператором стоим, смотрим. Надо, думаю, как-то отвлечь его от этого занятия. Подаю голос: «Я, Анатолий Владимирович, подготовил вопросы...» Тот чуть обернулся: «Давай-давай. Вот только картошку посажу». — «Может, вам помочь?» — «Давай! Оператора тоже привлеки!» Быстро разобрались с грядкой — разогнулся, подбоченился: «Ладно! Что тебе?»

— Будто не сам звал?

— Тарасов — артист! Говорю: «Да вот, по поводу общих хоккейных дел...» — «А, ну давай. Пойдем в баню!» Зачем, думаю, в баню-то? Заходим — что творится-то!

— А что творится?

— Вся стена оклеена порнографией!

— Позвольте я откашляюсь.

— Указываю: «Анатолий Владимирович, а... Это?» — «Это меня вдохновляет! Я сюда прихожу, смотрю! Голые жопы — люблю такое!» — «А жена не против?» — «Да жена не заглядывает сюда... Давай вот здесь и поговорим!» — «Не отвлекают вас задницы?» — «Ничего-ничего. Ты не обращай внимания. Вот эта тощая — давай ее в кадр...»

— Особенности национального хоккея. Все вошло в кадр?

— Зажгли свет — вроде в бликах замылилось. Тарасов любил хохмить вообще!

Анатолий Тарасов.

Олег Неелов

«Тарасов приподнимает ей кофточку — и на бюстгальтер прикалывает советский значок...»

— Тогда вспоминайте еще что-нибудь.

— Да масса хохм! У меня была серьезная операция на прямой кишке, толком не восстановился. Весь в бинтах. А тут — матч звезд, приглашают сыграть. Я и вышел.

— Вот вы герой.

— Сталкиваться ни с кем не мог. Так... Тихонечко. А Тарасов на трибуне! Меня подзывает: «Ну зачем ты вышел? Столкнуться боишься — а это хоккей!»

— Правильно.

— «Да беда со мной, — отвечаю. — Только от операции отошел. «А... Я не знал, — отвечает. — Все равно зря вышел!»

— Тоже правильно.

— Хорошо поговорили. Приезжай ко мне, говорит. Потолкуем. А я как раз хотел расспросить про Тихонова — это ж Тарасов его рекомендовал!

— Да бросьте.

— Тарасов его рекомендовал в рижское «Динамо»! Там просили «человека знающего». Тарасов знал его возможности. Тихонов — собранный, порядочный во всех отношениях. Мы с ним дружили.

— Но не пел. В отличие от Тарасова.

— Анатолий Владимирович мог ни с того ни с сего затянуть вдруг от бортика. Или в раздевалке гимн Советского Союза грянуть, как в Австрии на чемпионате мира. Нас-то туда не пускали, а ребята потом рассказывали: им идти на лед — и тут Тарасов запел! Чернышев куплет дослушал — понял, что Анатолий Владимирович собирается до конца исполнять. Поморщился: «Хватит, прекрати! И так на мозги действует...» А Тарасов все громче: «Союз нерушимый...» Очень был своеобразный человек. Ой, самую-то я хохму про Тарасова забыл!

— Рассказывайте скорее.

— Было это в Австрии. Чемпионат мира. Тарасов уже отошел от дел. Приехал как почетный гость. Во Дворце спорта шикарный буфет, гляжу — сидит Анатолий Владимирович... Подхожу: «Можно к вам?» — «Да ради бога, садись!» Мимо проходит официантка, такая импозантная девица. С огромной грудью. Тарасов... Я просто обалдел!

— После эротических плакатов в бане лично я готов ко всему.

— При всех приподнимает ей кофточку...

— Пожалуй, не ко всему я был готов.

— На бюстгальтер прикалывает советский значок!

— Ах, как прекрасно.

— Я не усидел: «Что вы делаете?! Что за безобразие? Вы же известный человек — сейчас увидят, напишут...»

— Что Тарасов?

— Хрипло, не оборачиваясь на меня: «Да ерунда. Меня Сеглин научил — это в порядке вещей...» Команда у нас была шита белыми нитками. Говорю: «Проиграем, наверное?» — «Все равно победим!» — «Почему вы так уверены?» — «Мы — самые бедные. Ребята копейки получают. Это большую роль играет!» А самое тяжелое воспоминание о Тарасове — это Финляндия.

— Что было?

— Буфет, журналисты собираются. С Тарасовым приехала вторая дочь Галя, худенькая. Он садится, заказывает пиво. Ей какую-то водичку. Вдруг она на весь зал: «Папа! Что ты наделал?!» Он смотрит на нее — понять ничего не может. «Ты кофточку пропил!» — «Какую кофточку?» — «Пиво стоит 20 марок — и кофточка столько же!» Вот это я слышал своими ушами.

— Что Анатолий Владимирович?

— Все это слышали. Тарасов так взглянул на нее — и заплакал. Я сразу подбежал, обнял его: «Да бросьте, Анатолий Владимирович...» — «Представляешь, я — Тарасов! Меня пригласила на хоккей международная федерация. Вдруг такое услышать — от дочери?»

