«Вижу носилки на полу, мертвый отец лежит раздетый...». Ужасная смерть знаменитого советского тренера
Ужасная смерть
27 августа 2005 года великий тренер Николай Эпштейн умер ужасной смертью. Не представляю, за что Господь послал такую тяжесть ему, светлому человеку.
По Москве уж ходили слухи — лишившийся памяти Семеныч уходит из дома. Куда-то стремится. То там найдут, то здесь. Слышать это было невмоготу. Каждый такой уход мог стать последним. Кто знает — куда заведут ноги бедного старика?
Так оно и случилось. В очередной раз Эпштейн ушел — и пропал. Нашли уже мертвым. Да и это чудо — что не похоронили в бесхозной могиле как бомжа. Ведь пропал же знаменитый спартаковец Василий Калинов — так и не был найден. Как и прекрасный нападающий «Трактора» Николай Шорин.
«Мы стояли с гробом, ждали, пока аккумулятор подвезут»
Время спустя я встретился с сыном Николая Семеновича Марком. В котором Эпштейн души не чаял. Со всеми расспросами отправлял к нему: «Марк знает лучше меня, все помнит. А я позабыл».
Расспросил о последних днях отца. Слушал и вздрагивал. А Марк Николаевич подносил платочек к глазам.
— Последние дни Николая Семеновича — тяжелейшее время для всей семьи?
— Никто не помогал. От Спорткомитета приплачивали тысячу рублей. В Воскресенске никто не задался вопросом: «Николай Семенович, может, помочь надо? Все у вас в порядке?»
— Не звали в Воскресенск?
— Приглашали: «Вы приезжайте». А чтоб машину за 80-летним человеком прислать, вечером домой отвезти — никогда!
— Умер отец от Альцгеймера?
— Еще болезнь крови. До 85 дожил потому, что всю жизнь занимался. От дома бегал до Метромоста и обратно. Потом окунался в ледяную ванну. В 85 лет умел радоваться жизни — а я, например, не умею. Мне радоваться нечему.
Но память терял. Договорились встретиться у врача в Боткинской больнице. Все нет и нет. Еду домой — а там журналисты, приехали фильм снимать. Говорю: «Папа, давай в больницу, к врачу трудно попасть. Потом поедем в Воскресенск и по дороге все снимем». Так появился фильм про отца.
— Он же пропадал?
— Три раза уходил из дома.
— Находили на окраинах?
— Один раз сам пришел, всю ночь не спал. После три дня его не было, нашли в Бирюлево в одних трусах. Я хотел домик в Воскресенске построить, там отец не пропал бы, все вокруг знают. Не успел. Как-то возвращаюсь, жена говорит: «Убежал!»
— Нашли где-то в Апрелевке, в заброшенном доме?
— Я нашел уже умершим в морге Селятино. До этого отца отыскали в Апрелевке, еще живым отвезли в больницу. Если б знали, что известный человек, — могли что-то сделать. А они увидели старика, который неделю не брился, бомж и бомж. Кто будет заниматься? Без рубашки, замерзший, с желудком плохо. Питался на каком-то огороде. Еду в машине — вдруг звонок из милиции. Мчусь в Селятино, вижу носилки на полу, мертвый отец лежит раздетый...
— Жуткая история.
— Никто им и не занимался, неделю пролежал. Хорошо, хоть мертвого нашел, чтоб похоронить. А могли бы закопать в общую могилу, как неизвестного. Пропал и пропал.
— Потеря памяти — страшная штука.
— Ключи постоянно терял. После смерти я понял, куда он их складывал — на шкафу целая куча. Пообедать мог три раза за полчаса. А на хоккей его приведешь — все понимает, счастлив. Все знают, руку жмут: «Николай Семеныч...» В последний год тянуло его даже не в Воскресенск, а в собственную молодость. Помнил Коломну, где рос. Тамбов, где родился.
— Народу на похоронах собралось море?
