Детство Лебзяка: жил у золотого прииска, курил в детском саду, напился рома на Кубе
— Вы родились в Донецке, а через год вместе с семьей переехали в Магаданскую область.
— Как мне говорила мама, я упирался, когда меня увозили в Магадан, не хотел ехать. Ну, я был маленький, меня не спрашивали (улыбается). Это я шучу, конечно. Родился я в 1969 году в Донецке, в Пролетарском районе, это окраина города. Папа — шахтер, у мамы тоже работа с шахтой связана была, потом она работала в продуктовом магазине. Папа работал на угле, а его друзья уехали в Магаданскую область на золото. Спустя года полтора-два они ему позвонили, сказали: «Боря, приезжай, тут хорошие бабки». Он взял семью, и в 1970 году мы оказались в Магаданской области. Сусуманский округ, прииск Буркандья — поселок, там было где-то 2-3 тысячи населения, все друг друга знали. Всегда могли кого-то попросить: «Зайди ко мне домой — ключ там-то лежит — возьми то-то». Так получилось, что северные широты меня закаляли. Я был немножко хулиганистым, учился посредственно, но азы знал. Читать умел (улыбается).
— Жили в своем доме?
— Нет, сперва в бараке, а потом у нас появилась квартира в двухэтажном бараке. Уже кухня была своя, свой санузел. Баракские дела я не помню, маленький был, а вот после переезда все помню. Фотографии остались. Правда, там все уже разрушено. Волей судьбы к нам приехал тренер, учитель по физкультуре Василий Николаевич Денисенко. Он из Кабардино-Балкарии, но сам — русский, там есть станица Котляревская, я у него был. Мне очень понравилось. У него там был исторический музей, еще с царских времен, охватывал времена ВОВ. У него была пара человек из родственников, кто состоял в охране царской семьи. Сам Василий Николаевич служил в Чехословакии, потом по распределению попал на Север, его отправили к нам в поселок. Он у нас в школе был учителем физкультуры и начал собирать детишек три раза в неделю на бокс. Тогда уже пошло еще запрещенное карате, взрослые дядьки его возраста собирались втихаря в спортзале.
— Это где-то в середине семидесятых?
— Да. Нам было лет по восемь-девять тогда. Я потихоньку влюбился в бокс. Хотел просто быть здоровым, нормальным, тем более в школе был хулиганистым, дрался. Камушек в руку возьмешь или спичечный коробок — говорили, что так удар посильнее будет... У меня был домашний телефон «3-10».
Когда учитель говорил: «Лебзяк, 3-10», я на пару секунд успокаивался, потому что боялся папу. Шахтеры-то грузные люди, сутулые, а тренер Василий Николаевич, когда приехал — было ощущение, что он лом проглотил. Ходил с ровной спиной, выделялся среди всех. Конечно, девчонки сохли по нему. Он женился, дети родились, все хорошо. Раньше тренеры ходили в школы, ходили домой, говорили с родителями, убеждали, что надо заниматься. Сейчас такого уже нет. Старой гвардии уже за 70, их время уже ушло, а молодежь... Да, сейчас молодой сидит, к нему все приходят, он уже сортирует, что и как.
— Занимались же в школьном зале?
— Да, правильно. Мы сами делали канаты. У нас было два мешка, стояли в двух проходах в спортзал.
— А мешки откуда взялись?
— Это нам с Сусумана передали. Когда я начал заниматься, мешок уже, конечно, был дряблый, потертый, заклеенный. Но это же все равно мешок. Я думал всегда, что начал заниматься боксом где-то в 11 лет, но оказалось, что раньше. Первый тренер передал мне бумаги, я начал где-то в девять с половиной лет. Позанимался год и бросил. Осень отходил, зиму, весну, а дальше — лето, гулянка, какие тренировки? Убежал. Тренер пришел домой, говорил с родителями, убеждал, что у меня есть задатки. Мы перед тренировками всегда выстраивались и показывали дневники. Если там была двойка или неуд за поведение, то... Это здесь тебя выгнали с тренировки — и пошел куда хочешь, ты везде найдешь себе занятие. А там, на прииске, ну куда идти? Два шага сделаешь — уже волки съели. Мы просто сидели на лавочке. Я вот так пару раз посидел, и стало обидно — все занимаются, а я сижу. И я решил, что на троечку, на «удовлетворительно» я должен вытянуть оценки, чтобы тренироваться. Так я потихоньку стал лучше учиться, поведение стало лучше.