— Неприятно.

— Говорю ему: «Она, наверное, в первый раз за границей?» — «Да, впервые, вот вывез...» Ну и шокировало девушку сопоставление цен. Как-то я Тарасова успокоил.

— Тренировки Тарасова — ад?

— Как на галерах. Ребята ползали, таскали какие-то тяжести одной рукой. Явный перебор в плане нагрузок. Вот многие и стали сердечниками. Мог загнать команду в лес — врезайтесь с разбега в дерево плечом! Я все это видел — испытывал какое-то странное чувство. Будто передо мной люди-роботы. Вроде и неординарные упражнения, но здоровье-то гробилось...

— Кто первый приходит на ум?

— Рано умер парень, атлет такой был. Брежнев! Наверное, первый не выдержал. Хотя выглядел — одни мышцы. Штанги поднимал какие-то невероятные. Даже прозвище у него было — Гиря. Думаю, поднять статистику ранних смертей игроков — тот ЦСКА будет на первом месте. До семидесяти мало кто дожил.

Владимир Писаревский берет интервью у Владислава Третьяка.

Николай Степаненков

«Чернышев так расстроился, что получил инсульт»

— Вы были на матче со «Спартаком» — когда Тарасов увел команду со льда?

— Был, конечно.

— Что запомнилось?

— Несправедливость судейства. Предвзятое. Карандин был вообще своеобразным человеком. Кстати, предлагал мне переехать работать в его город, Новосибирск. Давали квартиру. Как судья мог повернуть куда угодно.

— Татьяна Тарасова рассказывала — после того матча отец вышел в толпу перед Дворцом спорта. Эти люди рвали на нем волосы.

— Рвали волосы?! Да бросьте! Какая-то чепуха...

— Вдова Тарасова рассказывала — к Чернышеву Анатолий Владимирович относился снисходительно. Всерьез не воспринимал. Называл — «художник».

— Ну да, наверное! Аркадий Иванович был интеллигент такой. Тонко чувствующий любого собеседника, понимающий... Стиль общения какой-то аристократический. Говорил убедительно. Ребята его уважали, хоть Чернышев голоса не повышал. Но вот однажды его недооценили — Аркадий Иванович так расстроился, что случился инсульт.

— Это кто же недооценил?

— Было чествование «Динамо». К какой-то дате. Награждали дорогими подарками, медалями, орденами... Знаете, что дали Чернышеву?

— Что?

— Грамоту! Просто грамоту! Валерию Васильеву — орден, еще кому-то — орден. А Чернышеву — ничего. Он так расстроился, что пошел, купил бутылку водки, выпил, и его хватил инсульт.

— Вы были на том вечере?

— Нет, мне сын Чернышева рассказывал. Мы дружим до сих пор. Сам Чернышев вроде всегда был рядом, но мы особо не беседовали. Ни одного интервью не сделали.

Владимир Писаревский с Кубком Стэнли.

из личного архива Владимира Писаревского

Кольт в Сиэтле

— Вы столько стран объехали. У всякого путешественника была история, как ночевал на улице. У вас тоже найдется?

— На улице — что-то не помню... У меня другая история. В Сиэтле Игры доброй воли. Взял я хороший автомобиль в аренду. Жили в какой-то деревне — приблизительно мне нарисовали, куда ехать. Еду — и запутался! Гляжу, едет на джипе какой-то чудак в ковбойской шляпе. С английским у меня хреново, что-то на пальцах ему объяснил. O'key, кивает. Давай за мной. Приехал на какое-то ранчо. Одни ковбои в шляпах, у каждого вино, балагурят. Думаю — куда он меня привез? Заставили меня выпить крепленого вина. Как-то объяснил — приехал, мол, комментировать хоккей. Из Советского Союза. Гудели-гудели вокруг, наконец хозяин ранчо заплетающимся языком: «Сейчас конкурс на самого меткого!» Несет из сарая целый мешок кольтов.

— Надеюсь, не вам на голову ставили яблоко?

— Вот слушай! Какие-то с длинными стволами, барабанами. Все вываливает. Ставит на какую-то перекладину бутылки и объявляет: «Кто выигрывает — получает 100 долларов!»

— Вам тоже пришлось стрелять?

— Мне тоже вручили кольт. Здоровый, тяжелый. Не стрелял я прежде ни разу в жизни. Десять раз выстрелил — одну бутылку расколотил. Последнее место занял. Шериф обрадовался до смерти: «О! Русские-то стрелять не умеют. А вы их боитесь, мать вашу...» Ковбои повалились от смеха, им уже много не надо было. Повезли меня искать гостиницу — усадили в какой-то фургон. На моей машине кто-то сзади ехал. Надели мне...

— Повязку на глаза?

— Нет! Гирлянду цветов! Я отбрыкивался, но заставили: «Ты почетный гость». Еле от них отделался. Дальше — больше!

— Что может быть круче кольта и гирлянды на шее?

— Спрашиваю: где дворец-то спортивный? Указывают на чистое поле. Где? Что? Оказывается, вырыта огромная яма — в ней! Захожу — Тихонов меня окликает. Вид какой-то всклокоченный. Оборачиваюсь: «Витя, что с тобой?» Тот шепотом: «Сбежал Федоров!»