— Из Воскресенска всего один автобус приехал. А мы везли отца хоронить из Селятино, спускаемся по Метромосту. Нужно поворачивать направо, в Лужниках народ собрался на панихиду. А он — прямо! Спрашиваю: «В чем дело?» — «Аккумулятор сел...» И вот мы стояли с гробом, ждали, пока аккумулятор подвезут.
Удивительный памятник
О нем снимут фильм — жаль, коротенький. Но всякому советую — «Эпштейн. Отец воскресенского хоккея». Даже поставят удивительный памятник в Воскресенске. Все это хорошо и правильно.
Про памятник мы с Эпштейном говорили. Вернее, заговорил он сам:
— Женька Рубин книжку написал — я открываю, а там слова: «Где памятник Ленину стоит, там должен стоять памятник Эпштейну...»
— Будет памятник, будет, — поделился я уверенностью.
Эпштейн не расслышал:
— А Женька лучший был хоккейный корреспондент! В Уфе меня один извел вопросами. Все спрашивает и спрашивает. Я не выдержал: «*** твою мать! Женька Рубин уже книжку бы обо мне написал — а ты все кончить не можешь!»
Нет уже ни Рубина, которого вывел в своей книжке Довлатов под именем Эрик Баскин, ни Эпштейна. Но есть памятник.
Квартирка на Мосфильмовской
Я вспоминаю сегодня, как приезжал к Эпштейну, полузабытому хоккейным миром старику, в квартирку на Мосфильмовской.
Я и не думал тогда, что встречаюсь с легендой. Все это казалось в порядке вещей. Как, например, присутствие Виктора Тихонова на трибуне. Ведь так будет всегда.
Просидели часа три-четыре. Позвонил только сын.
Семеныч не расстраивался, уж привык. Перестал ждать.
— Где мои семнадцать лет? — напевал. Размазывая мне какой-то сырок по черному хлебу.
После я расскажу Марку — и тот улыбнется:
— Папа был светлый человек... Заглянет кто в гости — отец встречает так, будто только его и ждал. На Новый год мать стол готовит — говорит: «Ставь побольше, сейчас ребята мои придут». Приходили, правда, редко.
«Трамвая не было»
Старик Эпштейн доставал пожелтевшие карточки, сдувая пыль. Возил пальцем по каждой, вспоминая каждого. Начинал вдруг читать Есенина, не запинаясь.
Я рассмеялся, вспомнив вдруг его давнюю фразу, адресованную Анатолию Тарасову: «ЦСКА и я чемпионом сделал бы! А вы попробуйте «Химик» чемпионом сделать...»
Эпштейн рубанул крепкой еще ладонью воздух — продолжая давний какой-то спор. Я на время превратился в Анатолия Тарасова, вечного оппонента. Семеныч даже перешел на крик — но какой-то деликатный:
— Я считаю, что все время пробовал! А почему?
Я молчал. Потом пискнул:
— Почему?
— Потому что говорил своим: «Если займем третье место — это будет выше, чем первое!» Дважды при мне третье брали! «Химик» — это особая команда!
— Чем?
— Деревня была! Как я приехал туда назвал «деревней», местные обиделись: «У нас село». А улица одна!
— Да бросьте.
— Это Коли Пучкова слова. Обыграли их, он руки развел: «Как же так? У вас одна улица!» Нет, отвечаю, друг мой Коля. У нас не одна. У нас в Воскресенске две.
— Трамвай был?
— Нет, — ответил Эпштейн, вдруг насупившись. — Трамвая не было.
Но тут же снова воодушевился:
— Вот эта деревня вдруг занимает третье место!
«Все, привет»
В ту пору о приезде Эпштейна на хоккей в Воскресенск еще объявляли на весь дворец. Народ вставал, отбивал ладони.
— А мне не нравится! — вдруг информировал Николай Семенович, подливая мне кофейку. — Даже неприятно! Зачем об этом говорить? Вот прихожу в Лужники, там говорят: «Присутствует мэр», «заместитель мэра»... Ну, присутствует. Что с того? Сам мэр должен сказать — не надо никаких объявлений. Скромность должна быть!