Первый бой у меня был со Славкой Капустиным, это наш официальный бой был, у нас была ничья, и нам дали по шоколадному батончику.
— Это в Магаданской области?
— В поселке. К нам приехали Сусуман, Широкий и Ударник, у нас была двухдневная встреча. Две руки подняли, ничья. Помню, как был рад этому батончику.
— Папа, может, рассказывал, что такое шахтерский труд?
— Да папу и заваливало. Я сам был в шахте два раза и понял, что золото лучше добывать на ринге, потому что это очень тяжелая работа, ты можешь зайти в шахту и не выйти. В донецкие шахты сначала надо спуститься по прямой, а потом — ползешь. В Магаданской области у тебя она идет под наклоном. Я уходил на 1 100 или 1 200 метров. Мы туда спустились, начали обратно подниматься, я — маленький, у нас с папой фонарики висят, мы в касках. Папа до рупора дошел, попросил: «Включите ленту», мы на ленту сели и поехали. Там же все как устроено: сначала все взрывается, потом на ленте все выкачивается наружу. Это зимой. А весной или летом трактор сгребает всю эту грязь, а из брандспойта все это обмывают. Грязь улетает, а золото падает. Потом все это складывается в лоточки. У меня было желание не то чтобы вырваться оттуда, но я знал, что шахтерская работа хоть и хороша, но мне хотелось чего-то другого. Спортивная линия была ближе, даже штанга, хоть и тяжелая.
— Просто так получилось, что пришел тренер по боксу.
— Да, пришел бы тренер по борьбе — я бы занимался борьбой. Я выиграл область, районные соревнования, нас заметили. Троих пригласили в Магадан. Федерация бокса Магаданской области заключила с детским домом договор, что забирает хороших ребят возраста 9-10-го класса, которые занимаются боксом или борьбой. Мы втроем приехали, отучились год, перешли в 10-й класс, двое уехали назад в поселок, а другие двое из моего поселка приехали вместо них. Петька и Володька Филатовы.
— Получается, уже жили самостоятельной жизнью?
— Да, мы жили в интернате, там была столовая, на втором этаже — ребята с первого по десятый класс жили. До пятого класса там был детский дом, а с пятого по десятый класс — и у кого не было родителей, и у кого малоимущие. С понедельника по субботу они учились, а в субботу после учебы шли домой. В воскресенье вечером приходили в интернат — и по новой. А кто-то, как мы или еще другие ребята, жили там постоянно. У нас было двое борцов, а остальные — боксеры.
Но я туда ехал не учиться, если честно. Я ехал тренироваться. Помню, мы приехали, туда-сюда, подрались. Там уже включились ноги, я сразу стал кикбоксером. Меня, конечно, пожурили. Потом меня повели на тренировку, у нас прямо по Якутской улице шла дорога от интерната в зал бокса, где-то километр идти надо было. Мне тогда показывали дорогу. Я смотрю — стоят двое, у одного маленькое колечко в ухе и маленький крестик [в колечке]. Нас ведут, показывают, как до тренировки дойти, а я — в шоке. Парень был, наверное, на год-два постарше меня. Я у него спрашиваю: «Это что у тебя за фигня?», он на меня быканул, а я ему отвечаю: «Ну-ка дай посмотрю», — и дернул за кольцо. Мочку оторвал, кровь сразу. Тренер — меня в охапку. Ну, обошлось, успокоилась ситуация.
Тренер мне давал читать Хемингуэя, других авторов, чтобы я не был таким балбесом. Геннадий Михайлович Рыжиков, Василий Николаевич, ребята, с которыми мы были в группе — они меня как-то... В первый раз, когда мы приехали, от меня все отказались.