— Вот вам и кольт.

— Я даже не понял: «Как сбежал?» — «Да вот вышел за околицу — и сбежал. Не знаю, что делать!»

— Подсказали бы уважаемому человеку.

— Я и подсказал: «Вот сейчас будет репортаж на Москву. Выскажите свое мнение...» Тихонов даже руками всплеснул: «Ты что, ты что! У меня уже Могильный сбежал. Придется партбилет на стол класть! Что будет — страшно подумать... Не дай бог, просочится».

— Но ведь просочилось же?

— А как просочилось? Вторым тренером был Игорек Дмитриев. Я очень его любил. Говорю ему: «Давай как-то историю обнародуем. Все равно ведь узнают». Тот парень умный, смекнул: «Выпусти-ка меня в эфир». Садимся к микрофону — я выдаю на весь Советский Союз новость: «Такое дело, уехал в неизвестном направлении...» — а Дмитриев вдруг подхватывает мысль. Совершенно для меня неожиданно: «Вообще-то я Федорова не осуждаю! Талантливый артист, певец имеет право выбора, на какой сцене выступать. Федоров — гений, у него большое будущее! Я его понимаю! Отбросим политику, я говорю как профессионал...»

— Ну и как отреагировала Москва?

— Как-то Игорек задал философский тон всей истории — и в Москве так же: «Что ж поделаешь...» Так все и заглохло. Но Дмитриев меня потряс!

— Дмитриев тяжело умирал, рак мозга. Уже тогда нездоровилось?

— Нет. Тогда был в полном порядке. Знаете, с чего пошла онкология? В Италии попал в аварию на машине, ударился головой. Это было после.

А в этом Сиэтле я восхитился мобильным телефоном — а мне взяли и его подарили! Здоровенную трубу!

— Говорите до сих пор?

— Вернулся в Союз — выяснилось, что пользоваться им невозможно. Частоты не совпадают с нашими.

— Худшая по организации Олимпиада?

— В Сараево было не очень. Но отношение было доброе — это как-то сглаживало.

— Вы столько колесили по миру. Ни разу мысль не мелькнула — «останусь»?

— Ни разу. Хоть у меня родственники по линии отца эмигрировали. Я в Штатах был раз пятьдесят! Нет, не для меня страна... К дочке езжу в Испанию, говорит: «Оставайся». Ни в коем случае!

Владимир Писаревский.

из личного архива Владимира Писаревского

«Лужа крови, крошево из костей...»

— Жизнь у вас удивительная.

— Сам поражаюсь. С Левой Яшиным в хоккей мальчишками играли. На стадионе «Динамо» заливали первый лед. Однажды пришел долговязый паренек, играл прилично. Остался в нашей компании. Как-то появляется человек с фотоаппаратом: «Ребята, подойдите! Я из «Пионерской правды»...» Представились мы. Лева себя назвал: «Яшин, слесарь из Подмосковья». На следующий день газета выходит — стоим в ряд, каждый по фамилии подписан!

— Сохранилась?

— Так ее берег — и, ч-черт... Кому-то отдал! А уж годы спустя семьями отдыхали в Софрине. Там дом отдыха был от Радиокомитета. Мы не расставались!

— Сколько воспоминаний. Я вам завидую.

— Чему завидовать-то? Мне 86! Жизнь однообразная. Дома сижу, смотрю телевизор. Могу за руль сесть, проехать в Серебряный Бор. Тут рядом. Живописное место!

— Просто погулять?

— Да. Продышаться. Тут вернулись от дочки, она под Валенсией живет — и сразу в Серебряный Бор. Забыл про московские ограничения — штраф пришел!

Что-то родителей стал часто вспоминать. У меня же папа знаменитый!

— Чем?

— В центре Владивостока стоит огромный памятник Лазо — его! В центре Рыбинска бурлак — тоже его!

— Вот это да. Бурлак просто прекрасный, недавно его видел.

— Отец чудом уцелел — он был капитан, служил в Брестской крепости. Как раз в июне уехал в отпуск — и не погиб. Помню, как траншеи копали в Звенигороде. Никто не представлял, откуда появится немец! Потом в эвакуацию уехали, в Челябинск. Родня приютила.

— Все сослуживцы отца в Бресте погибли?

— Почти все. После войны поехал туда — лепил их портреты. Кого по памяти, кого по фотографии. Говорят, до сих пор стоят.

— Последнее, чему научились в свои 86?

— Философски относиться ко всему вообще. Вроде больно бьет — а заставляешь себя думать: нет, не больно... Мне несложно, я человек добрый!

— В какие моменты чувствуете себя молодым?

— Я всегда чувствую себя молодым. Вообще оптимист по жизни. Никогда не унывал! Не верю, что мне столько лет. Сколько ж всего было в жизни, но как быстро пролетело! Я в 70 лет в хоккей играл, капитан сборной журналистов. В скорости никому не уступал. Поехали в Минск, сыграл против Лукашенко. Тот узнал, сколько мне лет, — подошел и расцеловал.