Время спустя все изменится. Не знаю насчет объявлений, но отношение — точно.
Вышел «Химик» в высшую лигу. Звоню Эпштейну — пусть поздравит с газетной полосы.
Слышу вдруг:
— Да пошли они на ***! Приезжаю — чаю не нальют. Все, привет.
Короткие гудки.
Не хочу верить, что так и было. Но слышал своими ушами. Может, старик был не в настроении.
«Про Тарасова я не буду говорить ни-че-го»
Конечно же, я собирался в тот приход расспросить про Тарасова. Но Семеныч — кремень, был к таким расспросам готов:
— Ну, началось...
Глубоко вздохнул — и подытожил:
— Про Тарасова я не буду говорить ни-че-го.
Теперь уж вздохнул я — но отчего-то и уговаривать не пришлось. Эпштейн не утерпел:
— Он, Тарасов, ведь как говорил про «Химик»? Карлики с большими ***!
Глаза мои округлились. Вот это образ. Вот это Анатолий Владимирович.
— Это он прямо на установке говорил своим. А ребята мне передавали. Вот так к нам относились.
— Это ведь главное противостояние в нашем хоккее — Эпштейн против Тарасова, — подбодрил я старика. - Столько загадок осталось.
— Спорили мы с ним много, — расположился поудобнее Эпштейн. — Быть тренером ЦСКА-то — задача полегче, чем у меня! Раз — и выхватил у меня игрока. Навесили погоны. Потом офицером сделали. Звание — значит пенсия. Лучших уводили-то! Саша Рагулин, Эдик Иванов... Эдика я лично на стадионе Юных пионеров высмотрел! А про трех братьев Рагулиных вы знаете историю?
Я притворился, что не знаю — и Эпштейн всплеснул руками:
— Я вам книжку дам почитать. Там все есть. Сашка из трех братьев самый одаренный, что и говорить. Хоть и близнецы. Вот забрали в ЦСКА Иванова и Рагулина. Они в связке играли. А что это за связка? Сильнейшая в мировом хоккее! Неповторимые! Сашка еще стройняга был. Худенький.
— Ну и как вы провожали Рагулина из Воскресенска?
— А никак. Мы с супругой поехали отдыхать дикарями. Лежим на военном пляже. Болельщики-то меня сразу вычислили, подходят с разговорами. Один вдруг говорит: «Что ж вы Рагулина-то отпустили, Николай Семеныч?» Я чуть не подскочил: «Как отпустил? Куда?!» — «Да вон он, на соседнем пляже». Смотрю: действительно он. Кричу: «Сашка!» Узнал, прибежал. А мне уже все ясно: «Как же так, Саня?» — «Николай Семенович, вы уехали, а эти из ЦСКА меня обложили всего». Выражение-то какое — «обложили»! Вот так и других обкладывали. Всех трех братьев в ЦСКА перетащили — одного за другим. А заиграл один. Но кто-то все выдержал, не ушел.
— Это кто же? — обрадовался я.
— Был у меня в нападении Каштанов. Малюсенький, я его из русского хоккея взял. До чего ж своеобразный!
— Устоял?
— Три раза его к Тарасову на квартиру возили. Никуда не ушел. Я про эти вызовы десять лет спустя узнал от других людей. Сам Каштанов мне ни слова не сказал. Как-то иду по Воскресенску — Каштан у дерева стоит. Пьяного изображает. Спутник мой толкает в бок: «Смотри, Семеныч, Витька-то — того...» — «Да ну! Разыгрывает!» А потом ребята рассказали: он тогда в хлам был. Бывает! Люди живые!
— Золотые слова.
— С ними и выпить надо иногда, е. А что такого-то?
Троцкий
Тема Тарасова меня не отпускала.
— Вы с Анатолием Владимировичем тысячу лет знакомы?