— Тренеры отказались?
— Да.
— Тогда у вас знакомство с Геннадием Михайловичем и произошло?
— Да. Геннадий Михайлович меня забрал. Я два раза проигрывал Николаеву, хотя, опять же, это чемпион первых юношеских игр. Вот чем мне нравится Кавказ: ты сел — все свои должны быть рядом. А у нас сел русский, а ему — пошел нахрен отсюда. Правда, я хохол, но русский хохол! Там так и было. Но Геннадий Михайлович меня взял и потихоньку работал. Это потом говорили: «Если бы Лебзяк у нас тренировался...» Если бы. Если бы я у них тренировался, то я бы, наверное, сейчас в шахте работал. Я благодарен всем тренерам, с которыми пересекался, каждый внес что-то, но Геннадий Михайлович внес основу.
— Правда, что вы начали курить в детском саду?
— Да, начал в детском саду. Так прекрасно было (смеется)! У нас [в поселке Буркандья] процентов 70 домов были бараки, семь-восемь домов — двухэтажки, а еще два дома — трехэтажные, из кирпича. Мы там прятались. Бычков не было, мы накурились «Беломора». Меня тошнит, я блеванул, голова кружится. Мама всегда меня отмазывала, царствие ей небесное. В феврале год исполнился, как она ушла из жизни. В общем, я пришел, мне плохо, я лег, меня чаем отпоили. Папа пришел с работы ночью, часов в 11-12. Я лежу, от меня табаком прет. Отец спросил: «Что случилось?» Мать ему: «Ой, что-то у него голова болит, отравился». Какое «отравился»? От меня табаком воняет, я аж чувствую! Отец ничего не сказал. Хотя я и на горохе стоял, и на рисе...
— То есть наказывал?
— Да. У отца был армейский ремень, бляха с пятиконечной звездой. Он один раз как дал мне! Видно, я его разозлил. Звезда аж отпечаталась. Но я папу любил, люблю и буду любить, хоть его уже и нет. Это мой единственный родной друг, с кем я мог сесть тет-а-тет и поговорить. При папе я начал курить, наверное, в 41-42. Когда я приходил домой, говорил: «Сейчас, пап, друзья приехали, я на пару минут отойду». Вышел, покурил, постоял немного — и назад. Потом, спустя время, мама стуканула. Я как-то раз снова сказал: «Пап, я к друзьям отойду». А он мне: «Кури здесь!» Я у него спросил: «Точно?» Он мне: «Да», — и пепельницу достал. Я согласился: «Ну, давай».
Возвращаясь к детству. Однажды утром иду в туалет, от меня табаком пахло. У нас был маленький коридорчик, туалет и кухня рядом. Отец курил «Казбек» и «Столичные». Я иду, меня еще штормит после вчерашнего. Смотрю на папу: он что-то в руку сыпет, посмотрел на меня — и дальше сыпет. Выхожу из туалета, а он мне говорит: «Ну что, щенок, открывай рот, сейчас я тебя накормлю табаком». Я — снова в туалет, закрылся, кричал ему: «Папа, я больше не буду!» Минут двадцать просидел, пока он успокоился. Это было в шестом классе. Тогда я бросил курить.
Я выкурил свою первую сигару и выпил рома на юниорском чемпионате мира в 1987 году. Я проклял все. Набухался этого рома, накурился этих долбаных сигар — и опять мне плохо стало. Тьфу-тьфу-тьфу, все как-то вышло, весь этот алкоголь. Да, я могу выпить — люблю пиво, например. Но без фанатизма. Если день рождения, или еще какой-то праздник, или поминки — налью стопочку, выпью — и все. Когда захожу в магазин, даже не вижу витрину с алкоголем, а кто-то сразу ее видит. Видно, ручка трясется, человек хочет бухнуть, смотрит на это и не знает, что бы ему взять. Иногда подхожу и говорю: «Не хватает — я добавлю». У меня есть, дам я ему 300-500 рублей — он уже коньячок может себе взять.