— С 35-го года. Оба учились в Высшей школе тренеров. Тарасов ее окончил, а я тогда не смог. Анатолий Владимирович все говорил: «Не в советский хоккей играет Эпштейн! Надо в атакующий!» А куда мне атаковать-то против ЦСКА? У них каждый защитник под 100 кг, а у меня самый тяжелый — 70 с ботинками. Зато мои с мышлением все. Троцкий злился, конечно.
— Кто?
— Это у Тарасова прозвище было — Троцкий. С юности. Ребята его не слишком-то любили: «У-у-у, Троцкий этот — мы его прижали к борту, а он вывернулся...»
— Игрок Тарасов был сильный?
— Не особо хороший. Почему он к Витьке Шувалову все цеплялся? Потому что Шувалов занял его место в тройке. Но Шувалов-то сильней по всем статьям! Он даже в футболе в «33 лучших» входил — мы вместе играли, в Челябинске я его отыскал!
«Бобров сильнее Тарасова»
— Был тренер сильнее Тарасова в те годы?
— Бобров сильнее. Это вообще лучший наш хоккейный тренер. А как хоккеист был сильнее и Харламова, и Мальцева. Выше всех! А в футболе сам Григорий Федотов говорил: «Бобер-то поинтереснее меня играл». Просто мало успел поработать. Но пока был играющим тренером ВВС, они выигрывали первое место. Тарасову сказал: «Пока я в ВВС, вам первых мест не видать как своих ушей!» А как мы с ним познакомились — это ж комедия!
— Расскажите.
— Я играл за московский «Локомотив» в футбол. На «Сталинце» играли против ЦДКА. Это стадион «Локомотив» так назывался. Выпускают какого-то кривоногого на замену. Минут двадцать оставалось. Мне говорят: «Присмотри за ним». До этого я Петьку Щербатенко держал, хорошего игрока. Там плохих и не было. Ну и *** мне настал.
— То есть?
— Этот кривоногий три из-под меня забивает! В первом же своем матче!
Судорога и Леопольд
Помню, я слушал и смеялся — Николай Семенович вспоминал прозвища своих игроков в том «Химике».
— Серега Николаев, который потом Ярославль и Уфу тренировал, однажды высказался при ребятах: «Я на одной руке могу висеть полчаса!» Все, с того момента звали «Судорога». Никитин рассказал, как дед какой-то провалился в колодец, а он вытаскивал — с тех пор сам стал «Дед». Морозова прозвали... Этот, который — «А давайте жить дружно?»
— Леопольд?
— Точно, Леопольд! А самого дурака прозвали «Дубский». Так этот Дубский потом как тренер больше всех достиг. Потому что повезло.
«Боря судье Науму Резникову вцепился в горло»
Я слушал эти рассказы, замерев.
Например, вот этот — как взял Семеныч в «Химик» игрока из московского «Динамо».
— Я ж не знал, что он с погонами. Оказалось, работает на КГБ. Постукивает на ребят. Много лет спустя встречаю — улыбается. Полковником стал.
Рассказывал, как около стадиона лично выстроил голубятню.
Ну и про великого Бориса Веригина. Человека отчаянного характера.
— Ух какой боец был! Ка-а-к дал Сашке Якушеву: «У, убью сейчас!» Хоть метр ростом. Якушев в сторонку отъехал. А однажды судью схватил в Чехии. Едва не придушил. Я подскочил, оттащил: «Борь, не надо!» А в другой раз не успел — Боря судье Науму Резникову вцепился в горло. Сильнейший духом.
«Раздела его шпана чуть ли не до трусов»
Пройдут годы, уйдет прекрасный Семеныч. А я буду расспрашивать игравших в том «Химике» обо всем том, о чем самого Эпштейна не спросил. Не хватило времени и сообразительности.
Мне будут рассказывать удивительное. Как взял в свой «Химик» легендарного Ивана Трегубова, уже завязавшего со спортом. Трегубову было туго — и Семеныч все сделал, чтоб помочь. По крайней мере постарался.
— Трегубов уже не в ЦСКА был, а в Куйбышеве, — рассказали мне. — Там пошел через какой-то район, куда заглядывать не рекомендовалось. И раздела его шпана чуть ли не до трусов. А потом узнали — усадили в «Волгу», привезли домой и еще несколько бутылок водки поставили. С почестями! Люди были другие! У Фирсова машину угоняли — потом вернули, узнав, чья. Боброва грабили.
— Это как?
— Вроде бы пальто сняли. Потом присмотрелись: «Ты Бобер?» — «Не Бобер, а Всеволод Михайлович...» А Трегубов в «Химике» так и не заиграл, хоть работал много. Как-то сидит: «Все, не могу больше». Ваня моментами не пил, шляпу чуть сдвигал набок — красавец! Орел! Эпштейн говорил: «Ваня украшает шляпу». На следующий день выпил, поник. Шляпа кое-как. Николай Семенович усмехается: «А сегодня шляпа украшает Ваню...»
Умер в деревне Бурцево. Жена там же и хотела похоронить, на сельском кладбище. Эпштейн вмешался: «Как можно?! Великий человек!» Пошел по начальникам, пробил участок на Востряковском кладбище, на месте бывшего болота. Для захоронения великих спортсменов. Потом и его там же хоронили.
«Пусть Боумэн ко мне спускается»
Узнавал историю, как оказались в соседних ложах Скотти Боумен и Эпштейн. К Николаю Семеновичу подошли, склонились над ухом: «Познакомить вас? Поднимитесь к нему в ложу?» — «А что я к нему пойду? Пусть он спускается...» Так и не познакомились.
Цену себе Эпштейн знал. Человеческую гордость имел большую. Как-то разговорились с Юрием Морозовым, капитаном того «Химика». Кстати, самым первым легионером в истории советского спорта. Уехал доигрывать в Австрию.
Сидели мы в скверике у театра Моссовета. Через этот дворик ходила к своей гримерке Любовь Орлова, Раневская, Жженов, Плятт...
Было не холодно и не жарко. Чудо как хорошо. Даже шум Садового кольца тонул в липовой листве. Морозов поправил воротничок, разложил на лавочке фотографии.
— Вот Эпштейн! — обрадовался я.
— Да! — пододвинул карточку ко мне поближе Морозов. — Помню историю. Выходим втроем из Центральных бань — я, Эпштейн и Рагулин. Идем по улице Горького, мимо театра Ермоловой. Эпштейн посередине, что-то рассказывает, жестикулирует... А навстречу поддатый чудак. Прямо на нас. Эпштейну бросает: «Ну ты, еврей. Что руками размахиваешь?» Моргнуть не успели — Николай Семеныч развернулся, как засадил ему! Ни слова не говоря!
— Тот улетел?
— Ногами кверху. Мы с Рагулиным Эпштейна за плечи: «Николай Семеныч, пойдем...» Метро рядом — туда нырнули. Вот такой у Семеныча характер. Слышали б вы его установки. Чувствует — не поняли: «Ну вы, обнаглевшие дети! Я вам по-русски говорю, засранцы!»
— На вас он был обижен.
— Знаю. Общаться со временем мы стали, но без прежнего тепла. В интервью мою фамилию обходил. А было вот что. Команда играла не очень — но Семеныча не «плавили». Вот бывает — не играется, и все. Меня вызывали в ЦК партии к Бушуеву, главному по химической промышленности: «Хотим поставить тебя главным тренером». — «Я не готов!»
— Могли бы резко отказаться.
— В таких кабинетах нельзя резко отказываться. Дороже обойдется. Сказал: «Я подумаю». Прямо оттуда поехал к Эпштейну: «Хотят меня поставить вместо вас, Николай Семеныч». — «Да пошли они!» Ему трудно было поверить, что 23 года тренировал — и вдруг уволят.
Время спустя снова вызывают в ЦК, уже мои желания никого не интересуют: «Предстоит тяжелый выезд. Эпштейна мы отстраняем, принимай команду».
— Выезд-то удался?
— Все три матча выиграли — у «Сибири», Свердловска и Челябинска. Возвращаемся — обыгрываем в Воскресенске «Крылья» с Кулагиным!
